(Не)знакомцы

— Зачем ты врёшь? — Я? Вовсе нет. Северия тянет губы в улыбке с напускной небрежностью и спиной облокачивается на дерево, точно нуждаясь в опоре. — Всё, что я сказала, было правдой, до единого слова. А ты пришёл специально уличать меня во лжи, — она шумно выдыхает, чувствуя, как медленно, но верно набирает силу спазм в лёгких, — Аман? Желваки на его лице выдают сжатые челюсти. Аман молчит. Его взгляд как-то дёргано скользит вниз, затем в сторону, к морю. Повисшая между ними тишина заполняется шумом волн, шелестом ветра среди ветвей и даже их собственным дыханием — оттого не ощущается такой мёртвой. Оттого Северия никак не может перестать наблюдать, перестать ловить малейшую перемену в его оскудевшей мимике. Расстояние между ними смешное до нелепости. Его можно преодолеть всего за пару шагов. Но им оно видится настоящей пропастью. Шаг, всего один неосторожный шаг — и сорвёшься в бездонную темноту. И вот они стоят, не шелохнутся, точно ногами вросли в землю. Точно страшно сделать этот шаг, хотя, казалось бы, страх давно улетучился. — Аман. Ей нравится звучание его имени, особенно когда оно срывается с её языка. Нравится прорезать им эту глупую, гнетущую тишину. Так и выкрикивала бы в пустоту: “Аман, Аман, Аман”. Всё равно этот гордец скорее развалится, чем отзовётся. — Какой толк в пустой надежде? — глухо спрашивает он. Аман не поворачивается к ней. Он всё так же смотрит в сторону моря и говорит так тихо, что звук его голоса едва не уносится откатывающимися волнами. Но Северия слышит. — Если она помогает выжить, то она не такая уж и пустая, — спокойно произносит она, словно и сейчас перед ней стоит тот белокурый паренёк. Он не согласен, — это видно по едва заметной кривизне губ, обострившейся линии подбородка, — однако ничего не говорит. Понурый и безжизненный, точно выжатая тряпка. — Будь на этом месте я, — продолжает давить Северия, — ты сказал бы, куда всё зайдёт или сколько крови будет на моих руках? — Это дру... Аман порывается возразить, но она перебивает: — Нет, это то же самое! Прими, наконец, тот факт, что я такая же, как и ты. И если здесь и есть чудовище, то оно точно не одно. Не только ты страдаешь, Аман, и мучаешься от чувства вины. Я тоже была там. Рука непроизвольно тянется к вороту, чтобы показать, обнажить застарелый шрам, но — замирает. Бесполезно. Аман настолько погряз в этом болоте, что не услышит, не поймёт, как бы она не пыталась достучаться до него. Соблазн расковырять только затянувшуюся, подсохшую рану велик. В этом есть доля странного мазохизма. Словно проворачиваешь собственную душу через мясорубку, своей же рукой делая новый и новый оборот. Рывок за рывком. Захлёбываешься слезами, беззвучными рыданиями, сплёвываешь кровь, — она течёт по подбородку, щекочет шею, — но продолжаешь. Рывок за рывком. Рывок за рывком, утопая в ненависти к себе. Ведь уверен, что заслуживаешь именно этого. Оттого в, казалось бы, беспросветном болоте боли выцеживаешь крупицу удовлетворения: так тебе, так тебе и надо. Тварь, чудовище, монстр. Твоя смерть всем сделала бы только лучше. Северия шумно выдыхает и отводит взгляд. Немеющее плечо вынуждает склонить голову набок и потянуть шею до едва ощутимого хруста. Такое простое движение стало для неё уже естественным, почти непроизвольным. — Ты сам себе палач, Аман, самый страшный и безжалостный из всех. Голос звучит как-то глухо, сдавленно, словно слова вот-вот застрянут и колом станут в горле. На самом деле Северия не хотела говорить ничего подобного. Ей бы обнять его, сгрести в охапку, как того мальчишку — забитого, недоверчивого, но ещё не настолько обозлившегося на целый мир. Мальчишка вырос: вытянулся в росте, стал шире в плечах. Отрастил клыки и теперь отчаянно пытался натянуть на себя волчью шкуру, доказывая, что она ему впору. Вот только это не так. Маловата шкура, тесна, того гляди затрещит по швам. Оттого он злится ещё сильнее и ещё яростнее пытается доказать всеми миру, что он не просто такой, каким его считали, — а гораздо хуже. Северия даже не знает, что толком чувствует. Жалость? Раздражение? Гнев? Как будто бы всё сразу и одновременно c этим — совершенно ничего. За последнее время эмоции накрывали её волнами разрушительной силы столько раз, что сейчас они слиплись в один единый комок. Его стало невозможно ни распутать, ни расцепить. Он камнем засел где-то в желудке, лишь изредка давая о себе знать приступом тошноты или ноющей боли. Боли… да, боли. Даже смотреть на Амана больно. Стоять рядом, не в силах протянуть руку и кожей чувствуя эту пропасть между ними, — больно. Держаться так, словно они друг другу приходились почти незнакомцами, — больно. Разум твердит, что эта привязанность страшна и лишена всякого здравого смысла. Но у Северии, вероятно, проблемы со слухом. — Прости, — тянет она, пожимая плечами, — что влезла без спросу. Сам знаешь, натура у меня такая. Нос длинный, так и тянет сунуть не в своё дело. Но можешь в отместку посмотреть мои воспоминания. Хотя вряд ли ты найдёшь там что-то интересное. Аман смотрит на неё как-то странно, словно видит впервые. Задумался и не услышал, что она сказала? Северия прикусывает щёку, хмыкая себе под нос. Это, по крайней мере, на него похоже. Взгляд скользит вверх, к тихо шуршащей кроне, утягивая голову за собой. Хватит с неё. Достаточно. Пробудет здесь ещё немного, — и точно не захочет возвращаться в реальность. Девушка насилу отрывает спину от дерева, расставаясь со своей опорой. — Носа можно и лишиться. — Приму это как приглашение! Улыбка и почти театральный поклон, — чтобы скрыть этот камень, тяжелеющий в груди. От кого? Зачем? Просто привычка. Пустая глупая привычка. Взгляд напоследок едва задерживается на темнеющей фигуре Амана, прежде чем Северия разворачивается, чтобы уйти прочь, не прощаясь. Прощаться не хочется. Её преследует глупая, крамольная мысль: что если попрощается, и это прощание станет последним? Раз так, думается ей, лучше уж совсем не прощаться. Оставить этот разговор как бы незаконченным, длящимся дальше и дальше, даже если никто из них не скажет вслух больше ни слова. — Северия. Аман окликает её. И она останавливается, оборачивается, будто в глубине души только этого и ждала. А спустя секунду одергивает саму себя и едва заметно скрипит зубами от раздражения: зачем, ну зачем? Ведь она и так еле заставила себя сдвинуться с места. Он не спешит продолжать. Не то судорожно подбирает слова, не то уже начинает корить себя за то, что вообще решился окликнуть её. Эта оторопь заметна по дерганному взгляду, что скачет то в сторону, то вниз или вверх, по плотно поджатым губам и едва уловимому движению челюсти, — Аман и раньше делал так, когда, раздумывая над чем-то, забывался. — Береги себя, — наконец, выдаёт он. Камень в груди на мгновение наливается свинцом и, вдруг, — легчает. Точно всё это время чья-то гигантская рука пыталась сжать её рёбра в кулак, но сейчас почему-то отпустила, передумала. Незаметно для себя, Северия выдыхает с облегчением. Неужели обязательно говорить это с видом оплошавшего мальчишки? Шаг, второй, третий, — и расстояние, прежде казавшееся бездной, оборачивается секундным, по-глупому неуклюжим столкновением носков. Северия обвивает Амана за шею, собственным усилием вынуждая его ткнуться лицом ей в плечо. Но в этот раз он уже не так нерешителен. Аман обнимает её в ответ с такой силой, что, кажется, у неё вот-вот затрещат рёбра. И всё же это гораздо лучше того тошнотворного удушья, от которого Северия всё никак не могла избавиться. — Это ты себя береги, — пальцы непроизвольно сжимают его волосы у корней, — иначе я сама голову отверну и тебе, и тому, кто тронет тебя. Комок слипшихся чувств всё ещё тяжёл и неподатлив. Ни распутать, ни выразить словами... но кажется, что, если сжать посильнее, станет чуточку легче. Так пусть сожмёт до боли, до хруста, — ради этой крупицы надежды. Ради секунды мнимого облегчения. Ей не хочется уходить.

Ему — тоже.