Вокруг сидят друзья, – я точно не один,
Не тет-а-тет со страхом и тревогой.
Но, к сожалению, я в окружении скотин.
Уж лучше сгнить в квартире одинокой.
***
Даменсток, 19 июня, 1044 год
Время 20:04
На улице ещё светло. В смущении порозовело небо, лодками в небесном океане плыли эфирные облака. В вечернем воздухе смешались табачный дым, слабое дыхание деревьев и кислый алкогольный запашок. Ярко сияла предлинная Мармеладная улица, или, как её прозвали тамошние обитатели, «рай», где каждое заведение было баром, кальянной, забегаловкой, публичным домом или клубом. При заходе солнца здесь открывалось множество заведений, чьи вывески сверкали ослепительнее фонарей. Над дверьми красовались самые различные названия: «Яма», «Интимное кредо», «Аристократы», «Кривая крыша» и тому подобное. Каждую ночь по «раю» разгуливали шебутные пьяницы, полунагие проститутки и молодёжь, решившиеся повеселиться в сумбурную темень. Энгель и Винин в компании пяти общих знакомых шли по Мармеладной, подбирая место, где могли бы остановиться, недорого купить вина с закусками и вскоре зашли в забегаловку «Блэк & Уайт». Так как забегаловка работала круглосуточно и находилась неподалёку от «рая», её приписывали к «мармеладным» заведениям, что поначалу совершенно не нравилось её владелице. Но поделать с этим она ничего не могла, смирилась и со временем нашла множество плюсов в ночных сменах: в кассу капали деньги от загулявших и посещаемость забегаловки стремительно возрастала. «Ради такого можно и крошкой репутации пожертвовать», – как-то раз, разговорившись, брякнула владелица Винину. Больше они ни разу не заговаривали, только кивали друг другу в знак приветствия. Заняв свободный стол, Энгель, Савелий Жадин, Николай Тьюддин, Нестор Обжоров и Сет Прайд расположились на диване, а Винин с Григорием Хамловым сели на стулья. «Что в такое время и в таком месте делал Модест Винин?» – в будущем задавался вопросом Рефлекто, пока не узнал, что писателя позвали на прогулку неожиданно. Можно сказать, его насильно вывели из дома, чтоб он «развеялся, повеселился», но не сказали куда идут. Винин считал Мармеладную улицу нечестивой, и никогда в ночное время не гулял по ней, боясь тамошних обитателей. Из-за этой невинности приятели считали его странным, потому решили устроить эксперимент и собрались показать скромняге «взрослую разгульную жизнь». Энгель, как и Винин, не любил таких прогулок, но в этот раз сам организовал вечер и, тут же зайдя в забегаловку, небрежно повелел двенадцатилетнему полуслепому подростку принести им несколько бутылок вина и коньяка. Неестественно для себя он мрачнел, грубил, торопливо выпивал бокал за бокалом, криво усмехался и говорил развязно, чем удивлял Винина, никогда не видевшего его выпившим. Остальные ни капли не удивлялись пьянству Энгеля, наливали ему то вина, то коньяка, сами опустошали бутылки, громко хохотали и, влившись в окружающую пьяную среду, распевали со всеми песни:
Я с детства слышал мысли,
Как кот и пёс дрались они!
И каждый день пел небылицы
Злой бес, кричащий изнутри:
«О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Ты на себя-то погляди!
О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Злодей в лице, злодей внутри!»
Хамлов, прекращая петь, всё тряс Винина за плечо, кричал ему в ухо: – Модька, подпевай! – и вливался в уже другую песнь:
Эй, русый извозчик! Как смотришь игриво:
Должно быть, задумал вселенское зло...
Винин ни разу не открыл рта и не произнёс ни звука. Ему было очень неуютно сидеть в шуме противных голосов, уж тем более общаться с нетрезвыми знакомыми, половину из которых он остерегался. Стоит кратко очертить портреты этих пяти личностей, дабы стало ясно, какие люди в этот злосчастный вечер окружили писателя. Тридцатилетний известный фотограф и многосторонний коллекционер Нестор Обжоров был толстым крупным «кабаном» с сальными крашенными в русый короткими волосами, чёрным затылком, редкой щетиной, красными прыщами на блестящих щеках и спокойными глазами, цветом похожих на огурцы. Его почти никогда не видели с пустым ртом: он либо постоянно ел, опустошая полные тарелки блюд, и никак не мог насытиться, либо курил сигару за сигарой, съедая табачный дым вместе с едой. У него была особенность – пустота в желудке и, следственно, неутолимый голод. Во время своих трапез он совершенно забывал про этикет и приличие, начиная уплетать всё, что было съестно и несъестно. Его не отпугивали отвратительные блюда, а наоборот привлекали, как коллекционера, а людей отталкивало от него, – никто не хотел видеть мерзости, которые способен был смаковать фотограф. Помимо голода Обжорову жизнь подарила проблемы с памятью: он никогда не мог правильно запомнить имена и фамилии своих знакомых, а если запоминал, то путал. Так Винина фотограф постоянно называл Гришей Жмотином, а Энгеля Сетом Обвининым. Несмотря на явные проблемы со здоровьем, Обжорова ничего не тревожило и не беспокоило: он всегда оставался непоколебим. Его не трогали ни оскорбления, ни похвала, не интересовали ни сплетни, ни жизни знакомых, – ему было совершенно плевать на всё. За это бесчувствие его и уважали, и ненавидели: он был идиллическим, чем дарил спокойствие, и слишком хладнокровным, чем обижал близких людей. А Винина его равнодушие восхищало. Сету Прайду было двадцать лет, когда он впервые приехал из Олгнии в Яоки и остался жить в её столице – Даменстоке. Если верить слухам, то он бежал из родной страны, ибо был объявлен в розыск, а если верить рассказам самого Прайда, то его «творческую натуру» потянуло в Даменсток, где за восемь лет он построил себе актёрскую карьеру. По нему вздыхало сотни девушек и женщин, ему давали главные роли в драмах и боевиках, с ним хотели работать известные режиссёры, – Прайд был очень известен благодаря своей экзотичной внешности. Высокий одноглазый иностранный красавец с атлетическим телом, все члены которого обладали невероятной силой и энергией, скуластым лицом, покрытым тёмными рубцами шрамов, носом с аккуратной горбинкой, глазом цвета ярко-голубого апатита, чисто-белыми длинными волосами, похожими на аллонж, – мечта для романтических бедняжек, не знающих его истинную личность. Эгоист Прайд был высокомерен, развратен и горделив, никого не любил, кроме себя, и смотрел на людей свысока. Девушки, которым «посчастливилось» сблизиться с ним, после жалели о своей наивности и в страхе сбегали от него после первой ночи, ведь актёр был невыносим и жесток. Винин был наслышан об ужасах и развратных мерзостях, которые вытворял Прайд, и при каждой встрече с ним обходил его стороной, а Прайд, чувствуя его дискомфорт, умилялся, называя его «ангелком», и постоянно лез к нему с дружелюбием. Вторым после Обжорова нормальным, по мнению Винина, был двадцатичетырёхлетний издатель Николай Тьюддин – самый младший и самый болтливый парень из всей компании. В его фигуре всё было мягким, розовым и плавным: овальное лицо, немного изогнутые уши с большими мягкими мочками, вздёрнутый нос, пушистые каштановые кудри и задорные розовые глаза. Одевался он всегда уютно, тепло, в его образах доминировал его любимый розовый цвет. Хотя внешне Тьюддин и выглядел, как наивный мальчишка, характер у него был не самый прелестный: из отрицательных черт в нём преобладали чёрная зависть, лесть и баранье упрямство. Он завидовал чужому успеху, чужой радости, чужому богатству и, обиженный, начинал неустанно болтать только о себе любимом, своих достижениях и делах, вытрясывая из остальных похвалу. В спорах издатель всегда стоял на своём, постоянно перебивал оппонента и даже не хотел послушать иного мнения, считая своё мнение правильным, а чужое – неправильным. Чаще всего ему приходилось признавать свою неправоту, что сильно ударяло по его самолюбию. Винин, в отличие от остальных, часто хвалил Тьюддина и выслушивал его словесный водопад, однако уставал от его чрезмерной активности и молился, чтобы издатель поскорее замолк, но тот начинал болтать всё больше. В противовес Тьюддину выступал Савелий Жадин – тридцатилетний предприниматель и самый молчаливый человек из всей компании. Вечно хмурый с длинными белыми висячими бакенбардами и волосами, бледной кожей и прищуренными белыми, будто пустыми глазами, одетый в дорогой синий костюм, он, как и остальные, был со странностями и сильно напрягал Винина своим незаметным присутствием, постоянным пересчётом наличных и мимолётными взглядами в чужие кошельки. Всякий раз, как они оказывались рядом друг с другом, писатель слышал едкий металлический монетный запашок, рьяно исходящий от Жадина. Винин ничего не знал о предпринимателе, кроме того, что тот был донельзя жадным, торопливо ходил и неуклюже подбирал упавшие из чужих карманов монетки и купюры. Осталось очертить последний портрет, прежде чем мы вернёмся к вечеру. Григорий Хамлов, главный инициатор гулянок, был двадцатидевятилетним циничным вредным критиком и неплохим художником, считался почитаемым лицом в узких кругах, к чьему мнению прислушивались и обращались. Но по характеру Хамлов был страшным человеком: его агрессия не знала предела. Его выводила из себя любая мелочь, и в гневе его лицо искажалось, краснело и вытягивалось, он начинал кричать на всех, перебирая все бранные слова, и постоянно угрожал расправой. Вступать с ним в дискуссию было себе дороже, оттого все отмалчивались. Однако, несмотря на его чёрствую личность, за друзей и родных он стоял горой. Если кто-то осмеливался оскорбить близкого ему человека, Хамлов не брезговал вступить в ожесточенную драку за чужую честь. Весь его ужасающий силуэт был тёмным, резким: острые уши, острые чёрные короткие локоны волос, острый нос, острые брови, острые шипы на изношенной кожанке, острые пальцы и даже круглые очки казались острыми. Да, Хамлов по-настоящему пугал Винина, хотя они никогда не конфликтовали; критик даже считал писателя своим другом. Может, Винину было бы легче в этот вечер, если не ситуация, в которой он оказался не по своей воле. Неделю назад Хамлов в своей статье страшно раскритиковал поэму Совия Дятлова, коллегу писателя по перу. Через пару дней в свет вышел ответ возмущённого поэта на непрошенную критику – стишок, высмеивающий карикатурную внешность, характер и фамилию Хамлова. Винин оказался меж двух огней: разъярённые творцы его тянули на свои стороны, умоляя о поддержке и защите. Писатель не собирался ввязываться в их отношения, но хотел помирить товарищей и работал «сломанным телефоном». К сожалению, помирить поэта и художника ему так и не удастся, потому вернёмся обратно к вечерней забегаловке. Шёл второй час. Красный от алкоголя Черникский, опустошив очередной бокал, потянулся к бутылке для добавки, когда его остановил единственный трезвый Винин: – Энгель, не перебарщивай. – Я не перебарщиваю... – Ты уже невероятно пьян! – Не пьян я вовсе! – Энгель, я за тебя беспокоюсь... – Ой, отстань! Энгель сбросил с плеча руку Винина и плеснул себе в бокал вина. Прайд с Тьюддином, пьяные и багровые до безобразия, заржали с взволнованности писателя, а Хамлов пихнул его локтем в бок: – Глядите-ка на нашего трезвенника! Самому-то не хочется хотя бы бокальчика? А то ни капельки не опробовал! Ну не боись, Модя, коньяк хорош! Дай-ка налью... – он забрал пустой бокал у задремавшего Обжорова, залил его до краёв коньяком и тыкнул им Винину в лицо. – Пей! Опьяневшие посетители, развеселившиеся Тьюддин и Прайд поддержали его и хором кричали: «Пей! Пей!» – Я не хочу, – отказался Винин. – Не хочешь? Хамлов страшно засмеялся; его руки затряслись и коньяк полился на писателя. Винин вскочил на ноги, с испугом посмотрев на свою одежду: тёмными облаками алкоголь распластался по зелёной рубашке, жёлтому галстуку и синим брюкам. Все захохотали громче. Хамлов бросил несколько извинений, а Энгель, простодушно смотря на товарища, заедал выпивку бутербродом с колбасой и огурцами. Странно ухмыляющийся Прайд подошёл к испачканному Винину, попутно вытаскивая из карманов сухие платки: – Ангелок, давай помогу... Покрасневший Винин нахмурился, отпрянул от актёра и надел чёрный плащ, собравшись уйти, когда его остановил пришедший неизвестный ему необычайно высокий господин в ярко-красном костюме, белой водолазке, фиолетовой бабочкой на шее, серебряными серьгами и кольцами на каждом пальце. Писатель безуспешно попытался его обойти, сдался и вопросительно посмотрел на господина. – Либидин! – засверкал Энгель и, приподнявшись, пожал пришедшему руку. – Какими судьбами здесь? – Да так, гулял рядом-с... Аркадий Либидин, владелец роскошного публичного дома «Асмодей», был красив лицом, имел лёгкую ямочку на гладковыбритом подбородке, аккуратную горбинку на носу, на котором держались очки без одной дужки, и густые каштановые брови, контрастирующие с белокурыми, зачёсанными набок волосами. Под большими пепельно-серыми глазами темнели мелкие морщинки. Никто не знал, когда Либидин родился и сколько ему было лет, – он выглядел молодо, но на Мармеладной впервые объявился ещё пару десятков лет назад и всё время неустанно работал. Люди предполагали, что ему было около пятидесяти или шестидесяти, а свежесть в лице приписывали пластическим операциям, везению или магии. Природа одарила Либидина не только внешней привлекательностью, но и шелковистым лирическим баритоном, а лёгкая картавость его приукрашала. Он говорил, напевая окончания и, казалось, постоянно хочет сказать что-то ещё, – тогда все замолкали, ожидая от него продолжения фразы, и удивлялись молчанию. Но в красивой внешности и голосе было что-то недоброе, – это недоброе Винин сразу уловил при первом взгляде на новое лицо и насторожился. Либидин обратился к нему насмешливым взглядом, пугающе осклабившись, усадил его обратно на стул и пожал каждому руку. Приятели, на миг отрезвев, счастливо заулыбались и, перебивая друг друга, обсыпали его обыденными вопросами. Даже зазнавшийся Прайд, вместо рукопожатия, поцеловал шестипалую ладонь, блестящую от серебряных перстней, и поинтересовался о его здоровье. Несколько мужиков неподалёку обратили внимание господина на себя и, прижав руку к сердцу, восхищённо поздоровались с ним, женщины, поправляя причёски, кокетливо улыбались и строили глазки, а хозяйка забегаловки с почтением кивнула ему в знак приветствия. Да, Либидина знали и любили все. Все, кроме Винина. Дабы исправить это недоразумение, сутенёр протянул писателю свою шестипалую ладонь и, с любопытством рассматривая пятна от коньяка на его одежде, представился: – Аркадий Либидин. – Мо... Модест Винин, – запнувшись и не пожав руки, представился писатель. Либидин не обиделся, только усмехнулся, одолжил стул у соседнего столика и сел между Вининым и Хамловым. – Аркаша, а, Аркаша, – затараторил Тьюддин, – а ты, разве, не знаком с Модей? – Нет, мы с господином Винином видимся впервые... – А-а-а! Модька, а мы тебе разве не говорили про Аркашу? – Нет. – Как же так получилось-то? Ну, Модька, это наш бессмертный сердцеед – Аркаша! Он заведует самым элитным домиком в «раю», да и важная шишка на районе! Аркаш, ты, вроде, Мармеладной в своё время правил, да? Да! Вот, видишь, какой он у нас важный! Винин недоумённо смотрел на издателя: – Что? Какой элитный домик? – А, тебя же там ещё не было! Эх, Модька, ты пропускаешь тако-ое! Видел бы, какие красавицы в «Асмодее» обитают!.. Не женщины, а богини. Да, богини! До Винина дошло, что скрывалось под «элитным домиком», и он поморщился от отвращения к Либидину. Он не мог понять смысла подобных заведений, презирал сутенёров и их клиентов, а к обитателям публичных домов питал только сочувствие, ибо знал, какими способами и по каким причинам они становятся платоническими жертвами. – Вы никогда не были у нас? – удивлённо вскинул брвоями Либидин. – Никогда. Это мерзко и низко использовать людей лишь для плотских утех, а вас я категорически не понимаю! – А-а! Вы у нас правильный человек!.. – господин умилительно посмеялся. – Ну что за прелесть! Кем же вы работаете, раз презираете публичные дома? И, кажется, я слышал ваше имя-с... – А Модька у нас писатель! – вмешался Тьюддин. – Так утончённо пишет, аж слёзы на глаза наворачиваются! Я же рассказывал, помнишь? Либидин с приятным изумлением развернулся к Винину лицом: – Так вы у нас писатель! Как интересно! Писателей я ещё не встречал... Нет, не встречал. И какие же произведения вы написали? Не дав даже раскрыть Винину рта, Тьюддин вновь затараторил: – О, Модька написал «Господина Дьявола», «По ту сторону» вроде и ещё много-много книжек. О! Я же тебе ещё отрывок читал из «Беса»... Господин внезапно просиял и жестом наказал издателю закрыть рот, что крайне смутило писателя. – Так это вы написали «Беса»? – после паузы, поинтересовался он и пододвинулся к Винину ближе. – Да. – Как интересно-с! Коля читал мне несколько абзацев, да и я вас читал на досуге... Знаете, Модест, у вас очень любопытные сюжеты и образы! Однако у меня возник один нескромный вопрос... Почему вы решили написать про бесов? Есть же множество мифических персон в нашем фольклоре, так почему решили обратиться к бесам? Даже священнослужители сомневаются в их существовании, а вы, судя по написанному, в них веруете... – К чему вы спрашиваете? – Мне очень интересны вы и ваши произведения! К удивлению, люди не верят в бесов, богов и прочую ересь, что уж говорить про писателей, которые хоть и писали сюжеты на религиозные темы, но никогда не были так близки к истине как вы. Вы совершенно другой-с... – В смысле другой? – Я же сказал: вы близки к истине! Скажите, откуда столько познаний про бесов? Священное писание или, может, ещё что-то? – Почему вы говорите, что я близок к истине? – О, не удивляйтесь! Я всего лишь знаю чуть больше остальных... Так, откуда вы столько узнали-с? – Как вы и сказали – священное писание. Оттуда я брал догадки о способностях бесов и их примерные образы. – Нет-нет, не только писание! С писанием вы не смогли бы так точно описать внешность и повадки бесов, уж тем более не смогли бы разделить их на три группы! Вы ведь знаете куда больше, Модест, так скажите: вы встречались с бесами? Винин замялся. – Нет, не встречался. Я рассматривал уголовные дела, где предполагаемо были замешаны бесы и по рассказам очевидцев очертил их поведение. – О, преступления!.. – пепельные глаза опасливо загорелись. – А вы мне не врёте, что не встречали бесов? – Не вру. На этом всё? – Нет-нет, постойте! Скажите, видели ли вы бесов на самом деле? – Я же сказал, что не видел! – Прекращайте врать! Либидин ударил кулаком по столу, испугав всех вокруг, но тут же успокоился и невинно улыбнулся. – Прошу простить мою несдержанность... Модест, вы мне очень любопытны, вот я и... Куда вы собрались?.. Удивлённо смотря на Винина, Тьюддин, Хамлов и Прайд поднялись. Обжоров, Жадин и Черникский тихонько следили за происходящим. – Модька, ты куда? – спросил Тьюддин. – Я домой. – Так скоро? Не пойдёшь с нами к Аркаше? – В публичный дом? Я туда ни ногой! Хамлов нахмурился: – О нет, Модест, так дело не пойдёт! Раз ты с нами, значит с нами до конца, и уходить так быстро – невежливо! – Грегори прав, – ласково поддакнул Прайд. – Мы ведь для тебя устроили этот вечер. – Для меня? Зачем? – Чтобы ты развеялся! – он обнял Винина за плечи. – Пора выходить из панциря и вступать во взрослую жизнь, ангелок! Да и Аркадий желал с тобой познакомиться, а ты его, видимо, испугался. Ничего не бойся, ангелок, всё бывает впервые... – он прервался и крикнул слепому подростку: – Эй, рыжий! Да-да, ты, мальчишка, я к тебе обращаюсь! Давай сюда ещё пару бутылочек виски! Чего пожимаешь плечами? Быстро неси и поживей! – И добавки вина притащи! – добавил Хамлов. Винин возмутился: – Он для вас что, мальчик на побегушках? Да и куда вам ещё напиваться-то? – А мы это тебе берём, ангелок! Эй, кротик, сюда тащи, сюда! – Это не нам, – сказал Жадин, пригладив бакенбарды. Действительно, подросток прошёл мимо, остановившись у другого столика, что рассердило актёра. Мальчик скрылся за служебной дверью и, вскоре выйдя, поспешил в их сторону с бутылками вина и коньяка, однако и эти бутылки были для другого стола. Отдав заказ и собравшись уходить, ему в руку вцепился Прайд. – Постой-ка! Где наше виски? Я тебе уже давно приказал всё принести! – Вы в очереди, дядька. – Дядька? Какой я тебе дядька?! И что за очередь? Для меня не существует никакой очереди! Тащи бутылки, живо! И крикнув напоследок: «Иди уже!», он грубо толкнул мальчика вперёд, отчего тот столкнулся с дамой с глубоким декольте, чем вызвал гадкие смешки со стороны. Покрасневший от злобы Винин резко схватил Прайда за лацканы пиджака и под треск нитей процедил сквозь зубы: – Лучше сам следи за собой! Он вам не мальчик на побегушках и не раб! Больше не смей к нему прикасаться, иначе!.. – Что же ты как с цепи сорвался, ангелок? Успокойся! – Прайд лукаво ухмыльнулся, наслаждаясь его взрывом эмоций. – Да-да, Модька, ты чего? – занервничал Тьюддин. Винин с трудом приглушил в себе разросшуюся ярость, отпустил актёра и обратился к мальчику: – Им ничего не надо, Уайт. Подросток кивнул ему в знак благодарности, и писатель с лёгким головокружением поспешил выйти из душной забегаловки. Тьюддин пару раз окликнул его, умоляя всех помириться, но Хамлов только раздражённо фыркнул, разочаровавшись в Винине, как в товарище по веселью, а Прайд с довольным оскалом ещё некоторое время смотрел ушедшему вслед. Энгель, совершенно не обращая внимания на возникший конфликт, заговорил с Жадиным о выставке. Молчавший всё время Либидин, когда подросток ошивался неподалёку от них, забрал у него поднос, отдал заказ темнокожему официанту, с отцовской лаской потрепал его по рыжим волосам и отправил на улицу, надеясь, что он пойдёт искать Винина. Его надежды оправдались: мальчик выбежал через заднюю дверь наружу и, скользя меж потных толпящихся кучек, рыскал нужную ему дорогу. Дойдя до переулка, он завернул за угол, – там, в темноте, у погнутого фонарного столба стоял Винин. Прижавшись холодным лбом к кирпичной стене и жмурясь до ряби в глазах, писатель бормотал себе что-то под нос, пока рядом витали призрачные силуэты братьев: ярко-чёрная и тускло-белая. Мальчик, давно знавший Винина, не раз замечал эти силуэты возле него и очарованно следил за их диким танцем, похожим на битву. Хотя он не смотрел на окружающий мир, как здоровый человек, так как был частично слеп и видел только отрывистые белёсые очертания предметов и людей, призраки в его глазах были отчётливы и, казалось, что-то постоянно угнетающе нашёптывали. Мальчик никогда не спрашивал писателя о силуэтах, но догадывался, что они мучили его, и желал избавить друга от призраков. Винин даже не думал, что кто-то догадывается о существовании братьев и искренне хотел ему помочь. Но что в этом переулке делал Винин? Почему он не ушёл? Ответ прост: он не смог уйти. Чувство вины остановило его, ведь ссориться ни с кем он не собирался, и уйти домой, испортив всем настроение... Да разве он может? Предавшись рассужденьям, он завернул в переулок, где его поджидал Скотос, который на сей раз был молчаливее обычного и одним своим оскалом навевал тревогу. Винин понимал, почему сорвался на товарищей и не корил себя за возникший конфликт, но угнетающее молчание «зверя» подкосило его уверенность. Мальчик подошёл к нему и похлопал его по плечу. Винин дёрнулся от испуга. – Модь, всё нормально? – А, Уайт... Всё в порядке, не переживай. – Уверен? – Уверен, – он глянул во тьму переулка, где спали пьяные бездомные. – Зачем ты сюда пришёл? – Хотел сказать спасибо, что заступился за меня, ну и спросить... Не видел Стюарта? – Нет, не видел. А зачем тебе он? – Да хотел попроситься к нему пеееночевать, но если нет, то нет. Винин знал, что у Уайта есть старший брат Стюарт, однако никогда его не видел, лишь понаслышке зная от Родиона, что тот суров, высокомерен и вечно чем-то недоволен, а Уайт наоборот говорил о брате только хорошее и любил его так же сильно, как любил свою маму и писателя. Винин с Уайтом познакомились полтора года назад в забегаловке и с того момента часто проводили друг с другом время. Ещё до знакомства мальчик, листая книжные журналы, видел несколько фотографий писателя и изредка слышал про него от Родиона, потому, впервые встретив Винина, решил подсесть к нему. Он за два дня привязался к Модесту, ярко улыбался и подсаживался к нему, когда тот сидел в одиночестве, просил помочь с уроками, почитать ему книгу или рассказать какую-нибудь интересную историю. Винин не помнил, как сдружился с Уайтом и в какой момент начал считать его своим младшим братом, но видел, что ему не хватает внимания, и был с радостью готов окружить его заботой. Уайт поправил сползшие очки и сказал: – Пошли погуляем? А то домой неохота. – Погулять? Но ведь время позднее: пора домой и спать... – Я не хочу домой: там гроб с дедом. – Что? – Дедушка умер, через три дня хоронить будем. Ну и бабушка сегодня не в настроении, а мама на работе. Не хочу домой, хочу гулять. Тёмные очки вновь сползли на кончик носа, показав узкие блёкло-красные мальчишечьи глаза, отличавшиеся от иных детских глаз пустотой и безразличием. Они ничего не выражали, подобно обратной стороне зеркала: в них не осталось блеска жизни и детской радости, – их заволокла тьма, страшный отсвет взрослости. Винин не мог спокойно смотреть на Уайта: ему становилось тяжело на душе, колола жалость к этому бедному созданию. С первой их встречи он заметил, как сильно мальчик отличался от своих сверстников и поведением, и мышлением: он был холоден, скрытен и никогда не общался ни с кем, кроме взрослых. Он и сам выглядел как взрослый, особенно когда у него отрастала чёрная щетина и усы, отчего его путали с двадцатилетним мужчиной. От Родиона Винин узнал, как жизнь заставила Уайта повзрослеть, испытать горечь и несправедливость судьбы. Родители развелись, когда ему исполнилось семь: отец забылся в работе и, по слухам, имел на стороне несколько страстных романов, чего не стерпела его тираничная тёща и разрушила брак своей дочери. Вместо подарков и поздравлений, Уайт на день рождения получил весть о разводе родителей, скандалы и уход отца из семьи. Из-за судебных разборок и хлопот ни у кого не хватало времени воспитывать мальчика, потому им занимались старший брат Стюарт и дядя Блэк Блэклэк, работающий в забегаловке официантом, а Родион, как самый близкий друг семьи, помогал финансово и изредка следил за мальчишкой. С десяти лет судьба обременила Уайта заботой за душевнобольным дедом-параноиком, так как мать неустанно пахала на работе, как лошадь, а бабушка следила за забегаловкой, – следить за стариком было некому, и эта обязанность перешла к мальчику. Каждый день, возвращаясь после школы, он первым делом заходил к деду, по полтора часа читал молитвы с ним и успокаивал его разбушевавшуюся паранойю. Дед умер, однако Уайт не переставал общаться и молиться с ним, вернее с его трупом, по старому обряду одиноко гниющим посреди квартиры в гробу. На первый взгляд могло показаться, что семья у Уайта была ужасная, но это далеко не так. Бабушка, хозяйка забегаловки, если пребывала в хорошем настроении, то была сама доброта, готовая задушить родных лаской и заботой; уставшая, но любящая мать старалась чаще проводить время с сыном и, обнимая, повторяла, как сильно его любит; родные дяди постоянно приходили в гости и приносили сладости. Да, они не пример идеальной семьи, но в разы лучше прочих семей в Яоки. Винин, впервые услышав историю Уайта, испытал чувство дежавю: деспотичная бабка, развод родителей, отец-трудоголик, – он будто услышал рассказ о своём детстве, оттого переживал за Уайта и трепетно заботился о нём, из-за чего подросток привязался к нему, как к близкому человеку. Уайт пнул камушек. – Так... погуляем? Я высплюсь, обещаю. – Раз уж такое дело, то давай погуляем. Куда пойдём? – ласково улыбнувшись, спросил Винин. Мальчик, подумав, взял его за руку и повёл к Одинокому бульвару, где мрачными видениями сидели, сгорбившись на скамьях, или гуляли прохожие. Лунный свет, пробивающийся сквозь щели листьев, серебристой плёнкой покрывал сухой тротуар и маленькими звёздочками отражался в стеклянных глазах. По прибытию писателя и мальчишки там зажглись фонари, ярко-жёлтым прорезав вечерний мрак и осветив заспанные лица, пришедшие забыться и спрятаться от горя в ласковых объятиях ветра, – именно из-за таких «мечтателей» бульвар прозвали Одиноким. Здесь огорчённые души запросто могли найти себе собеседника, успокоение и даже маленькую радость в обличии лавки с наивкуснейшим мороженым, за чьей стойкой каждый вечер всем улыбалась в розовом одеянии прелестная дама с плоским лицом и большими малиновыми глазами. Её имя было неизвестно, да никто и никогда не задавался этим вопросом, ибо, начав общаться с дамой, каждый тотчас начинал считать, что они знакомы всю жизнь и знают друг о друге всё. Сама дама была смугленькая и низенькая, с маленьким носиком без ярко выраженной переносицы, толстыми мочками ушей с серебряными серьгами, пухленькими губками и короткими так и сяк обрезанными волосами. После непродолжительной прогулки по бульвару к даме подошли Винин и Уайт, решившие полакомиться мороженым. – Добрый вечер, добрый вечер! – воскликнула дама. – Здравствуйте, – Винин посмотрел на Уайта. – Какое мороженое будешь? – Можно клубничное? – Конечно можно! Нам одно клубничное мороженое и латте, пожалуйста. – Сию минуту! Дама открыла холодильник и вытащила оттуда клубничное мороженое, пока Винин искал кошелёк. – Чудесная погодка, не правда ли? – пролепетала она, наливая кофе. – Да, прелестная, – ответил писатель. – Как и сегодняшний денёк! Утром солнышко не пекло и холодно не было, а посетителей вагон и маленькая тележка! Вы, наверное, сотый человек за сегодня. – Сотый? Много же здесь людей гуляет! – И не говорите: толпами приходят! Обычно здесь ошиваются одиночки, а если толпы появились, то это они ради мороженого. – Неудивительно: говорят, у вас вкусное мороженое. – О! И что же говорят обо мне? – Им нравится с вами общаться, а один из них у вас постоянно по утрам пьёт кофе. Возможно, вы видели высокого брюнета... – ...в мятом пиджаке с кривым галстуком. Да-да, он постоянно заказывает кофе по утрам! Красавец неземной, хоть и неопрятный! Постоянно хочу его разговорить, но он всё молчит и молчит... Ах, моя слабость – серьёзный и таинственный мужчина! А он про меня что-нибудь говорит? – Говорит, у вас кофе вкусный. – Конечно вкусный! Такому красавцу грех испортить кофе, – она протянула латте писателю. – Знаете, обычно я общаюсь с грубыми холостячками или вредными мамашами, а тут вы... Сейчас увидеть на прогулке отца с ребёнком такая редкость! Ах, сколько же в наше время безотцовщины растёт, просто кошмар! – Да, кошмар. Как говорится: «В Яоки есть только две проблемы: нет отца или есть отец, но лучше бы не было». – Золотые слова! Я бы в них бесповоротно поверила, не увидь вас сегодня! Отец и сын на прогулке, – что за прелесть! По вам сразу видно человека чести и ответственности! Да даже если просто посмотреть на то, как на вас смотрит ваш сынишка, то сразу понимаешь, какой вы добродушный и примерный отец! Винин понял, что дама приняла его с Уайтом за отца и сына, и хотел объясниться, однако мальчик не дал ему ответить и с улыбкой сказал: – Да, папка хороший! Мы часто по вечерам гуляем. – Странно... Почему я вас раньше не видела? – А мы на бульваре впервые. – Впервые? – она изумлённо посмотрела на Модеста. – Почему вы сюда не приводили своего сынишку? У нас здесь тихо, свежо, вот недавно цветочки посадили! Винин смутился: – Я... Я сам не знаю, почему мы здесь не были... – А теперь будете чаще к нам приходить! Да, мой хороший? – она потрепала Уайта по голове и умилённо вздохнула. – На вас похож: такой же красавец растёт! Звать-то тебя как? – Уайт. – А лет сколько? – Четырнадцать будет. – Какой ты у нас взрослый и с папой гулять любит! Прелесть ваш сын, просто прелесть! Дама ещё долго топила мальчика в вопросах, которые обычно задают надоедающие тётки, когда сюсюкаются с детьми, даже если этим детям по шестнадцать лет. Но на удивление эта дама совсем не раздражала Уайта своими глупыми вопросами. Слушая их разговор, Винин медленно попивал кофе и пребывал в размышлениях: его всё ещё беспокоил конфликт, произошедший в забегаловке, и мысли бились в попытках выяснить, кто прав, а кто виноват. Так ни к чему и не придя, он очухался, когда Уайт взял его за руку и сказал: «Пап, пойдём». Они попрощались с дамой и к тропам меж густой листвы деревьев и жёлтых фонарей. Доев мороженое, Уайт вытер губы рукавом и сказал: – Ещё раз спасибо, Модь. Ты прям как Стюарт или бабушка: они тоже за меня заступаются и в порыве хватают дураков за шею. – О, не стоит благодарностей. – Почему не стоит? Стоит, – он пнул камешек, как мяч, подбежал к нему и снова пнул. Когда камень пропал в густой траве, Уайт махнул рукой и крепко обнял Винина. – Знаешь, иногда я хочу, чтобы ты был моим папой, а то мой тот ещё дурак. Я его и папой назвать не могу, только отцом, да и то через силу. Никакой он не отец вовсе. – Почему? – Не звонит, не приходит, променял меня на продажных девок. Разве это отец? Он – бездарь, не то, что ты. Я когда в первый раз тебя увидел, так сразу почуял, что ты хороший, а чуйка у меня что надо. Винин не знал, что ответить, и смущённо внимал его словам. Уайт продолжил размышлять вслух: – Мне для счастья хватило бы тебя, мамы, бабушки, дядей, Блэка и Стюарта. Остальные взрослые – мусор, дети, не умеющие жить правильно. Они вовсе не взрослые, даже если им по пятьдесят или сорок лет, – они выросли физически, но не выросли умом. Наше общество и мир прогнили: взрослые дети очень злые, а маленькие взрослые очень несчастны из-за них. Я постоянно вижу эти пьяные рожи, вижу эту злобу в страшных выпученных глазах, слышу этот отвратительный смех взрослых детей, что каждую ночь дико орут в забегаловке. Я часто вижу маленьких взрослых, что страдают от этих мерзких тварей, не знающих ничего, кроме водки и вина. Мой отец, бабушка, тётка – они взрослые дети, обижающиеся и злящиеся на мелочи и пустяки, они не умеют жить и злятся от этого, и гадят на жизни окружающих, а потому что сами глупые. И знаешь, пап, я начинаю беспокоиться за маленьких взрослых. – Боишься за их судьбы и жизни? – Нет, я не боюсь, я беспокоюсь. Я не умею бояться, умею только тревожиться и от этого тяжело на душе... – с этими словами он вскочил на лавочку и сел на корточки. – Слушай, а те ребята из забегаловки – твои друзья? – Нет, знакомые. – И пусть остаются знакомыми! Дураки они, что одноглазый со шрамами, что очкастый, что седой и волосатый. Не нравятся они мне, а особенно тот кудрявый: рожа у него предательская. – Кого ты имеешь в виду? – Ну, такой высокий, кудрявый, с волоснёй на щеках. Он хоть и молчал всё время, но вид у него такой, будто его весь мир обидел. Не общайся с ними, хуже будет – вот, что скажу, пап. Уайт похлопал по скамейке, приглашая Винина присесть, и тот, сбитый с толку рассуждениями мальчика об Энгеле, сел рядом. Писателя поглотили ещё бóльшие раздумья, чем до этого: слова Уайта, безошибочно читающего людей по чертам лица, как открытую книгу, посеяли в нём сомнения. Прав ли он насчёт Энгеля? Почему он советует не общаться с ним? Винин знает Черникского десять лет и для него он верный товарищ, но и Уайт никогда не ошибался в людях и их истинных личностях. В свои тринадцать лет Уайт легко отсеивал людей, разделяя их на тех, на кого можно положиться и на тех, кто предаст тебя за жалкую монетку. Чтобы прочитать человека, ему стоило лишь раз взглянуть на чужую физиономию, и тогда он узнавал о нём абсолютно всё, даже то, чего мог и не знать сам человек. Винин не раз слышал от него верные и невероятно точные портреты людских личностей, поражаясь его способностью и сильнее боясь за него, ведь в его юной душе совсем не осталось доверия к людям. Уайт, видя, как бледнеет Винин, с горечью ухмыльнулся. Столь короткая и насыщенная жизнь научила его многому, о чём не могли подумать даже люди в преклонном возрасте. В нём постоянно росло ощущение страшной власти: он без зазрения совести мог обвести вокруг пальца любого, искусно владея манипуляцией, мог услышать и увидеть многое, что не видели даже самые внимательные люди, мог жонглировать чужими эмоциями. И всеми своими уловками он беспрерывно пользовался каждый день с каждым встречным человеком, не давая себе ослабить бдительность ни на миг, – он не доверял никому. Однако с Винином, Стюартом и отцом у него не выходило проделать никакого психологического трюка. Неизвестно, что его останавливало с писателем и братом: то ли любовь к этим родным существам, то ли их острый холодный ум, – рядом с ними он мог расслабиться и, не боясь подставы или предательства, открыться. Что до отца, то мальчик его опасался и терялся при одном его виде. Сев нормально, Уайт положил голову на плечо Винина и вздохнул. – Что такое? – обеспокоенно спросил писатель. – Тревожно. Кажется, здесь неподалёку есть кто-то, кого не видно. Я ощущаю пристальный взгляд, но не могу понять откуда. – Может, мерещится? – Может, может... – он зевнул. – Спать хочешь? – Немного. Я последние пару дней не спал нормально. Заснуть рядом с трупом не могу: мерещится, что дед восстанет, потому постоянно говорю с ним и прошу, чтобы он ни за кем не восставал. – Вряд ли он воскреснет и что-то тебе сделает. Мёртвые добрее и смирнее живых. – Не, деда шугаюсь не из страха; смерти-то я не боюсь. Мне кажется, что вместо него в гроб ляжет кто-то другой и тоже помрёт по страшному. Дед-то помер у меня на руках: его замучила паническая атака, отчего он себе всю грудь, лицо и живот когтями изодрал. Помню, как он кричал и бился в агонии ещё час, а потом упал замертво. – Какой кошмар... – И не говори. Переживаю только, что скоро кто-то также мучительно помрёт. – Почему ты так думаешь? – Чувство нехорошее. Пап, а ты-то помирать не собираешься? – Вроде не собирался. – А если без вроде? – Не собирался. – Хорошо... Пообещай мне, что не помрёшь. – Как я могу такое обещать? Смерть может зависеть и не от меня. – Нет, не может. Человеку подвластно всё и даже смерть ему нипочём; если он захочет жить, то выживет любой ценой. Обещаешь, что не умрёшь? – Обещаю. Уайт улыбнулся и, вздрогнув от страха, посмотрел направо. Винин вместе с ним глянул в сторону, – к ним широкими шагами шёл грозный нервный мужчина в сером клетчатом пиджаке. Когда он подошёл ближе, ясно очертились черты лица: острый подбородок, тёмные веснушки, песчинками покрывающие прямой лоб, щёки и веки, светлые неопрятные волосы, собранные в хвост, и тяжёлый хмурый взгляд. Увидев Уайта, он в изумлении остановился, вынул сжатые кулаки из карманов и строго воскликнул: – Уайт, что ты здесь делаешь?! Уайт не ответил. Мужчина подошёл ближе. – Уже одиннадцатый час! Ты почему не дома?! Где мать? – Я гуляю. – Ты время видел? – заметив Винина, мужчина нахмурился сильнее и обратился к нему. – А вы ещё кто такой? – Это мой друг, – сухо бросил Уайт. – Мы гуляли. – Друг? Почему я его не знаю? – Я тебе говорил про Модю... – Не говорил! А ну вставай и быстро иди домой! А вы, молодой человек, объяснитесь, кто таков и почему гуляете с моим сыном?! – Для начала хочу узнать, кто вы сами такой, – поднявшись, нахмурился Винин. – Я Демьян, отец Уайта. А вы кто? Имя, фамилию и профессию. – Модест Винин, писатель. – Фу, боже, писатель! Да разве это профессия? Понапишите бредней всяких, бумагу портите и детям свой бред в голову пихаете! – О чём вы вообще говорите? – Я о том, что книги ваши взять да сжечь надо! Идём, Уайт! Больше ты не будешь разговаривать с эдакими бездельниками, понял?! Если ещё раз увижу тебя рядом с этим бомжом... Он пригрозил сыну кулаком, в раздражении схватил его за руку и повёл прочь. Уайт через плечо посмотрел на Винина, жестом попросив его ничего не говорить и не идти за ними.
Из записок Модеста Винина
После ухода Уайта я полчаса сидел в парке. Не помню, о чём думал. Вспоминал... (прочерк) В последнее время у меня появились проблемы с памятью. Подозреваю, что это от лекарств, которые я давно перестал пить... (прочерк) Ко мне подсел извозчик. У него был длинный русый хвост, шрам на половину лица, узкие глаза и хитрая ухмылка. Он снял восьмиклинку, посмотрел в небо и тихо запел. Я никогда не слышал песню, которую он пел, но почему-то запомнил несколько строк...
«Никогда не люби, никогда не будь любим.
Любовью мы с тобой этот мир загубим»...
Время близилось к 11. Было темно. Горели фонари. Извозчик ушёл. До сих пор отчётливо вижу перед собой огромное дерево с пышной красной листвой, хотя остальные деревья были зелёные. Я подошёл к этому странному великану, чьи мелкие листья у концов были оборваны. От него пахло железом. На шероховатой коре я увидел окрашенные в красный шрамы от топора. Красной была смола, стекающая вниз багровыми каплями, словно вместо древесины у дерева была человеческая плоть. Я притронулся к рубцам и посмотрел наверх: из-за листвы на меня смотрели ярко-красные глаза. Вспомнил, как в детстве видел похожие глаза, но жёлтые, смотрящие на меня из тёмного переулка. Мне тогда было восемь... (прочерк) На следующий день ходил по этому бульвару. Дерева не увидел и не могу понять: это был сон или... (прочерк) Не помню, что делал дальше. Глаза исчезли. Глаза. Глаза... Бес, это был бес! Я помню жёлтые глаза во тьме глазниц! Вспомнил! Когда мне было восемь, я вечером гулял с тётей. Она тогда ещё была добра к нам, пока наши семьи не поругались. Интересно, как она сейчас? Она гуляла со мной и зашла в магазин, оставив меня на улице. Рядом был тёмный переулок, откуда доносилось чавканье. Любопытства ради я прошёл по переулку и остановился перед страшным существом, поедающим мёртвое тело. Оно сидело на коленях: его кожа была пепельно-серой, покрывала выступающие кости, иссохшие руки, плечи и ноги. Шея была длинная, лысина. Оно было одето в белые обрывки ткани. Я долго смотрел на него, и, в конце концов, он повернулся ко мне лицом. Нос у него был маленький, почти плоский, большие человеческие уши, вместо глаз – дыры, зубы большие, как у кролика, вокруг раскрытого рта темнели морщины. На лбу у него были то ли чёрно-белые треугольники, то ли чёрно-белые квадраты, – не помню. Я сильно испугался, но не закричал и не убежал: ноги налились свинцом, в горле застрял ком. Вдруг в пустых глазницах засверкали жёлтые круги, смотрящие прямо на меня. Существо подошло ко мне на четвереньках, село напротив и тыкнуло длинным острым пальцем в мою грудь. Я смотрел на выпотрошенный труп позади. Это была нагая женщина с длинными волосами, закрывающими её лицо. Неподалёку лежала рваная одежда. Её тело, покрытое царапинами и синяками до сих пор порой снится мне в кошмарах. Существо снова тыкнуло мне в грудь и, «шагая» указательным и средним пальцами по моей шее и лицу, добралось до моего лба и улыбнулось. Повзрослев, я нашёл в бабушкиной библиотеке энциклопедию про бесов и узнал, что тем существом в детстве был самый настоящий бес-упырь... (страница оборвана) Бульвар. Я услышал женский крик и сразу бросился на него. Там была дама с мороженым. Она стояла за прилавком, а над ней тенью нависал, облокотившись о прилавок, длинноволосый мужчина в чёрном плаще. Тогда я не видел его лица, но видел жуткий страх на побледневшем лице дамы: она с запинкой ему что-то говорила и закричала, когда он поднял вверх кулак. Я мигом очутился возле них, схватил неизвестного за руку и посмотрел ему в лицо, о чём жалею до сих пор. Вместо незнакомца я увидел себя. Сегодня возобновлял в памяти то лицо, которое увидел, и понял, что этот человек... нет, бес... Глаза не те. Я рассматривал своё лицо в отражении и знаю, что мои веки опущены, создавая «грустный взгляд». Бес не смог полностью скопировать мой внешний вид, но к этому я пришёл лишь сегодня утром, ибо тогда мне было вовсе не до таких мелочей. Я видел себя, стоящего перед дамой с поднятым кулаком. Это существо притворилось мной и потом убежало прочь, а я остался стоять на месте, как вкопанный. Дама вышла из-за прилавка и подбежала ко мне: она была удивлена не меньше меня и всё спрашивала: «Что это было?» Да, сейчас я понимаю, что в тот момент передо мной стоял бес, принявший мой облик... (прочерк) Я упал... Очнулся. Я лежал на скамье и видел перед собой два лица: даму и серое женское лицо с оскалом. Она была в очках... (прочерк) Были красные волосы... («красные» перечёркнуто, после написано повторно, вновь перечёркнуто и подписано: «рыжие»). (Посередине листа, окружённый текстом, красовался грязный рисунок чёрной ручкой: осклабившаяся женщина в очках и с длинными пышными волосами. Глаз за очками не видно). На миг я почувствовал колкость в шее и холодок, затем размытые силуэты и тьма. Укололи... (Пропущено несколько страниц). ...я оказался перед «Асмодеем». Совершенно не помню, как пришёл туда и хотел уйти, но меня не пустил молодой охранник. Он преградил мне дорогу, взял под руку и, сказав, что мне не стоит уходить, провёл в соседнюю комнату, откуда доносился вой голосов, смешанный с музыкой и топотом. Внутри нас встретило множество дам в облегающих платьях с ярким макияжем. Охранник привёл меня к свободному столу у окна, наказал мне ждать кого-то и ушёл. Я не собирался оставаться, но задержался, потому что, буду честен, искал среди посетителей Энгеля и остальных. По этой причине и зашёл?.. (прочерк) ...низенькая дама в костюме с вьющимися розовыми волосами и бордовой помадой в форме сердца на губах подсела ко мне и начала кокетничать. Мне стало всё дискомфортнее. Я смотрел на посетителей... (пропуск) ...нашёл: неподалёку от моего стола на диванах сидели Нестор, Гриша, Савелий, Коля и Энгель в окружении женщин. Не передать словами, в каком я был шоке, увидев сидящую на коленях Энгеля его возлюбленную Геру... Не сводя глаз с приятелей, побледневший Винин поднялся. Вслед за ним на ноги вскочила проститутка с розовыми волосами, обняла его за руку и усадила его обратно. – Что вы так внезапно вскакиваете, герр? – ласково мурлыкала она, нежась о его плечо. – Увидели кого-то, кто вам по нраву? Кого-то, кто красивше меня? Винин указал в сторону художника и с волнением в голосе прошептал: – Та девушка с чёрными кудрями... – Женечка? Она вам понравилась? Понравилась больше, чем я? – Да не в этом дело! – А в чём тогда, герр? Со стороны раздался кашель, – к ним подошёл Аркадий Либидин. Он жестом попросил проститутку отойти и подсел к Винину, зажав его у окна. – Вот мы и снова встретились, Модест! Я так и думал, что вы сюда придёте-с... – бледный лик исказился в кривом оскале. – Вы тут, а сами бранили такие заведения! Что же вас привело к нам-с?.. Винин сидел спиной к нему и молчал. – А, молчите-с! Не хотите меня видеть? А ведь я давно хотел с вами пообщаться! Может, начал я резковато, не спорю, но я так не хочу тратить время на бессмысленный и ненужный трёп, чтоб сблизиться с вами, вот и начал партию с короля! – Я не единого вашего слова не понимаю. – Понимаете, вы всё понимаете! А знаете, что я понял? Мы с вами невероятно похожи! Вы такой же несчастный и отчаявшийся, как и я, вы тоже сошли с ума, как и я... – Что за чушь вы несёте? – Чушь? – его плечи затряслись от смеха, очки с одной душкой скривились. – Модест, а что вы здесь делаете в такой поздний час? Зачем пожаловали? Все ведь думают, что вы уже давно дома... Внезапно раздался истошный женский крик. Все устремили глаза в сторону шума, когда из дальней двери выбежала растрёпанная полунагая шатенка; оторванная бретель её бюстгальтера висела, слегка оголяя груди, которые она прятала руками. Следом из двери вышло несколько мужчин в расстёгнутых рубашках, среди которых был захмелевший донельзя и страшно осклабившийся Прайд. – Ай-ай-ай, и не стыдно тебе, потаскушка, щеголять голенькой на публике? – гадко облизнулся противный мужик. Девушка отшатнулась, уперевшись спиной о охранника, вдруг густо покраснела и разрыдалась. Охранник наклонился к ней, что-то прошептал, и она дрожащим голосом сказала: – Я готова на всё, что угодно, но только не на это!.. Винин хотел вмешаться, что ему не позволил Либидин, зажав к окну и закрыв ему рот ладонью, до синяков впившись ногтями в бледные щёки. Писатель изо всех сил укусил его за палец, но тот даже не дрогнул. Прайд грубо схватил девушку за запястье и потащил обратно в комнату, игнорируя слёзные просьбы отпустить. Мужики ушли за ним, хлопнув дверью, откуда послышались пугающие звуки и рыдания. Проститутки и посетители засмеялись, словно услышали анекдот. Либидин пристально посмотрел в глаза Винину и, не отпуская его челюсти, с угрозой прошипел: – Не вмешивайтесь в это дело, Модест... – Я... я вызову полицию! – неразборчиво вскричал писатель и еле отцепил от себя чужую руку. Аркадий захохотал. – Какая вы прелесть, Модест! Думаете, сюда не ходят прислужники закона? Они тут постоянно ошиваются и развлекаются похлеще некоторых извратов... – он вытащил из кармана пиджака бумажную купюру и помахал ею перед его лицом. – Да и кто откажется от вознаграждения? Верно: никто... – Вы... Да вы не человек, даже не животное, вы – бес! Дьявол, соблазнитель, псих – вы чудовище! – Да? Интересно вы меня описали! И не спорю, я сейчас – чудовище... Только вы мне скажите: разве я настолько плох? Я ведь радую наших приятелей компанией наипрекраснейших девиц! Видели, как Энгель сияет от наслаждения, когда рядом с ним сидит наша первая красавица? Это, к сожалению, не Гера, но очень похожая на неё Женечка! Чему вы так удивляетесь? – Вы знаете о Гере?.. – Конечно! Я Энгеля знаю больше, чем вас, знаю его сокровенные желания... Он так печален в последнее время! Мне стало его жаль, так почему бы мне не порадовать его присутствием любимой «душечки»?.. – Вы его обманываете! – Порой лучше сладкая ложь, чем кислая правда... – Подлый человек! – Почему же подлый? Я ведь исполняю желания наших приятелей, пусть даже обманом, но я делаю их счастливыми... Здесь они могут без стыда и угрызений совести обратить свои грязные мечты в реальность! Я с лёгкостью найду им дев, похожих на тех, которых они любят всем своим сердцем! Пусть погрезят о семейном счастье, лёжа нагими в постели! Здесь всё в их руках и в ваших... – Что значит «в моих»? – То и значит-с! У вас ведь тоже есть потаённые желания, но я никак не могу понять, что вас могло бы порадовать... что творится у вас в мыслях, на душе... Хотя, нет, я осознал, что мы с вами похожи в своём безумии... – Не сравнивайте меня с вами! Либидин засмеялся громче и в упоении восклицал: – Как я восхищён! Вы человек чести, Модест, вы – моя прелесть! До сих пор говорите на «вы», хотя меня ненавидите! Если бы вы знали, как я вас люблю и как полюбил вас с первого взгляда, мой друг! Я влюбился в строки ваших книг, я наслаждаюсь каждым вашим словом, я ведь в вас себя вижу!.. Я с вами давно желал познакомиться, узреть вас воочию! Да, я спешу, слишком спешу: вас напугал с самого начала, но попробуйте понять мою спешку! Мне не терпится узнать о вас всё: все ваши мысли, ваши привычки, ваши чувства, эмоции, в конце концов, вашу жизнь от рождения до сегодняшнего дня! Узнать здесь и сейчас... Бледный до смерти и переполненный ядом отвращения Винин поднялся и обессилено попросил: – Прекратите нести чушь и пустите меня... – Нет, не пущу! – вдруг Либидин схватил его за запястье, заставив сесть на место, и провёл холодными пальцами по его шее. В пепельных глазах засуетилась тревога. – Я опоздал! Я снова опоздал, Модест! Она опередила меня снова! Снова! Он сжал пальцы на шее писателя, алея от гнева. Напуганный Винин с трудом отцепил его от себя и закричал: – Вы в пьяном бреду, вы – сумасшедший! – О нет, не думайте, что я сумасшедший!.. – Нет! Если хотите знать моё мнение о вас, то слушайте: сегодня мы с вами познакомились и сегодня же видимся в последний раз! Прощайте! Винин оттолкнул Либидина, протиснулся между ним и столом и подошёл к месту, где сидели Энгель, Жадин, Обжоров, Хамлов и Тьюддин. Издатель и критик, не заметив его, заигрывали с дамами, фотограф дремал, откинувшись на спинку дивана, предприниматель уплетал жареную курицу, а художник обнимал сидящую у него на коленях «двойницу» Геры. Черникский поднял на подошедшего Винина туманный взгляд, прижавшись щекой к оголённому женскому плечику, и удивлённо вскинул бровями: – Модя? Ты что тут делаешь? – Я пришёл забрать тебя отсюда. Время позднее, твоя мама будет беспокоиться, да и ты слишком пьян. Пошли домой. – Не хочу... – он обратился взглядом к «Гере» и улыбнулся. – Да и зачем домой, когда здесь рядом Гера? – Это не Гера, Энгель. – Молчи! – раздражённо шикнул он, сильнее прижавшись к деве. – Здесь моё счастье, здесь я рад! Даже если и временное, но это счастье... Это рай, Модест! – Что у вас произошло с Герой? – Что произошло? Я обезумел от любви! Мне нет смысла возвращаться домой, зная, что та, которую я всем сердцем люблю, никогда не ответит мне взаимностью! – Почему не ответит? Ты ведь ещё не признавался ей, так почему сдаёшься? – Потому что я знаю, что получу в ответ! Это уже решено судьбой... да, судьбой!.. – он закрыл глаза рукой и тихо взвыл. – Господи, как любить тяжело!.. – Не делай поспешных выводов и приди в себя! – Я и так в себе! – Энгель, пойдём домой! – Нет! Энгель ударил кулаком по столу, испугав Хамлова и Тьюддина, которые только заметили присутствие Винина. «Гера», шепча слова успокоения, пересела на диван и положила голову художнику на плечо. – Энгель, пожалуйста... – О нет, Модест, это не поспешные выводы, это факт! Я знаю, что моя любовь безответна, страшна и печальна, что стараться мне бесполезно, а ты тут со своими «поспешными выводами» и попытками помочь постоянно раздражаешь! Не говори ничего больше! Слушать тебя уже не могу!.. – он поднялся и ткнул другу пальцем в грудь. От него несло жутким перегаром. – Ты сам-то никогда не любил по-настоящему! Из книг сложил себе впечатление о любви, но ты категорически не прав! Твоя любовь – ничто, по сравнению с моей, понимаешь? Ты никогда не любил кого-то так сильно, как люблю я, и не полюбишь никогда, не поймёшь моих чувств, потому что ты чёрств и наивен! Той любви, которую ты описываешь, не существует! А я... Знаешь, насколько моя любовь сильна и страшна? О, ты себе не представишь этого! Гера – муза моей жизни, мой идол, ангел!.. К концу монолога в его тёмных глазах заблестели слёзы. Энгель сел обратно. «Гера» ласково прижала его к себе и поцеловала в горячий лоб. Жадин и Хамлов с любопытством наблюдали за реакцией писателя на нетрезвые откровения художника. Винин некоторое время хранил молчание, пока не положил руку на плечо друга и совершенно спокойно повторил: – Энгель, пошли домой. Хамлов не сдержался и издевательски заржал. Энгель засмеялся вместе с ним, но тут же закрыл лицо трясущимися руками и зарыдал. Винин крепко обнял истощённого мучениями друга, грозно смотря на критика; казалось, что круги под писательскими глазами темнели вместе с тем, как внутри него возрастала злоба к Хамлову. Тьюддин с беспокойством озирался, не понимая, что происходит. – Чего смеёшься? – едва сдерживая кипящую злобу, спросил Винин Хамлова. – Мне с тебя смешно, Модя! Ты, вроде, час назад домой попёр, так какого чёрта ты здесь делаешь? Обманул нас, сказав, что не выносишь публичных домов, да? – Я пришёл забрать Энгеля. – Мы бы и без тебя управились! Тоже, нашлась нам нянька! Да и Энгель-то сам говорит, что остаться хочет! – Врёшь ты! По вашей вине он так охмелел и сам не свой! – Ага, вру?! – Хамлов ударил кулаком по столу и вскочил на ноги. – Вру, говоришь?! Это Энгель хотел повеселиться, побыть в счастье, сам хотел, а ты как кирпич на голову свалился и обрываешь ему всю радость! По твоей вине он сейчас такой, по твоей вине он так несчастен! Ты ему всю жизнь отравляешь, экая заноза! – Несчастен? Отравляю? Да и радость-то в чём? В обмане или в вине? – В чём? Да в любви! Он забыться хочет, осчастливить себя хочет, а ты!.. Тоже мне, товарищ! Ты и впрямь не соображаешь, ещё и собрался лекцию читать про розовые сопли и любовь! Да ты хоть знаешь, что такое любовь, особенно моя и энгелевская, а? – Твоя любовь? У тебя-то что? – У нас с Энгелем одна и та же песня! – Тебя отвергли? Тогда я не удивлён. – Чё ты вякнул?! Тьюддин засуетился и начал умолять: – Модя, Модечка, не стоит! Гриш, и ты не взвинчивайся! Успокойтесь, пожалуйста! Прекратите из-за любви ругаться, будет вам из-за пустяков-то! – Из-за пустяков?! – вскричал Хамлов, схватив Тьюддина за ворот рубахи. – Из-за пустяков, говоришь?! Да я ту стерву, что на меня тот чёртов насмешливый стишок наклепала, люблю, она мне душу режет своим образом, а ты это зовёшь пустяком?! – И правильно, что отвергла! – неестественно для себя грубил Винин, о чём позже жалел. – Не за что тебя любить! – А ты у нас бессмертный, да?! Подраться хочешь, да?! Оттолкнув Тьюддина и перепрыгнув через стол, яростный Хамлов побежал на зажмурившегося Винина с кулаками, замахнулся и ударил наотмашь, попав в грудь новому подошедшему лицу. Не видя, в кого попал, он замахнулся снова, но ударить не смог, – его схватили за руки и обездвижили. Писатель удивлённо посмотрел на Родиона. – Молодой человек, это общественное место и кулаками здесь разбрасываться запрещено, – хладнокровно сказал пришедший и прервал новую попытку удара. Тьюддин, побледнев от испуга, ёрзал на месте и рассматривал неизвестного ему барабанщика. Родион, не обращая внимания на ругательства со стороны Хамлова, продолжил: – Я предупреждаю в последний раз. Если вы не прекратите дебош, я буду вынужден вызвать охрану. – А ты кто такой и кто тебя просил влезать в чужие дела?! Музыкант промолчал и с отвращением отпустил Хамлова. Энгель, пошатываясь, крепко опирался на Винина, которому было тяжело удерживать охмелевшего на ногах, отчего он трясся, как осиновый лист. Музыкант встал с другой стороны, закинул вторую руку художника себе на плечи и вместе с писателем повёл его прочь из гадкого заведения под угрозы и упрёки бунтовавшего критика. Выйдя на улицу они договорились отвести Черникского домой к Винину и там уложить его спать, чтоб лишний раз не беспокоить приехавшую на неделю к сыну мать художника – женщину со слабым здоровьем. Дорога по мрачным переулкам к квартире писателя занимала полчаса, однако на сей раз эти полчаса казались вечностью: духота сжимала горло, пот семи ручьями стекал со лбов, и рьяно несло вонючим перегаром. Войдя в квартиру писателя, Винин и Родион уложили Энгеля в постель (что оказалось непросто, ибо пьяный противился, постоянно поднимался, что-то неясно восклицал и рыдал), поставили у кровати таз, графин с водой и ушли на кухню, где писатель позвонил матери художника и сказал, что её сын ночует у него. Время близилось к часу ночи. Родион после долгого молчания спросил: – Это кто был? – Кто именно? – Тот, кого мы уложили. Кто это? – А, это Энгель, мой друг и художник. – Друг... И часто он так? – Нет, впервые видел его выпившим. – М... А тот в шипастой кожанке кто был? – Это Гриша Хамлов, тоже художник и критик. Родион едко усмехнулся: – Говорящая, однако, фамилия. А он почему с кулаками на тебя полез? – Да мы повздорили немного, но не отрицаю, что повздорили по моей вине. Уже не помню, о чём мы говорили... Вроде о любви, а вроде нет. А ты-то что там делал? – Мимо проходил, увидел тебя за окном и зашёл, чтобы спросить о том же. Не знал, что по ночам ты гуляешь по борделям и ругаешься с пьяными хамловыми. – Нет-нет, я сегодня впервые побывал там! – И по какой причине? Искал подработку? Шучу. Сначала не поняв юмора, Винин вопросительно глянул на Родиона, но когда до него дошёл смысл сказанного, засмеялся. Внезапно музыкант поднялся и надел свой белый фрак. – Ты куда? – Домой, а то припозднился. – Скоро стукнет второй час! Нет, я тебя домой не пущу! – Уже второй час? Да даже если так, не думаю, что у тебя найдётся ещё одна кровать. Тем более тебе самому негде спать. Вместо ответа Винин подошёл к шкафу в коридоре, нараспашку открыл его, отодвинул вещи в сторону, залез внутрь и распахнул потаённую дверь. Изумлённый Родион наблюдал за его махинациями и, когда его пригласили пройти в скрытую комнату, зашёл внутрь. Комната была небольшой, чем-то похожей на гробик. Напротив односпальной кровати почти впритык стояли столик с настольной лампой и книжный шкаф, битком набитый журналами, книгами и дневниками. На фоне бледнели облезлые грязно-желтые обои (что Родиону изначально показалось странным, ведь остальные комнаты были окрашены в белый и походили на больничную палату). Над кроватью висел портрет молодых Солнцевой и Винина, написанный Бесонновой, над столом отцветал плакат спектакля с актёром Гальгеном в главной роли, а в углу на вешалке пылилось бордовое кружевное платье, сшитое по заказу Резцовой. Пока Родион осматривался, Винин заправил ему постель и взбил подушку. – Для чего тебе потаённая комната? – поинтересовался барабанщик и в волнении нахмурился, заметив багровевшие пятна на шее писателя. Спросить про них он так и не решился. – Это раньше была мамина мастерская; она шитьём увлекается. Как видишь, я иногда использую её как спальню для себя или гостей. – Но сегодня заняты обе спальни. Собираешься спать со мной в одной постели? – Если мы с тобой ляжем вместе, то утром я проснусь под кроватью. Да и сегодня вряд ли спать буду: за Энгеля беспокоюсь и хочу поработать. – Будешь дальше строчить книги? – Да. – У меня глаза уже высушились и сузились до чёрточек от бесконечных нот, так у тебя они вообще в конце концов пропадут! – Уже пропали, – Винин усмехнулся и побледнел, отчего багровые узоры на шее и синяки под глазами стали ярче. – Знаешь, я вдруг подумал... Мы же с тобой оба азиаты и, если нас соединить, то получится один большеглазый... ха-ха, минус на минус ведь даёт плюс... – А ты точно себе кофе наливал? Они молчаливо посмотрели друг на друга и глупо заулыбались. – Знаешь, Родя, кофе с коньячком-то существует... – Ты тоже подвыпивший? – Да, подвыпил кофе... Вспомнил анекдот: «Вам кофе с коньяком?» «Без». «Без коньяка?» «Без кофе»... Родион не смеялся. Он с тревогой смотрел на бледнеющего писателя и молчал. – Ложись спать, а то я утомил тебя разговорами... – пробормотал Винин. Прежде чем уйти, он показал музыканту, где находится уборная и как открывается дверь, и ушёл на кухню, вооружённый стопкой бумаг, пером, чернилами и заметками. Родион, услышав «спокойной ночи», счастливо улыбнулся, выключил свет, но не лёг. Он на цыпочках подошёл к двери, вышел в шкаф и из-за угла посмотрел на приятеля, его сосредоточенный усталый взгляд и светлый профиль, обвитый кофейным дымом. Во мгле, освещаемый лишь лампой над головой Винин, склонившись над рукописями, сидел за столом; слова и предложения ручьём разливались из-под напряжённой ладони по пожелтевшей бумаге. Иногда он отвлекался на заметки, спешно написанные на обрывках бумаг, или кофе, затем возвращался к тексту и писал, пока не задрожит рука от напряжения. Пробило полчетвёртого. Из комнаты, где спал Черникский, раздался шум. Винин, отбросив перо, вбежал в комнату, а Родион спрятался за вещами на вешалках. Энгеля жутко трясло и рвало. Между всхлипываниями и жутким мычанием до музыканта доносились глухие рыдания и обрывки невнятных фраз. – Спокойней, Энгель, спокойней. Попей воды. – Гера!.. – он мучительно простонал. – Что же у вас с ней случилось?.. И вновь неясное мычание. Родион прислушался, чтоб различить хоть какие-нибудь слова, и дёрнулся от испуга, когда Энгель внезапно закричал. – Гера!.. Она танцевала с другим, прижималась к нему!.. – К кому? – С... Стю-ю-юарт! Я хочу его убить! Убить!.. Почему он, а не я?!.. Почему?!.. Винин забился в попытках успокоить его, поил водой и укладывал обратно на кровать. Спустя мучительные полчаса художник уснул мёртвым сном, а писатель вернулся на кухню и сгорбился над столом. Вид у него был измученный. Родион прошмыгнул обратно в «гробик», закрыл дверь, включил лампу и принялся рассматривать библиотеку, наполненную медицинскими журналами, литературой, театральными программками, плакатами и фотоальбомами. В полседьмого Родион вышел к Винину на кухню, позавтракал с ним, в спешке собрался и, поблагодарив за ночлег, ушёл за пару мгновений до пробуждения Энгеля. Выйдя на улицу, он записал адрес в блокнот: улица Морте, дом 4, этаж 4, квартира 44.