Даменсток, 1 апреля, 1045 год
Время 10:44
Прошло два дня, которые Винин провёл дома взаперти. Могло показаться, что он простудился после прогулки под ливнем, лечился и потому не выходил на улицу, но нет. Всё было страшнее, ведь он окончательно заболел душевно. В первый день болезни он зашторил все окна, однако форточки держал открытыми, заперся и спрятал от самого себя ключи в самый дальний ящик, после чего схватился за молоток, нашёл несколько досок из потаённой комнаты, раздобыл кривых гвоздей, выпрямил их и заколотил входную дверь. Дополнительно он навесил цепь с замком и ключ от замка забросил за шкаф, откуда он их не сможет достать. Окна он решил пока не заколачивать, да и досок у него не осталось. К вечеру того же дня он позвонил Энгелю. Между ними произошёл весьма странный диалог. – Здравствуй, Модест, – холодно прозвучал голос художника, напугавший Винина. – Привет, Энгель... Как твои дела? – Нормально. – Хорошо... Винин сильно встревожился. В голову полезли различные мысли того, что он чем-то огорчил своего друга. Они обменялись ещё несколькими фразами: Винин задавал ему вопросы, а Энгель отвечал кратко, сурово и игнорировал вопрос «что случилось?». – Извини, Энгель, я тебя случайно не обидел чем-нибудь?.. Художник тяжело вздохнул. – Нет. – Прости, я сильно переживаю... – Ладно. – Что-то произошло?.. – Нет, ничего. Я просто спокоен. – Точно?.. – Не люблю отвечать дважды, и ты это знаешь. – Я... Винин запнулся, обливаясь холодным потом. Он боялся сказать лишнего, боялся, что раздражает друга, что тот не хочет с ним общаться. Страх скрутил горло. – Извини, я, наверное, не буду тебя напрягать разговором... – Ладно. Энгель бросил трубку. Винин помнил, что порой его друг брал отдых от общения на пару дней, поэтому посчитал, что и в этот раз он решил отдохнуть, и ему не стоит докучать ему звонками и разговорами. Однако, как бы он ни утешал себя, к нему закрадывались страшные сомнения, а по душе била жгучая вина перед Энгелем. Отвратительные мысли в лице Скотоса, как обычно, не обошли его стороной. Скотос беспощадно глумился, винил его во всех смертных грехах и желал ему скорейшей мучительной смерти. Лука, пришедший позже, привычно начал спор. Всё пошло по кругу: споры, ссора и драка. Винин ушёл в комнату, лёг под одеяло и потупил взгляд в потолок. Через час он пришёл в себя и бросился искать и доставать ключи, но тщетно: за шкаф пролезть ему не хватило силы, а куда он убрал ключи от двери, забыл. Бросив поиски, он, ломая посиневшие ногти, пытался отодрать доски и не смог, только усеял ладони занозами. «Брось это», – отрезал он самому себе и вернулся в постель. На следующий день позвонил Энгель. Его голос был веселее и мягче, он начал в ответ расспрашивать друга о его делах, настроении, однако уже сам Винин отвечал кратко и прохладно. Причиной послужила мучительная бессонная ночь. Но, может, думал сам писатель, он таким образом хотел «отомстить» Энгелю и в ответ встревожить его, как тот встревожил его вчера... Нет, Винин отвечал холодно не из мести, а из жуткой усталости. Он очень хотел, как и раньше, весело говорить с Энгелем, смеяться с ним, и в то же время ему совсем не хотелось разговаривать. Нет, хотелось, но не моглось. В конце концов, Энгель не выдержал и раздражился: – Если ты хочешь побыть в одиночестве, то так и скажи! Ты же знаешь, что я не понимаю намёков. О Боги, какие намёки! Винин ни на что не намекал и уж тем более не хотел оставаться гнить в одиночестве взаперти! Но как об этом сказать Энгелю? Он его вывел из себя своим настроением и снова испортил их разговор. – Прости, я не хочу тебе мешать... – слабо прошептал он. – Модест, ты же знаешь, что я не люблю извинения. Прекрати. – Прости, пожалуйста, прости... – он ударил себя кулаком по лбу. – О Господи... Энгель помолчал. – Знаешь, Модест, каждый идёт своим путём. – Что? – Во-первых, каждый человек вырастает, проходит через свои испытания и горечи. Во-вторых, выздоравливай, найди себе врача и лечись. Когда-нибудь лекарства тебе помогут. – Что?.. – Выздоравливай. Энгель положил трубку. Винин полчаса мучился в тщетных попытках дозвониться до него, не понимая, что произошло, и что тот имел в виду, но нервы его не выдержали, сдали, и он в припадке истерии перерезал провод телефона. Он не знал, что делает, и в беспамятстве залёг в постель. Часы монотонно тикали. Спустя мучительный час кошмаров и спутанных мыслей, Винин схватился за сердце и попытался закричать. Крик острым комом застрял у него в горле, раздирал его до крови, но вырваться наружу не смог. Он упал на пол и остался мучиться болью сердцебиения. Я себя ненавижу. О, Модест Винин, отчего ты такой злодей? Я обращаюсь к себе и задаю вопрос: «Кто я есть? Я человек хороший или нет?» И я нашёл ответ! Я само воплощение отвратительной грязи. Внешне я кажусь весьма хорошим и отзывчивым, но всё потому, что я пытаюсь обмануть самого себя и отказаться от своей истинной сущности! Ловлю себя на мысли, что мне хочется увидеть человеческую боль, хочу кого-то страшно оскорбить, ударить, хочу специально причинять боль! И мне всякий раз приходится с ужасом подавлять в себе эти страшные желания. Я с яростью смотрю на лицо того, у кого в голове возникают такие мысли, – смотрю на себя и желаю удавиться. Я понял, отчего Энгель обрывал со мной общение, я давно понял! Я чувствовал, я не знаю, я... Он больше не берёт телефон. Он просил меня не извиняться, а я, как назло, извинялся больше, ведь чувствовал себя безумно виноватым перед ним! А из-за чего? Сам не понимаю из-за чего, а сейчас осознал, что это гниль внутри меня вырывается наружу и желает причинять всем боль! Энгель обещал быть всегда рядом и в то же время он косился в мою сторону, пугаясь меня всякий раз... Да, он испугался! Я замечал, как он смотрит на меня, но не говорил, что боится. Почему не говорил? Почему? Энгель, если бы ты знал, как мне хочется раскаяться перед тобой! Я прицепился к тебе, отчаянно схватился за нашу с тобой дружбу и этим загубил тебя! Это я всегда цеплялся за тебя, а не наоборот, как говорила мама! Это я... Я не хотел больше быть в одиночестве! Всё детство, все эти проклятые школьные годы, которые я провёл незаметной серой мышью в одиночестве, которые принесли мне одни лишь страдания и предательства от тех лживых «друзей»... Я всё это ненавидел! Но ты спас меня, подружился со мной, стал моим первым и единственным лучшим другом, которого я любил и которому доверял! Ты говорил, что это я спас тебя от смерти и гибели одиночества, но нет: это ты спас меня! Я... я не желаю зла... Хотя, кому я вру: я был рождён для зла. Странное желание причинять людям боль возрастает. Я всегда говорил, что не обижаюсь, но в последнее время стал ужасно обидчив. Это меня пугает. Я говорил, что не стану эгоистом, и в итоге сейчас доказываю обратное. Я обещал, что буду всем помогать, а сейчас... Мне тошно от себя. Нет никакой надежды на спасение! Спасение?.. ... Смерть страшна, но жизнь – ещё страшнее. Да, я инфантильный идиот, придумавший в голове свой мир и застрявший в нём. Мечтатель, глупый ребёнок, да, я застрял в мечтаниях! И выйти из него мне не удаётся! Я не знаю, что мне остаётся делать и как избавиться от этого ужасного состояния. Я больше не могу ни на чём концентрироваться, не могу адекватно мыслить! Больше нет сил ни на что. Мне отвлечься не помогают даже мысли о книгах, не помогает физический труд. Я себя возненавидел до безумия, да настолько, что даже своё отражение видеть не могу, – настолько мне тошно и противно от самого себя! Когда мне было плохо, все священнослужители, к которым меня водили, говорили в один голос, что у меня всё в порядке; доктора говорили, что у меня всё хорошо, а я им верил, пока это отвратительное чувство не настигало вновь, пока не появлялся «зверь», – тогда я сомневался, а в порядке ли я? И когда мне повторяли, что у меня всё хорошо, я был готов расплакаться, ведь чувствовал, что я не в порядке. Я хотел помощи со стороны, хотел услышать действенный совет, желал, чтоб меня направили по правильному пути, ведь я сбился, не могу отыскать истины! Я думал, что у меня, возможно, что-то серьёзное, а мне говорили наоборот... Похоже, я сам себе надумал горечь и сам же утонул в этом гнусном самообмане, которого не желал. Сам себе поставил капкан и сам же не могу найти способ выбраться из него! Что я за идиот... Я чувствую себя неважно. Я хочу помощи, а потом понимаю, что помощи не дождусь, и сам же избегаю этой помощи. Хочу избавиться от «зверя» и отчаяния быстрее, за один щелчок, но знаю, что на избавление должно уйти много времени, а я хочу быстрее, как можно быстрее! Я устал от постоянного страха, от обвинений, я устал от самого себя! Я устал от назойливого чувства вины, устал извиняться, устал раздражать всех вокруг своим существованием!.. Энгель, почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Ты обещал... ... Заметил, что в последнее время боюсь любого шороха. Дней, когда мне было необычайно хорошо, становилось всё меньше, пока их совсем не стало. Я хочу быть в обществе людей, но в обществе чувствую себя ещё хуже, чем в одиночестве. Я хочу любви, но понимаю, что если меня кто-то полюбит, то я загублю этого человека. Я хочу счастья, но счастье, как бы я его не звал, не хочет меня. Я сам себя не понимаю. Винин оставил карандаш и посмотрел на календарь. Первое апреля. Руки тряслись, глаза болели от слёз, но он улыбался. Медленно поднявшись, он осмотрелся. Взгляд его остановился на молотке, скромно лежащем на тумбочке и вскоре оказавшимся в сжатой ладони. Ловко подбросив инструмент, он под пристальным наблюдением братьев подошёл к маленьким зеркальцам на столе. Взмах молотка, удар, – сверкающие стёкла разлетелись на миллионы осколков, покрывая и стол и пол мириадами блёсток. – Ба! Что творит! – вскричал Скотос, расплываясь в нервном оскале. – Модест, что ты делаешь?! – испугался Лука. Винин на мгновенье замер и медленно обернулся к ним. Братья отошли от него подальше, но он шёл на них, сжимая молоток в руке. Снова взмах, удар, полный свирепой ярости, – самое большое и последнее зеркало треснуло, но не разбилось. В искажённом ветвями трещин отражении бледнело лицо с широко распахнутыми безумными глазами, страшным оскалом и взъерошенными волосами. Вот, вот зачинщик всех его страданий, тот, кого он ненавидит больше всех и кого желает уничтожить! За яростным криком последовали тяжёлые удары молотком, – сверкающие на свету крошки и кусочки сыпались во все стороны, пока зеркало не развалилось окончательно. Винин уронил молоток на пол и отошёл от «жертвы». Острые стёклышки впились в его босые ноги, но боли он не чувствовал. Лука и Скотос оробело глядели на него. Сумасшедшему попались на глаза ножницы. Схватив их и распустив хвост, Винин в истеричном припадке начал себя стричь. Локоны листьями опадали к окровавленным ногам, пока волосы из длинных не превратились в неровно короткие. Съёжившийся Скотос схватил брата за руку и плачевным хрипом зашептал: – Он что-то помышляет, точно помышляет! – Модест, что с тобой происходит? – обеспокоенно спрашивал Лука, не решаясь подойти к безумцу. О, Винин узрел их страх, – восторг отразился на больном лице. Он смог напугать свои же мысли! Они боялись его и не понимали, что происходит, а, значит, его план уже работает! Братья зашептались: – Лука, почему он на нас так пялит? – Я не знаю... – Не хочется признавать, но он меня очень пугает! Пожалуйста, сделай что-нибудь!.. – Но что я могу сделать?.. – Образумь его, утешь, не знаю... обними! Сделай что-нибудь, наконец! Винин страшно захохотал, кинул ножницы в стену и по осколочной дорожке грозной тенью подошёл к ним. Скотос от страха зарыдал, припав к плечу Луки. – Я вас напугал! – в упоении вскричал писатель. – Страшно вам, страшно?! Да, бойтесь, бойтесь меня! Страшно вам, да?! Братья попятились, с ужасом внимая хохоту безумца.***
1 апреля, 1045 год
Время: 23:14
Одиннадцать. Они спорят, не унимаются ни на секунду. Они совершенно забыли про страх, но мне это идёт на пользу! Я страдаю от них, и это страдание не позволяет мне усомниться в моём плане. Первая часть выполнена: я для удобства отрезал волосы, но не предвидел, что в приступе перебью все зеркала. Конечно, я подозревал, что рано или поздно сорвусь и уничтожу все отражения в доме. Когда пришёл в себя, то по сразу бросился собрать осколки, перемешанные с волосами, сжимал их в руках и смотрел, как с моих синих пальцев стекает кровь. Больно стало позже, когда поднялся на истерзанные в мясо ноги и решил записать мысли. Я всё замарал кровью. Чувствую, как в открытых царапинах и ранах застряли крошки от стекла, и с нетерпением жду, когда они начнут гнить, причинять мне невыносимую боль, но я наслажусь этой болью! Да, я заслужил этого, заслужил! Я всем причинял муки, всех пытал своим существованием, так пришла пора мне расплатиться за грехи, отдаться полностью боли! Мучайся, Модест Винин, мучайся, отвратительнейший из людей и ужаснейший из эгоистов! Как я счастлив, когда сжимаю кровавыми руками предметы! Любой шаг для меня мучение, но ещё больше меня мучают отвратительные чувства, одиночество и тоска. Я смеюсь и в то же время рыдаю, калечу себя и себя же умоляю прекратить! Я хочу посмотреть на своё лицо, на то, как я ужасно выгляжу, но не могу, – зеркала-то все побиты! Скотос с Лукой всё смотрят на меня, перешёптываются, боятся... Я нагло смеюсь им в лица! Но вот, они опять спорят! Мы на кухне. За окном кромешная тьма. Включаю лампу, осматриваюсь. Они у стола снова обмениваются ругательствами. Я их уже не слышу. Нашёл коробку, в которой таится кастрюля. Беру её, заливаю кипятком, ставлю на плиту, включаю на максимум. Попутно вытащил заточенный нож и положил неподалёку. Заметил, как Скотос хмуро смотрит на меня. Чтобы не навести у них подозрений, подхожу к столу и широко улыбаюсь. Щёки болят. Они спорят, не замечают меня. Лука запинается на полуслове, поворачивается ко мне и спрашивает: – Для чего ты подогреваешь кастрюлю? А я отвечаю: – Для супа. Я голоден... Я не хочу есть, но для них такая отговорка вполне правдива. Я не ел уже несколько дней и морил себя голодом. Зачем? Потому что я сыт, а чем сыт – самому неизвестно. Скотос с подозрением косится на меня, испуганно отводит взгляд и прячется за Луку, думая, что он его защитит. Вода кипит, бурлит адским котлом: жаркие капли, казавшиеся ярко-алыми, брызжут во все стороны. Странный серый дым заполняет кухню. Они пугаются сильнее... Ноги подкашиваются, руки трясутся. Мне ужасно больно, но выхода назад нет, только вперёд! Осторожно подхожу к плите. Перед глазами туман то ли от дыма, то ли от страха. Они не смеют подойти, лишь молчаливо жмутся друг к другу. В последний раз смотрю на них, сладко улыбаюсь, отворачиваюсь и хватаюсь за горящие ручки кастрюли, вцепляюсь железной хваткой! Мои руки обжигает жгучая боль, кровь сочится сильнее и течёт слезами. Зажмуриваюсь, вздыхаю сквозь стиснутые зубы и без раздумий опускаю голову в бурлящую воду... Лицо обжигает, будто это не вода, а адское пламя. Ощущаю, как кожа слезает и разъедается. Из горла вырывается крик, – я открываю рот, обжигаю язык и, кажется, делаю несколько глотков. В ушах звенят колокола, смешанные с отдалёнными криками и, как бы мне ни было больно, не вытаскиваю головы из кастрюли: мой мозг окончательно разломлен, мысли сожглись вместе с кожей. Чувствую, как меня хватают за шиворот и силой тянут назад. Отпускаю ручки кастрюли, – вся кипящая вода водопадом хлынула на пол и обожгла израненные ноги. Раздаётся приглушённый и далёкий грохот. Практически ничего не слышу, ничего не вижу, не чувствую. Правой рукой нащупал на столе нож, хватаюсь за него и с яростью бью им своё лицо, шею, грудь, живот... Кажется, мои мысли в этот момент сыграли роль глаз, которые я себе сжёг и выскоблил их остатки. Передо мной предстала кухня, стены, пол и потолок, разукрашенные кровью. На миг вспыхнули остановившиеся часы, а дальше – тьма... Тело на полу ещё долго билось в агонии. Отвратительного вида ладонь крепко сжимала рукоять ножа. Кровь фонтанами хлестала из ран и смешивалась на полу с остывающей водой, впитываясь в деревянные ножки стола. За окном кричали обеспокоенные людские возгласы.На часах застыло 23:44.