Ради тебя

I did it all for her So I felt nothing at all I don't know what she'll say So I'll ask her when she calls Would you love me more If I killed someone for you? (Alec Benjamin)

      Мне жаль, что всё случилось именно так. Это горькое чувство расплывается по языку, и мне хочется его откусить. Нет, даже это не будет достаточным наказанием.       До последнего тлела моя надежда на то, что везучесть вытянет меня из этой затянувшейся передряги. До сегодняшнего дня. Впервые в жизни мне по-настоящему жаль, но я столько раз врал о сожалениях, что в этот мне никто не поверит, как тому мальчику, которого в итоге съел волк, и не подавившись. Даже самая сострадательная-отзывчивая-добросердечная душа отчаялась — чего уж там ожидать от остального мира.       Ноги сворачивают меня на Пахучую Аллею — так написано на указателе, — потому что она пустая. А ещё узкая, зловонная, с выставленными "доброжелательными" жителями мрачных домов мешками с потекшим мусором. Да уж, человек, давший название этой улице, был тем ещё шутником.       Задумавшись, я спотыкаюсь о серо-коричневый комок непонятной консистенции и стискиваю зубы, чтобы не выругаться и не дать себя обнаружить — кто знает, может, по моим следам всё ещё идут. Ботинки, купленные во время очередной миссии в Италии, окончательно вязнут в этой мерзопакостной массе. Приходится достать волшебную палочку с засохшими тёмными пятнами на ней и применить заклинание очищения. Менее противно от этого не становится.       В очередной раз я вспоминаю, как ненавижу эту грязь, и в то же время кривлюсь сквозь боль от осознания: да я же пялюсь не на слякоть, а на отражение моей блядской души.

      ***

      Аппарация приносит меня прямо под дверь её дома. А ведь обещала перекрыть доступ. Спасовала. От этой мысли я слабо ухмыляюсь, расхаживая туда-сюда по порогу. Ох, как же ей понравится сегодняшний день. Она любила трагедии Шекспира, но даже эта, написанная моим корявым, уже давно не аристократичным языком, ей придется по душе.       Начался проливной дождь, и я почти радуюсь, что не нахожусь сейчас на той отвратительной Пахучей улице. Интересно, эта мысль достаточна для вызова Патронуса? Потому что я, драккл меня задери, чертовски счастлив спасти свою обувь!       Чего не сказать про одежду. Она, как и руки, как и моя волшебная палочка, в крови и ошметках кожи. Дождь перемешивается с красной жидкостью, вызывает отвратительный зуд, стекает по пальцам на коврик. Ворсинки впитывают капли грязной, едва разбавленной крови, словно вкуснейший нектар; они окрашивают чуть ли не каждую букву из чересчур оптимистичной надписи «Добро пожаловать». Видимо, когда хозяйка расстилала этот ковёр, она не представляла, кто именно заявится к её двери.       Сдаст ли она меня, едва завидев на пороге, как обещала в последнюю встречу? Или, может, запрет в какой-нибудь из потайных комнат, где она придумывает планы по свержению диктаторского режима Тёмного Лорда? От неё можно ожидать чего угодно. Её душа, если не безгранична, то имеет больше граней, чем любой алмаз; у моей же есть лишь одна — чёрная и беспросветная.       Ручка двери наконец дёргается вверх-вниз, пока человек по ту сторону безуспешно пытается открыть замок. Мои пальцы, онемевшие от холодной липкой крови на них, дёргаются в такт. Два с половиной поворота вправо, дурочка! Даже я, блять, запомнил. — Здравствуй, — коротко говорит Гермиона Грейнджер, открывая дверь, и тут же вскрикивает: — Мерлин милостивый, что с тобой?!       И в этом вся она. Не может быть холодной и чёрствой, что бы ты ей не сделал. Не может терпеть, когда кто-то поступает опрометчиво, к примеру, кричит на пороге штаб-квартиры, но себе это позволяет. Она противоречивая, пусть всеми силами это и скрывает. В прошлой жизни — по крайней мере, именно так ощущается время несколько месяцев назад — я захотел поцеловать её губы, когда увидел это в ней. — Впустишь? — спрашиваю я, хотя раньше не позволил бы себе ответить вопросом на вопрос.       Раньше — такое сладкое слово со вкусом детства и беззаботности, спелых яблок с обеденного стола в Хогвартсе и пирогов с корицей и заварным кремом от родителей. Уж точно лучше привкуса железа на растрескавшихся губах. — Если только не будешь лгать. — Гермиона из последних сил пытается не поддаваться чувствам — это заметно. Нижняя губа подрагивает; глаза бегают по пятнам крови на моей мантии, почти сливающимся с черной тканью; руки так и тянутся ко мне. Круциатусом меня прожигает ужасная мысль: даже когда она опустеет от былых чувств и станет самой безразличностью ко мне, я всё равно буду видеть заботу в её глазах, потому что блядски нуждаюсь.       В тёплом взгляде? В заботе? В ней? — Я не знаю. Я так облажался, Грейнджер, — честно говорю я, и она, вздыхая, пропускает и плотно закрывает за мной дверь. В этот раз она вспоминает, как закрыть её. Поразительно. — Сегодня в доме Фред и Анджелина. Как раз собирались чертить карту твоего поместья, если тебе интересно, — голос Гермионы звучит монотонно; только её быстрый шаг и вечное оглядывание по сторонам доказывают, что ей сейчас вовсе не до работы.       Конечно же, мне интересно. Я помню, как каждая ёбаная встреча с Грейнджер заканчивалась разговорами о моём поместье. Об отце и матери, о тёте Белле и гостях-Пожирателях. О пленных, которых нужно было вызволять. Об артефактах, которые там хранились. Грейнджер могла собрать по кусочкам сведения о Малфой-Мэноре, получить нужное, пойдя в обход меня, но до последнего просила меня отдать их добровольно.       Даже Хаффлпаффки не такие наивные. — Мне похер, — вру я и чувствую укол ненавистной совести. Неужели она до сих пор у меня имелась? — Ты меня ведёшь к ним, да? Чтобы обезвредить и вызвать остальных членов Ордена?       Я ускоряю шаг вслед за Грейнджер и вновь достаю волшебную палочку. Я отчаялся, раз пришёл к Гермионе Грейнджер, но ещё не стал самоубийцей. — Если ты не прекратишь настолько громко разглагольствовать своим нахальным голосом, я так и сделаю, — пылко отвечает она, толкая дверь в свою гостиную. Сучка. Я же знаю, как она боготворила мой нахальный голос: просила нашептывать на ухо грязные словечки, громче стонать, чтобы из моих гортанных рыков и её вскриков творилась симфония.       Но это закончилось. Как и всё хорошее, что когда-либо было в моей жизни.       Грейнджер усаживает меня на рыжий диван. Когда-то она отрицала, что выбрала такой цвет, чтобы шерсть кота на нём не была видна, но я все ещё так думаю. И так же крепко уверен, что его грустно скрипящие пружины по-прежнему не починены, а Живо-что-за-глупое-имя-глот ожидает, что его погладят не только хозяйка и члены Ордена, а и странный гость, который не любил котов. Прежде. — Раздевайся, — приказывает Гермиона, когда отходит к высоченному шкафу с банками-склянками. Война настолько беспощадна, что заставила её вынести книги на чердак, а здесь расставить расширенную аптечку первой помощи. — Так сразу? — Я улыбаюсь тому, как её волосы возмущённо подрагивают в ответ на мой вопрос. Она поворачивается, злее гарпии, и угрожает мне огромным магловским шприцем. — В это мы ещё не играли… — эту фразу я бормочу, понимая, что слово «ещё» — совсем неуместно. Это всё — неуместно.       Она возвращается с набором мазей, зелий и повязок. Сколько бы раз Грейнджер не была ответственной за составление планов сражений, лучше всего она в целительстве. Не будь она нужна здесь, в доме, где проводились самые важные собрания, то стала бы любимой среди полевых целителей. Поверьте, я знаю, о чём о говорю, — не сам же залечивал глубокие следы Круциатуса после пыток Лорда.       Я быстро сбрасываю мантию, стягиваю прилипшую к телу чёрную кофту и жду указаний. Черт. Я ужасно не привык подчиняться — даже Тёмный Лорд не смог вывести это из меня. — Будет больно. — Она не предубеждает — обещает. И приступает: сперва смывает покалывающим зельем сгустки крови и частицы грязи, после обрабатывает жгучим средством края ран. Пальцы Грейнджер осторожно, несмотря на её слова, скользят по коже, стараясь не задеть лишний раз болящие места.       Снова эта забота, которую я не заслужил. Пришёл, заляпал всё грязью и кровью, не извинился, не сказал и слова внятного... — Это не твоя кровь, — выдаёт вскоре Гермиона, заканчивая с примочками и доставая палочку, которой уже можно залечить обработанную кожу. Она поняла, что отметины боя на моём теле — царапины, не способные пропитать кровью и сукровицей всю одежду. Ожидаемо — я всегда восхищался её мозгами. — Нет, — отвечаю я. Слишком спокойно, наверное, потому что её лицо тут же вытягивается и отстраняется от меня. Запах жасмина, успевший проникнуть в ноздри, пока она водила по моему уставшему телу пальцами и ватой, ускользает, и мне отчаянно хочется потянуться за ним. За качающимися от каждого движениями волосами. За горячими на вид губами. — Кто? — глухо спрашивает Грейнджер, и я — вашу ж мать! — готов ответить ей ради аромата цветочного шампуня и прикосновений к коже. — Ты обрадовалась бы, если бы узнала, что я сделал это ради тебя? — говорю я.       Я противный. Не могу иначе с той, кто выставил меня за дверь какой-то месяц назад. После всего, что было: свиданий, организованных «на коленке»; совместных вылазок в магловский мир, не такой уж и отвратительный; поцелуев и горячих ночей — вышвырнула, как гадкого утёнка. Да, блять, не смейтесь, я запомнил весь лексикон её сравнений, даже с этими тупыми сказками.       Она не отвечает. Начинает колдовать над несколькими ранами, стягивая их края вместе. Я сжимаю челюсть, но это куда приятнее, чем работа нашего домашнего врача. Возможно, потому что Орденцы были благодарнее Малфоев. Нет, не хочу даже думать о этом сборище храбрых-отважных-благородных, совершенно не похожих на меня людей, которым Грейнджер плакалась после сложных дней последние недели. — Кто, Драко? — Гермиона повторяет, казалось бы, тот же вопрос, но разница есть. Я, как никто другой, её слышу и опять готов ответить.       И вновь отравленный болью — вовсе не от ран — мозг не способствует моему признанию, подбрасывая тот — сотрите мне его из памяти! — день.       Она говорит, что причастны все; я объясняю, что на меня слишком много рычагов давления. Она винит меня за то, что я всё ещё с Пожирателями; я требую неприкосновенности для меня и близких по окончанию войны. Она кричит, что сейчас «решается вопрос таких, как она»; я кричу в ответ, что не знаю ответ на вопрос «Слышит ли меня вообще Гермиона Грейнджер?»       Ебаный день. — Ты бы любила меня сильнее, если бы я сказал, что это ради тебя? — вырывается у меня.       Я тут же специально кошусь на покрытые кровью мантию и кофту; она тоже обращает к ним взгляд и сглатывает тяжелый комок. Так, словно не видела искалеченных, раненых и мертвых каждый день. Так, словно это её первый раз и её сейчас вырвет на пол, как тогда, когда я впервые взял в руки её распущенные волосы, собирая в хвост. О, они были мягкими и красивыми, как и она сама. — Нет, — режет Грейнджер наконец. От её тона по моей спине идёт холод сильнее, чем тот, что вызвали зелья из стеклянных прохладных банок. У меня ощущение, что она сама сейчас проткнет мне кинжалом грудь: за то, что я ударил в спину.       И что я должен ответить на этот арктический лёд, когда мне непривычно слышать его в родном, но таком чужом голосе? Хорошо? Ясно? О’кей? Спасибо? Нет, последнее — точно нет. — Кто. Это. Был. — Её голос способен заставить стены дрожать, но я не двигаюсь. Выдерживаю паузу, не дышу, пока она сверлит меня взглядом из-под ровных, ухоженных бровей. Не реагирую, пока вся она едва не искрится от злости. Отдельный вид мазохизма. — Тео, — выдыхаю я, когда воздуха в лёгких не хватает.       Гермиона Грейнджер меняется в лице мгновенно. Те самые брови подпрыгивают, губы приоткрываются, а глаза опускаются к коленям, не в силах смотреть в мои. Видно, не ожидала она, вместо бесцветного имени солдата с поля боя, настолько эмоционально окрашенного.       А ещё отрицала, что привязалась к моим друзьям. — Тео… — она упавшим голосом, сдерживая всхлип, произносит его имя; отныне оно звучит как опавшие листья, хрустящие под ногами этой кровавой осенью. — Твой лучший друг. Его кровь на твоих руках, нет-нет-нет… Они бы не заставили тебя. Ты бы не смог… Даже ради меня... Тем более ради меня!       По её щекам начинают струиться слёзы, и я, блять, клянусь: в тот момент ненависть к себе поселилась во мне и не планирует съезжать. Отныне она там, в сосудах, вместо чистой малфоевской крови, и с каждым ударом сердца всё больше загрязняет все мои клетки.       Я уже говорил, как ненавижу слово грязь? Хуже только одно — то, которое уже никакими проклятьеми меня не заставят произнести. — Ты всё не так поняла, Грейнджер… — тихо начинаю я, тянусь к ней рукой. Её волосы сыпятся вокруг опущенного лица, которое она обхватила ладонями и спрятала. Всё, кроме глаз. Они, блестящие, покрасневшие, всё такие же — убейте меня! — сочувственные, глядят на меня.       И видят только убийцу.       Это заставляет руку замереть на полпути, а мозг — задуматься, стоит ли сейчас касаться её, такую хрупкую. — …И ещё спрашиваешь, смогу ли я любить тебя больше после этого? Да ты не в себе! — Её руки мелко трясутся, и я беру назад мысли о том, что её не нужно трогать.       Мои пальцы сами тянутся к её подрагивающим плечам и крепко обнимают. Так, как в худшие ночи под идущие бои и взрывы. Так, как я позволял себе после долгой разлуки — из-за частых вылазок Гермионы из штаба или моих путешествий с отцом за границу. Так, как я обнял её после страшной схватки за Гринготтс, в которой победили мы: Орден и заблудший, запутавшийся в сторонах я. Правда, в тот раз я ещё и целовал её плечи, шею, руки, успокаивая и убеждая, что никогда не дам ей попасть под проклятия. Большего она тогда не позволила, но это уже казалось всем, о чём только можно было мечтать в столь темные времена. — Я не убивал Нотта, Грейнджер, — шепчу ей на ухо. Я соскучился даже за этой частью её тела, но сейчас она покрасневшая, как и нос, и щеки, и я просто хочу, чтобы Гермиона успокоилась. Первый раз в жизни выслушала и успокоилась. —…Твой лучший друг пал от твоей руки, а ты приходишь в мой дом с его кровью на руках? Просишь её вытереть? Что ещё мне сделать, а? Похоронить его тело? Или, может, признаться тебе, что не могу я любить тебя больше или меньше, как бы не хотелось, потому что мои чувства к тебе — константа, — заходится она, не в силах остановиться, и вырывается из объятий. Черт, я и забыл, что весь пропах смертью и её лекарствами. Впрочем, вряд ли в этом причина её эмоций.       Мерлин, и как только она с этой нетерпеливостью умудрялась внимательно слушать преподавателей? Ах да, точно, она читала. Где листочек, чтобы написать всё, что я пытаюсь донести? — Я не убивал Нотта! — повторяю я, сжимая кулаки. Если и этот мой командный тон не сработает, то придется пустить вход волшебную палочку. — А?.. — Грейнджер всё же слышит. Отнимает руки от лица, поднимает голову и поворачивается прямо ко мне. Отлично. Теперь мы сидим друг напротив друга, и один из нас голый по пояс. — Но ты же сказал… — Тео убили Пожиратели за дезертиство. Он отказался нападать на Больницу Святого Мунго, потому что там лежали дети и беременные. Да просто потому что, это, нахуй, больница. Они убили его. Прямо там, в белом коридоре, где обычно людям предоставляют помощь. Те последователи Лорда, у которых и вовсе мозгов не осталось, просто прошлись по нему. Растоптали.       Я замечаю, что мой голос мне не поддаётся, и сжимаю что есть силы кожу дивана. Пытаюсь вернуть контроль, и Грейнджер, обычно не позволяющая портить мебель, не перечит. — Я пытался ему помочь. Но было невозможно одновременно собирать его тело из бесформенной массы и отбиваться от своих же, которые поняли, что я не брошу друга, — я закашлялся; вероятно, пока рассказывал, поднёс слишком близко к лицу руку, от которой всё ещё воняло зельями. — И ты убил кого-то из Пожирателей?.. — голос Гермионы окреп, но её слова не стали от этого ни на йоту менее раздражительными. Дай мне закончить, женщина! — И я бросился спасать тех, кого они собирались убрать со своей дороги следующими. Не хочу геройствовать, но, думаю, скоро в твой дом ввалится хуева туча Орденовцев и будет рассказывать про меня и детей, которых я вывел из этого ада.       Звучу как Поттер. Докатился, вашу ж мать. — Ск-колько их было? — Грейнджер, конечно же, нуждалась в конкретике. Следующими вопросами, по всей видимости, будут имя-фамилия-второе имя, рост, вес и факультет в Хогвартсе. — Одного трехлетнего я вывел за руку. За нами выбрались девочка-подросток с годовалым на руках и трое возраста первокурсников. Вот. Если не считать Пэнси, которая избежала участи Тео на пару со мной, — я говорю и не верю самому себе.       Одно дело — быть хитрым шпионом и играть на обе стороны, а это — совершенно другое. Настолько другое, что я собираюсь попросить зелье против головной боли, потому что моя голова, драккл бы её побрал, разрывается. «Когнитивный диссонанс» — так это, кажется, называется в словаре Гермионы Грейнджер. — Ничего себе... Ты поступил так, как я...       Всегда хотела? —... Точно не ожидала от тебя после нашей последней встречи, — Гермиона сделала паузу. Она достала волшебную палочку и в пару заклинаний очистила мою одежду от крови, а после призвала из шкафа один из кошмарных красных вязаных свитеров и бросила его прямо передо мной. — Надень. Не хочу видеть больше на тебе обмундирование Пожирателя Смерти.       Драккла с два мне хотелось надевать эту безвкусную тряпку. Крупная вязка, вышитая рвотно-оранжевыми нитками буква "Д"... Меня собирались превратить в Уизли номер шесть — семь? восемь? — а я даже не противился. Ну как, всего лишь один раз попробовал состроить гримасу отвращения, а после, скрежеща зубами, натянул через горло. Без свитера, как-никак, было до мурашек холодно. — Должна признаться: ты меня поразил, — отвлекла меня от дум про Уизли и свитера Грейнджер, которая присела рядом со мной на диван. Говоря рядом, я имею в виду почти вплотную.       Что ж, кажется, в комнате не так уж и холодно. — Поверь, я прочитала от корки до корки «Феноменальные открытия волшебников»; после этого меня вообще очень сложно удивить, — пытается она шутить, — а сейчас я не могу подобрать слов... Может, дело в том, что месяц назад ты напрочь отказывался идти даже на менее рискованные шаги... — Да, пожалуй, дело в этом, — я скалюсь в ответ на её робкую улыбку. Мне хочется, чтобы она была счастливой, но конкретно сейчас на дух не переношу её лучезарность. Если Грейнджер захочет меня обнять, я сразу попрошу меня задушить.       Но она молчит, молчит долго, пока тягостная тишина не заставляет её заговорить: — Ты изменился... — в тоне Гермионы слышатся подозрение и грусть, которые меня почему-то не радуют. Черт, что я вообще хочу от неё? — Но что произошло...       Ну что, гениальная ведьма всех времён? Талантливая целительница? Лучшая чертёжница планов? Часть Золотого Трио, которое в этом здании и за его пределами чуть не боготворят среди тех, кто противостоит Темному Лорду? Догадалась, кого я нещадно уничтожил без дрожи в руке? Или ещё нужна подсказка? — Такая умная, а очевидного не замечаешь! — зачем-то выкрикиваю я и тут же чувствую стыд. Тупое чувство, но ничего — скоро и оно атрофируется. — Меня нет, Грейнджер. Меня, того меня, кого ты знала, ненавидела, а потом зачем-то полюбила, больше нет. Я убил себя. Я убил себя, Гермиона!       Мои руки дрожат, и я сжимаю их в кулаки. Превращаю слабость в ненависть к этому миру, который заставил меня повзрослеть тогда, когда я не собирался. Не хотел. Не планировал. Но мне пришлось — и теперь нет дороги назад. Её взорвали вместе с мостами, жилыми домами и убежищами цивильных те люди, кого я должен был боготворить. — Нет, Драко, ты делаешь неправильные выводы из своих наблюдений. — Грейнджер, едва трясясь, спешно достает плед из коробки под диваном. Если она думает, что тёплая ткань меня спасет, то её выводы ещё менее разумные. — Скажи мне, кто я? Какой из меня Драко Малфой после того, что я сделал? — Кажется, до меня начинает доходить полнота картины, и агония вспыхивает до того ярко, что мои руки пытаются порвать на куски плед, который Грейнджер всучила мне. — Что осталось у меня от меня? Деньги? Статус? Ценности? Семья? — Не преувеличивай, Драко, у тебя есть семья, — пытается пробиться ко мне Гермиона. Она тянет руку к моим, но я накрываю их пледом. Нечего лелеять надежду, которой не суждено будет сбыться; нечего привыкать к её теплу и спокойному, убаюкивающему голосу. — Которую убьют тут же, как только узнают, что я сотворил. И Панси заодно. В неё тоже пошлют Аваду, стоит ей высунуть голову из своего укрытия. Коллективное самоубийство, ебаный в рот, которое я устроил своей тупостью... — я сжимаю зубы, словно мне очень кисло, потому что не могу продолжать. Мое тело протестует против этого эмоционального порыва, и Грейнджер, кажется, вместе с ним. — Тупостью?! — она вскрикивает и встает с дивана так резко, что пружины скрипят ещё несколько секунд. Что я там говорил про состояние софы? — Ты спас несовершеннолетних! Ты отказался быть заодно со злом — и считаешь это глупым поступком?       Как же она громко кричит... А главное, что у меня нет сил даже пошутить на этот счет, сказать, что я с радостью послушаю её крики при других обстоятельствах... Хреново недопонимание. От беспомощности ситуации хочется закинуть голову, увидеть старые-знакомые разводы на потолке и завыть волком. — Я должен был стать настоящим агентом для Ордена, сохранить хоть часть мозгов; передать тебе сверхсекретные данные, к которым имело доступ только ближайшее окружение Темного Лорда; договориться о неприкосновенности хотя бы для себя... — монотонно объясняю я, надеясь, что по моему тону будет ясна идея: признай, что я тонущее судно, и отъебись со своим оптимизмом. — Ты получишь неприкосновенность, — Грейнджер продолжает протестовать всем своим видом. Она качает головой, глядя на меня, и расхаживает из стороны в стороны, ожидая новых аргументов от меня. Я ощущаю себя ребенком, которого успокаивает мамочка, и это доводит меня до белого каления. — А как же твой Нюрнбергский процесс? — Я вскакиваю с дивана и ровняюсь с ней. Точнее, теперь я выше неё, и уверенность в своих словах стирается с её лица быстрее, чем ластик стирает плохое слово, написанное карандашом в школьном учебнике. — Как же все слова о том, что засудят всех, ведь соглашаться выполнять приказ — то же самое, что и отдавать его? — Драко! — Грейнджер охает и всплескивает руками, когда я повышаю тон; она выглядит абсолютно возмущенной моими вопросами.       Мы одинаковые — ей стоит признать. Абсолютно одинаковые в своей неспособности сдерживать гнев, отчаяние, страх. В вечном желании повысить голос, перевести размолвку в масштабную ссору. В противной привычке напомнить в разгаре спора самые худшие слова, которые когда-либо говорились в адрес другого.       Возможно, поэтому в тёмные времена мы и притянулись друг к другу, такие разные и невыносимо схожие. — Я не знаю, что осталось от того Драко, — я уже не кричу, но мой голос далёк от спокойного, — но он помнит твои слова. О том, что ваше терпение на исходе; что вы, если не убьете меня на месте, то засудите к смертной казни. Знаешь что, если так и будет, то лучше застрелите меня сразу же! — я снова срываюсь, потому что глаза начинают печь и это раздражает. — До того, как убьют всех моих близких, до слушания обвинений в мою сторону, до...       Грейнджер бросается на меня, и я не успеваю достать палочку.       Что ж, правильный ход — обезвредить меня сейчас, пока я не способен защищаться, и передать остальному Ордену, чтобы они уже решали, на сколько лет можно уменьшить моё вековое тюремное заключение за счет одного героического поступка...       Она целует меня. В её руках нет волшебной палочки, и она целует меня. Её тёплые — как я и представлял — мягкие губы пытаются раздвинуть мои, но я слишком долго пребываю в удивлении, и Гермиона просто раз за разом оставляет влажные следы вокруг моего рта.       Её рука оказывается на моей щеке, и это интимное прикосновение наконец выводит меня из ступора. Я кладу свои пальцы поверх её, сжимаю, встречаюсь взглядом с её. Карие глаза смотрят на меня с трепетом и восхищением, совершенно не понятными мне в данной ситуации, но настолько искренними, что я поддаюсь без всяких разъяснений с её стороны. Разжимаю губы и сам целую её, чувствую, как блаженно встречаются наши языки. — Что это за нахуй? — спрашиваю я между её отчаянными попытками завладеть поцелуем. — Извинения, — шепчет она, стеснительно опуская ресницы. Они подрагивают несколько секунд, заставляют меня замереть и выйти из состояния злости-агрессии-резкости. Её собственные слёзы только успели просохнуть, а она уже бросилась утешать меня таким примитивным, но действенным способом. Наверное, мне стоило помедлить и поговорить с ней. Наверное...       Грейнджер сглатывает образовавшийся от остатков слез и обиды ком и с новыми силами толкает меня к стене. Я наклоняю голову, боясь, что врежусь ею в одну из карт в раме, висящих на стене, но Гермиона выбирает удачное место, и я поднимаю глаза, ощущая затылком и лопатками прохладу гладкой стены. А напротив меня Грейнджер. Яркая, живая, с огнём, а не тупой пустотой, как у приспешников тёмного Лорда, в глазах.       Она зарывается пальцами в мои волосы, и я позволяю. Всё что угодно, пока она целует меня так крепко, отзывчиво, без притворства и хитрости, какие можно было увидеть в глазах аристократок, приходящих «выпить чай» со мной в Мэноре.       Ради такой искренности я готов умереть ещё раз. — За что? — вспоминаю я вопрос, который планировал задать, и хватаю Гермиону за локти, чтобы поменять нас местами. У неё заметно перехватывает дух, когда я упираюсь руками в стену по обе стороны от её изящного тела, но она всё же собирается со словами: — За то, что соврала тебе. Орден, даже после всего, что произошло, не такой… Не жестокий... Практически всё, что я говорила тогда, — ложь. Я хотела, чтобы ты остался, и поступила очень… низко. — В её больших глазах плещется сожаление, и Грейнджер чуть спускается по стене вниз, не отрывая взгляда от меня. Я знаю этот взгляд. Знаю и блядски ненавижу. Не в моей привычке извиняться, а ей это делать тем более ни к чему. — Прошу тебя, изви…       Я успеваю прикусить её нижнюю губу до того, как Грейнджер заканчивает это отчаянное слово. Гермиона что-то мычит мне в рот, и я прерываюсь, чтобы убедиться, что она не протестует против моих действий. — Больше, — следует её ответ, по которому, конечно же, совершенно нельзя понять, чего именно она хочет. Обычно я попросил бы её уточнить своё желание, но сегодня не способен мучить ни её, ни себя и просто исполняю её скромную просьбу.       Я умело расправляюсь з пуговицами на блузе Грейнджер, открывая себе красивый — нет, лучший! — вид. Мои губы проходятся по её шее, ключицам, а взгляд спускается ниже, где белый хлопковый бюстгальтер прикрывает аккуратную грудь. Пальцы практически инстинктивно укладываются на одно полушарие; оно так идеально помещается в ладонь. — Мы оба постарались. Считай, что мы квиты, но я больше не хочу слышать лжи от тебя. Никогда. — Эта фраза такая чертовски длинная, что под её конец я начинаю сомневаться, правильно ли поступаю. — Квиты, — эхом шепчет Гермиона и тут же закусывает губу — её ответ на мой очередной, возможно, слишком напористый поцелуй в шею.       Есть вероятность, что я так выпускаю свой гнев. Да, я определенно злюсь на её враньё, на ссору, на тягостный месяц разлуки, который за ними последовал. На эту низкую манипуляцию, которая опустила меня на самое дно моей жизни и потом же заставила меня выбираться оттуда. Но, наверное, в этом и вся красота отношений с кем-то: вы прощаете ошибки друг друга и принимаете изъяны за самые привлекательные особенности.       Пока возмущение меня не отпускает, я оставляю ещё несколько засосов на её молочной коже. Грейнджер стонет, тянется руками к застежке лифчика, путается в ткани блузки. Я довольно улыбаюсь, наблюдая за её попытками расстегнуть бюстгальтер дрожащими руками и за тем, как розово-красные пятна расползаются по её шее. Она — полотно, а я — художник, которому позволили творить всё, что придумает его воображение. — Я скучала по тебе, — шепчет Гермиона. Она выгибается, чтобы оказаться ближе и прижаться к моим губам, в чём я ей охотно помогаю. Её руки наконец справляются с застежкой, и она легко отпускает элемент белья лететь на пол. — Тебя так не хватало, — добавляет Грейнджер, заглядывая мне в глаза.       И я смотрю прямо в её расширенные зрачки. Её взгляд, о этот блядский взгляд… Черт, она никогда мне не поверит, но это самое красивое, что я когда-либо видел. То, как она говорит абсолютно серьёзные слова и одновременно умоляет своими глазами делать с ней грязные вещи, заставляет мою расшатанную крышу ехать на полной скорости прочь. — Мне тебя тоже. Ты хуже наркотиков, Гермиона. Хуже — запомни это. И сегодня... сегодня я сделал всё ради тебя.       Грейнджер поджимает губы и втягивает их, сдерживая наплыв эмоций. Напоминающие своим цветом лесные орехи глаза смотрят снизу вверх с — ох, блять, не время для такого слова — любовью. Её руки поднимаются и беспорядочно гладят меня по волосам, пока я, не веря, разглядываю её утонченные черты лица и — не будем греха таить — оголенное по обтягивающие джинсы тело.       Не уверен, можно ли назвать это всё «теплым приёмом», но я его однозначно не заслужил. Даже после сегодняшнего дня, когда я действительно перестал быть прежним, это кажется слишком большим подарком, и мне не терпится отработать его. — Ты такая идеальная... — Мои руки очерчивают её слегка выпирающие ребра и сжимают часто поднимающуюся от волнения грудь. — Скажи, почему меня угораздило полюбить идеального человека? — Да какой из меня идеальный человек! — Гермиона смеется, и этот смех звучит для меня как пение птиц. Они тоже заливаются своими красивыми песнями в разгаре войны, когда вокруг всё рушится, и звучат так же прекрасно, как в мирное время. — Я каждый божий день твоего отсутствия то плакала, то злилась на всех так, что молодежь стала бояться ходить в этот штаб. Боюсь, ты... Ах! — Она вскрикивает, когда я легко прикусываю её затвердевший сосок. — Окончательно испортил меня...       Мне кажется, что я в раю. Здесь, в этой давно знакомой комнате, рядом с самым прекрасным — и всего лишь немного раздражающим — человеком. Раз в Ордене меня и вправду не ненавидят так, как месяц назад описала Гермиона, есть шансы, что у нас будет нормальная жизнь. Схватки с Пожирателями рука об руку, неспокойные ночи из-за идущих битв, одно паршивое одеяло на двоих и окружение в виде кучи гриффиндорцев — вот, что я имею в виду под нормальным.       Поверьте, я в своем уме. Просто после шести месяцев, на протяжении которых мы прятались от всего мира и боялись оставить малейший намек на свои отношения, и ещё тридцати дней разлуки я готов душу дьяволу продать за подобный "нормальный" образ жизни.       Я продолжаю оставлять поцелуи вокруг двух розовых ареолов, спускаюсь всё ниже и ниже, но внезапно перестаю двигаться от странного белого шума, раздающегося из-за двери. Мне давно приходится вздрагивать от звуков, даже самых тихих, поэтому мне не сложно распознать радио.       Гермиона шипит, как недовольная кошка, но вскоре и сама испугано оглядывается на дверь.       Естественно, мы не успеваем подготовиться к тому, что дверь с громким хлопком открывается от заклинания Фреда Уизли и так же громко стукается о стену. На стене остается вмятина от металической ручки, а Фред так и замирает статуей. Что ж, не настолько рано я рассчитывал столкнуться лицо в лицо с тупостью и отсутствием такта их семейки. — Малфой... — изрекает Уизли, привлекая внимание девушки — судя по всему, Анжелины, — которая выглядывает из-за его плеча и тут же закрывает руками глаза. — Вау, ты и тут, и там, — Фред поднимает руку с радио, а в следующий момент роняет его, когда Анджелина заставляет его отвернуться.       Гермиона, красная до кончиков ушей, натягивает блузку, уже не заботясь о бюстгальтере. Я тихонько поднимаю его и прячу под подушку дивана, пока сам разве что поправляю свитер и думаю, как бы избавиться от него, не обидев Грейнджер. Всё это неловкое действие происходит под шипение приемника, из которого раздается голос Ли Джордана: — Количество потерь и раненых среди цивильных пока уточняется; тем, кто нуждается в срочной медицинской помощи, она уже оказывается на месте. К счастью, все этажи Больницы Святого Мунго, кроме первого, уцелели и разве что лишились окон... — Что я пропустила? — невинно интересуется Гермиона, давая знак своим друзьям, что они могут обернуться. — Ты — вряд ли, а вот мы — точно, — с истеричным смехом отвечает ей Фред. Он пытается держать себя в руках, но то и дело нервно поправляет волосы и дергается, когда смотрит на меня. Отвратительно жалкое зрелище. — Передали, что Орден победил в сражении за Больницу, — вмешивается Анжелина. Она держится на удивление спокойно, и я даже сомневаюсь, из Гриффиндора ли эта девушка. — Среди бойцов много раненых, но пока нет подтверждения об убитых. Отчасти благодаря тому, что внимание Пожирателей рассеялось на некоторых желающих покинуть поле боя. — Её чёрные брови дергаются, а глаза будто сканируют меня. — Ясно... — Грейнджер опускает голову, глядя на свои руки. Её пальцы вытворяют какой-то танец, и я с замиранием сердца наблюдаю за тем, как она раздумывает. Видимо, принять решение непросто, потому что её пальцы сцепляются между собой и тянут друг друга в разные стороны. — Нужно собрать Орден и вместе решить, что мы будем делать. — С твоим бойфрендом? — переспрашивает Уизли, и мне хочется стукнуть его по рыжей башке. Только его комментариев не хватало Грейнджер! Да, твою налево, я волнуюсь за неё — и что вы мне сделаете? — Да нет же, Фредди! — Анджелина хлопает своего мальчика-зайчика — а как ещё говорить про Фредди? — а я закатываю глаза и беру Гермиону за руку. Ей придется набраться сил и терпения, чтобы пережить столкновение меня и всех этих остолопов в её доме. О, вот я уже и тост придумал! Надо выпить; Мерлин, почему я только сейчас понял, насколько сильно мне нужно напиться и лежать, витая в облаках и неся бред, бок о бок с Грейнджер? — Раз Малфой оказался "нашим" человеком, то он вполне может поделиться информацией про Мэнор, в которой мы так нуждаемся. Симус, Пенелопа Кристалл... Все эти несчастные люди, оказавшиеся там в плену, наконец имеют шанс вернуться к нам, — озвучивает свою мысль Анджелина и обращает взгляд, ищущий одобрения, в сторону Гермионы.       Её пальцы дергаются, и я думаю, что они ускользнут от меня. Хочется схватить их и не отпускать, но не так меня воспитали. Я сдерживаю полный негодования вздох, и моё терпение окупается: Грейнджер кашляет и, будто набравшись смелости, берёт мою руку в свою, переплетая пальцы. От интимности этого касания я на миг млею, но только на миг — до меня доходит смысл сказанного Анджелиной.       Может, она и ждет одобрения от Грейнджер, но, на самом деле, дает его не она. Мой друг умер в моих руках. Мои близкие услышали от третьих лиц новости о том, что я поменял стороны в этой войне. Поэтому Гермиона молчит, гладя меня мягкой подушечкой большого пальца: я решаю, какой следующий шаг сделает моя пешка, заплатившая слишком большую цену, чтобы стать дамкой. — Я начерчу вам план и помогу при одном условии: моя семья и Пэнси, если она будет на территории поместья, выйдут живыми и невредимыми. И, по крайней мере, до конца военных действий Орден Феникса будет гарантировать им неприкосновенность, — мой голос наконец крепнет, к нему возвращаются плавность и спокойствие. Я горжусь тем, что взял себя в руки и не стал скромничать в своих просьбах, почти так же сильно, как тем, что мои слова выводят из себя Фреда. — Да тебе уже камеру в Азкабане выделили, Малфой! — Уизли подносит обе руки к вискам и качает головой; видимо, этот крестьянский жест означал, что от моего высказывания у него кипят мозги. Неудивительно. — Пф-ф, в последний момент решил стать добреньким, ещё и свою фашистскую семейку на нашу шею повесить!       Я цепенею от ярости, а губы складываются в беззвучное "блять". Конечно, при ком-то, кроме Грейнджер, я не смею это произнести. Хотя бы мои манеры должны казаться людям идеальными, раз я таким уже никогда не буду. Фашизм же из людей не выводится, не так ли? — Если для Драко есть камера, то и для меня тоже, — изрекает Грейнджер. Её пальцы всё ещё держат мои, и я сжимаю их в знак благодарности. Гермиона не реагирует и только выше вскидывает подбородок, убирая тем самым распатланные волосы, которые прежде прикрывали её лицо. Я не сдерживаюсь и ухмыляюсь — знаю, с насколько ледяным взглядом сейчас встретится Уизли. — А почему нет? Я же прикрывала его, Фред, месяцами; следуя твоей логике, мы — два сапога пара. Сколько ты мне дашь за пособничество?       Её голос, такой твердый и уверенный, разливистый и сильный, заставляет меня гордится ею. Хочется повернуть Грейнджер к себе лицом, провести пальцем по её линии скулы вниз к подбородку и сказать, что она самая храбрая на свете, — ей же так нравится, когда её хвалят. Увы, мне остается только стоять в этом тупом, мать его, свитере и прислушиваться к стуку своего сердца. — Добро пожаловать в штаб-квартиру, Малфой, — со скрипящим смирением произнес Фред и развернулся. Видимо, ушел в соседнюю комнату плакать. По крайней мере, мне так хочется считать. — Я созову наших. — Кивает Анджелина Гермионе, а потом — ущипните меня, я сплю! — подмигивает мне. — Спасибо. Извини, что пришлось надавить на него, — отвечает Грейнджер. Её рука больше не держит мою, но только потому, что можно выдохнуть с облегчением. — Ничего, заслужил, — Анджелина хихикает. — Удачи тебе с подготовкой объяснений для Гарри и Рона! Может, стоит сразу заплатить Невиллу, чтобы он тебе написал речь, как те, что он готовит для дебрефингов?       Гермиона лишь глубоко-глубоко вздыхает, чем напоминает мне о том, насколько же она любит своих двоих друзей. Настолько, что я хочу схватиться за свою голову и оторвать её. К счастью, Анджелина покидает помещение, и я могу поговорить с Грейнджер, а не думать о Поттере и Уизли. — Ты бы не села за меня в Азкабан, — со смехом говорю я. Мне хочется привычно усмехнуться, но губа чуть дрожит — чертовы нервы. — Конечно нет, это было бы неразумно, — фыркая, отвечает Гермиона. — Я бы прочитала все книжки по криминальному праву, стала бы адвокатом и вытащила бы тебя оттуда. Я бы ненавидела всех, кто против тебя, и, наверное, немного ненавидела себя за то, что не смогла уберечь тебя от такой участи. Не усмехайся: на тебя тоже ненависти хватило бы. Но любовь... любовь всегда побеждает.       Её рука собственно ложится на моё плечо, притягивая меня к ней. Гермиона хотела казаться сильной и уверенной, вселять надежду, и, хоть я не верил в её всесилие, сегодня я позволил ей этот жест. — Я уже побыл хорошим сегодня: спас людей, пришел сюда... — задумчиво произношу я. — Когда мы начнем мстить тем Пожирателям, которые ворвались в Мунго, позволишь быть плохим?       Надо же как-то воскрешать себя настоящего. — Даже не спрашивай разрешения, — со смешком отвечает Гермиона.