Даменсток, 10 июля, 1044 год
Время 19:44
Моросило. Мелкие тёплые капельки заставляли всё кругом блестеть и переливаться тёмно-красным. Казалось, всюду сохла кровь. Багровело слишком тёмное для июля небо, словно тотчас вернулась зима. По чёрным небесам маленькими лодочками плыли серые перистые облака, скрывая жёлтую луну и крохотные пылинки – звёзды. В закрытых окнах не горел свет, квартиры пустовали, – все разъехались по дачам или отправились за границу отдыхать и набираться сил. Следователь Рефлекто шёл по безлюдным, плохо освещённым переулкам после тяжёлого рабочего дня, прошедшего за горами важных бумаг. Уставший, он совсем не спешил, ибо не видел в этом смысла: дома его никто не ждёт, в чахлой квартире – могильный покой, который и притягивает и пугает, ужин пройдёт в одиночестве, а перед сном некому будет пожелать спокойной ночи. Он спал тревожно и чутко, просыпался от каждого шороха и засыпал с трудом, – работа сказалась на здоровье, а потому услышать «спокойной ночи» от кого-то стало его маленькой мечтой. Что-то припомнив, он с умилительным довольством хмыкнул, завернул за угол и тут же остановился, застав стоящую под мигающим фонарём ярко-алую фигуру с шарфом тёмной шерсти на шее. Неизвестный развёл руками и захохотал: – Следователь Рефлекто! Как я рад вас встретить-с! Рефлекто насторожился и отшатнулся. – Вы кто? – А вам не всё равно? Я хотел бы с вами поговорить. Что ж вы отходите-с? Подойдите ближе; я не кусаюсь... – Я вас отсюда хорошо слышу. – Слышать-то одно, а говорить... Но вас не переспорить. Оставайтесь на месте, – неизвестный шагнул назад. «Шарф» на его плечах открыл сверкнувшие глаза, – крупный чёрный кот смотрел на следователя и болтал пушистым хвостом. – Итак, любезный, помните ли вы недавнее дело, в котором был замешан Сет Прайд? Эмигрант, замечательный актёр, мастер своего дела... Он был высок, красив и атлетичен, горделив и насмешлив, но на деле добр, тревожен и раним... Помните-с? Рефлекто понял, о чём говорил незнакомец. Десяток дней назад в полицию был послан звонок от Прайда, сообщившего, что «** июня в девять вечера состоится собрание террористической банды, промышляющей отравлением «красным газом». Просьба прислушаться к его словам и в назначенный час отправить сотрудников полиции в квартиру по адресу ***». Полиция не собиралась воспринимать его просьбу всерьёз, однако начальство заставило отправить вооружённый отряд на задержание. В двадцать первой квартире на пятом этаже ровно в десять вечера сотрудники полиции услышали выстрел, – вскоре было задержано более десяти участников террористической группировки «Агония», а в ванной обнаружен труп хозяина квартиры – Сета Прайда. Он лежал на полу: лицо его застыло в умиротворённости, словно он спал, и только кровь, сочащаяся из левого виска, было единственным «живым» во всей ужасающей картине. На полке нашли предсмертную записку – раскаяние, за совершённые грехи и чистосердечное признание: «Я, Сет Прайд (Даинн Мюрд), признаюсь, что долгое время был участником террористической группировки «Агония» и убивал людей не по своей воле. Я беглец из олгонского города, единственный ребёнок работорговцем Мюрдов и с детства был причастен к преступности. Бежав в Даменсток, надеялся обрести спокойствие и воплотить мечты в жизнь, однако меня отыскали террористы и стали шантажировать, что разрушат мою жизнь, если я не буду им помогать. Как идиот я согласился на эту сделку и раскаиваюсь в этом. Убиваю сам себя, ибо не хочу жить и видеть, как рушится моя жизнь. Я не хочу больше пыток. Никакие слова не вернут десятки жизней, отнятых мною, потому надеюсь, что тех, кто пытал меня, ожидают пытки и мучения хуже, чем в Преисподни. Ощутите то, что всё это время ощущал я, будьте заперты в тюрьме на всю жизнь и поплатитесь за каждый вздох своей поганой пасти! Задохнитесь собственной отравой, гнусные ублюдки! Я жду вас в Аду и из-под земли буду наблюдать, как вы сгниёте заживо!» На следующий день дело запахло жареным. Судмедэкспертиза дала удивительные показания: при вскрытии трупа Прайда не было обнаружено ни его головного мозга, ни сердца. Вместо них зияла пустота, словно там и в помине не было никаких органов. Расследование пропажи органов и дела террористов повесили на следователя Рефлекто. К сожалению так и не удалось выяснить, куда исчезли мозг и сердце актёра, а всех участников «Агонии» приговорили к двадцати годам заключения, последующей порки и смертной казни. Репутация Прайда пошла по наклонной: заголовки газет пестрили скандальными и кричащими названиями, водопадом из грязных ртов полились сплетни и осуждение, – отныне все фильмы с его участием пришлось закрыть и вычеркнуть его из истории киноиндустрии. Хамлов и остальные его приятели учинили скандал: никто не верил в причастность Прайда к терроризму. Григорий вскоре выпустил нашумевшую статью, где очищал имя приятеля, обвинял государство и суд в клевете, злой лжи и убийстве доброго имени Прайда. Под поток угроз попал и Рефлекто, ибо он, как следователь, вёл это дело и именно благодаря ему террористы не вышли на свободу. В воспоминаниях Рефлекто проскользнули часы с суда и расследования. Он отошёл от незнакомца и строго отрезал: – Помню. К чему вы это говорите? – Мне интересно, не мучает ли вас совесть, когда вы знаете, что по вашей вине умер человек, при жизни подающий надежды и мечтающий о светлом будущем-с? – Причём тут я? Я не виноват, что Прайд оказался террористом и травил ни в чём неповинных людей красным газом. Незнакомец засмеялся, – вместе с его смехом свет фонаря прекратил мерцать и осветил лик Аркадия Либидина. Кот спрыгнул с его плеч и растворился в темноте переулка. – Мне вас жаль, любезнейший, – сказал он, сложил руки за спиной и отвернулся. – Выходите! По его указу из-за углов вышло несколько вооружённых человек в чёрных костюмах и масках: у одних в тонких руках сияла стальная бита, у других – топор, а у одного клокотал револьвер. Неожиданно вслед за ними выбежал Тьюддин и испуганно крикнул: – Гриша, хватит! Бросайте оружия, прекращайте эти шутки! – А кто шутит? – яростно прошипел Хамлов. Рефлекто узнал его хриплый голос, – кровь застыла в жилах. – Ещё хуже! Прекращай, не бери на себя грех, не убивай!.. Бесшумно попятившись назад, Рефлекто завернул обратно за угол и рванул с места. На мгновение сбившиеся с толку бунтари что-то закричали и побежали вслед за ним, – загремели выстрелы, смешались ругань и крики. Из-под горящей подошвы лавой плескались горячие брызги луж, гудели мысли о том, где спрятаться, в глазах рябили кровавые холодные стены. Поняв, что район ему знаком, следователь вспомнил, у кого сможет спрятаться от преследователей, навернул огромный круг по переулкам, вернулся обратно и забежал в бледно-жёлтый дом, едва не встретившись лицом к лицу с Либидином, на чьём лице расползлась пустая улыбка. Перебегая через ступень, Рефлекто поднялся на четвёртый этаж и услышал, как внизу открылась входная дверь: за ним хвостом спешил Хамлов и несколько его подручных. Следователь забежал в мрачный коридор, бросился к сорок четвёртой квартире и забарабанил по двери. Дверь открылась, и из-за неё показался удивлённый Винин. – Кто?.. – спросил писатель и, увидев неожиданного гостя, от испуга чуть не закрыл дверь, однако Рефлекто придержал её ногой. – Прошу помоги; мне надо спрятаться! Издали слышались приближающиеся голоса. Винин, поняв, что дело пахнет керосином, впустил беглеца в квартиру и спрятал в потаённую комнату. Следователь заперся изнутри, а писатель укрыл очертания двери коробками и одеждой на вешалках. В дверь молотком застучали кулаки. Винин не успел заперется на ключ, – дверь распахнулась и за порогом показались преследователи. Вспотевший Хамлов без маски бесцеремонно зашёл в квартиру. – Здравствуй, Модест, – прошипел критик. – Зачем ты пришёл? Кто это? – недоумевал Винин и замер, – вместо ответа он почувствовал холод железа, прижатого к его лбу. Иней покрыл его побелевшие щёки. Хамлов, сверкнув звериным оскалом, взревел: – Где он?! – Кто?.. – Не ври, что не знаешь! Где этот поганый следователь?! – Какой следователь? Ты о чём? – Прекрати врать! – он обратился к товарищам. – Обыщите квартиру, чего стоите-то?! Эта мразь точно здесь скрывается, никак иначе! А с тобой... Винина обдало паром животной ярости. По квартире частым рокотом затопали семь пар сапог. Подручные разделились по комнатам, вываливали вещи из шкафов, внимательно высматривали все места, куда мог бы поместиться человек; они смотрели под кроватью, под столом, но никого не находили. Хамлов поторапливал их, не отпуская Винина из-под прицела, бранился и стучал по спусковому крючку заряженного револьвера, угрожая писателю расправой. – Если мы найдём следователя, – брюзжал критик, – живым ты отсюда не выйдешь! А если не найдём, то только посмей вякнуть кому-нибудь обо мне, – я тебя заживо зарою, тварь! – его голос сорвался на крик. – Признавайся, охмурял мою Настю?! – Кого?.. – Ты ведь знаешь, не ври! Савелий мне всё рассказал о тебе, гнилой выродок! И то, как ты Сета расстраивал, как ты к нему лицемерно относился, знаю! Я всё знаю о твоих поступках и убил бы прямо здесь, как шавку!.. – револьвер в его руке затрясся, но на спусковой крючок он не решился нажать. Внезапно раздался звонок: Хамлову позвонил Жадин, предупредив, что приехала полиция, и наказал убегать через чёрный ход, где он их ожидает. Взволновавшийся критик громко выругался, спрятал пистолет в карман и, крикнув сообщникам оставлять всё, убежал прочь. Люди, уронив Винина на пол, поспешно вышли в коридор и, хлопнув дверью, удрали вслед за бунтарём. Пробило одиннадцать вечера. Рефлекто вытащил из битком набитого книжного шкафа бледно-жёлтую папку, вернулся на кухню и открыл её. Дантесс сидел за столом у распахнутого окна, сложив ногу на ногу, и курил третью по счёту папиросу. Увидев папку, он сел ровнее, потушил курево и хмыкнул: – Слушай, что-то знакомые фамилии... – Ты про кого? – Хамлов, Жадин... Не мы ли их задержали летом? – Да, их. Я вас тогда вызвал и сильно боялся, что без жертв не обойдётся. До сих пор удивляюсь тому, как вы так быстро приехали. – Ну, сынок, мы ж мусора быстрые! Рефлекто вздохнул. – И как тебя до сих пор не уволили с таким отношением к работе? – Да я ж шучу! Пока следователь перелистывал страницы, Дантесс смочил кубик сахара в остывшем чае и положил его под язык. – Кстати, Хамлов и Жадин-то были без оружий, а остальные преследователи оказались бесами-Тенями. – Ты мне говорил. – Может, тебе показалось, что они были вооружены? – Мне показаться ничего не может. Кстати, ты как их на пару суток усадил, раз они были безоружны? – Ай, не помню уже! Ну, ты ж меня знаешь: когда надо, я запеку любого, – он подмигнул, поднялся и, включив чайник, посмотрел через плечо следователя в папку. – А это что? – Записки. – Ещё одни? У тебя что, всё разбросано по разным папкам? – Это другие. – А-а-а! Другие... – Чай наливай и садись. Я ещё не закончил. Налив себе вместо чая обычного кипятка, Дантесс сел обратно и навострил уши. Рефлекто продолжил рассказ.Из записок Модеста Винина
...когда они ушли, я хотел выпустить следователя, однако дверь снова открылась, и ко мне зашёл Аркадий Либидин. Я совсем не ожидал его увидеть после случившегося. Он осмотрелся и прикрыл за собою дверь. Вокруг царил разгром, – работа напарников Гриши. Среди беспорядка он не сразу обратил на меня внимание, словно я – мелкая вошь, соринка, а, увидев, посмотрел на меня сверху вниз. Глаза его блестели ярко-жёлтым, на губах не было привычной лукавой улыбки, – он был холоден и страшен и на секунду посмотрел на шкаф, где скрывался следователь... Рефлекто поёжился при воспоминании о том дне. – Я, когда в шкафу сидел, слышал всё: и шум, и разговоры. Помню, когда всё затихло, я решил выглянуть и встретился взглядом с Либидином. Никогда не забуду того, с каким холодом он посмотрел на меня, словно в душу заглянул! – И ты вышел? – Нет, закрыл дверь. Честно, я никогда так в жизни не пугался, как тогда... – А, Модест Винин, – улыбнулся Либидин, – не сразу вас увидел... Полагаю, этот разгром – дело рук Григория и моих подопечных. – Что? Подопечных? Что вы здесь делаете? – Я, можно сказать, мимо проходил-с... Я был в шоке от происходящего и сильно раздражился. Либидин тогда был мне противен до тошноты: я его не принимал за почтенного человека, каким его видели остальные, однако из привычной вежливости обращался на вы, хотя тогда сразу хотел выгнать его из дома. – «Можно сказать»? А если без «можно сказать»? И что за подопечные? – Я помогал Григорию и предоставил ему своих ребят... А следователь в маске не у вас, случаем-с? – И вы туда же! На кой чёрт вам следователь? – Не мне, а им; мне-то следователь не сдался. Я пришёл сюда, чтобы встретиться с вами. – А я вам на кой чёрт? И что значит «им»? Зачем Грише следователь? Что произошло? – Тише, тише, не спешите... Я всё расскажу-с. Мы по его просьбе зашли в комнату, где на полу, на кровати и на столе валялись одежда, коробки и книги. Либидин поднял несколько книг и с бережностью положил их стопкой на стол. Мне показалось, он был радостен, когда рассматривал корешки и обложки, и стал ещё радостнее, когда начал рассказывать о том, что произошло. От услышанного до сих пор странные эмоции. Я был в ужасе и пребывал в прострации. Сейчас своих чувств не опишу... Кажется, словно это всё сон, что скоро я проснусь и пойму, что ничего не произошло... – К вопросу о том, зачем нашим понадобился следователь, – начал он, – то дело вот в чём... Вы слышали, что Прайд застрелился? – Что?.. Вы про Сета? – Разумеется! А вам другой Прайд известен, что ли? – Он застрелился?.. Что случилось?.. И я узнал обо всём: и о следователе Рефлекто, и о самоубийстве Сета, и о террористах с красным газом. Либидин рассказал обо всём в мельчайших подробностях, да лепетал так, словно я читал книгу... (прочерк) ...так странно: Сет мёртв. Я ведь с ним когда-то разговаривал, я знал его, я с ним обнимался и сидел за столом на кухне, и вдруг его бац! – и нет...Из записок Аркадия Либидина
По поводу всей этой грязной и отвратной ситуации с Прайдом я скажу лишь одно: меня до глубины души огорчил такой поворот событий, ведь кто же знал, что я общаюсь с человеком такой ужасной судьбы? Узнав, что он не по своей воле убивал невинных людей, что его шантажировали, я был в ужасе. Он никогда не говорил мне о своих проблемах, хотя я видел, что он мне что-то не договаривает. Я мог бы ему помочь, если бы он обратился ко мне... Я виноват, что не увидел его трагедии, и не могу перестать себя корить за это. Услышав новость о смерти Прайда и узнав всю подноготную, я заплакал. Мне правда его жаль, но жалостью я уже ничего не изменю! Снова опоздал... Всё, что я мог сделать, это вместе с судом идти против террористов и поспособствовать тому, чтобы их отправили на казнь. Когда объявили приговор тем мразям, что покушались на чужие жизни, я готов был ликовать (всё-таки наш нынешний «Отец Суда» Кониро очень хорош), но вскоре меня ждала другая новость. Недавно ко мне пришёл Савелий с просьбой помочь ему в одном деле. Я не хотел соглашаться, не смотря на то, что Савелий мне очень ценен, но... мне стало скучно. Что я говорю? Мне стало скучно, и я решил согласиться на помощь в убийстве следователя! Я действительно уже не тот, кем был раньше. Я схожу с ума... Что я думаю об этом? Это всё – грязь и мерзость, ибо следователь безукоризненно выполнил свою работу, а тут его собираются убить какие-то вспылившие мальчишки! Но я не лучше: согласился, да ещё и Теней привёл к ним на помощь! И именно в этот момент я вдруг осознал, что Создатель – настоящий гений! Его указ о том, что все юридические профессионалы должны скрывать своё лицо и ходить под прозвищами, просто гениален! Он понял, что, прошу прощения, отродья наподобие Хамлова и Савелия могут покушаться на жизнь юристов, несущих справедливость в наше грязное общество, а потому решил сделать следователей, прокуроров, адвокатов и судей инкогнито! Гениально, но жаль, что не все следуют этому указу и, можно сказать, подписывают себе смертный приговор. Но это их дело, не моё. Что ж, я им помог взамен на то, что они мне скажут адрес Винина. К моему счастью, напали на следователя они недалеко от его дома, и я решил навестить его. Иронично, что он живёт на 4-ом этаже в 44-ой квартире. Мне безумно нравится оттягивать каждый желанный мной момент, чтобы довести себя до предела, насладиться нетерпением, потому к его дому шёл медленно, да так, что бедный следователь успел пробежать большой круг и передо мной юркнуть в дом. Не помню, где он спрятался, но помню, что где-то увидел его белую маску, скрывавшуюся в темноте... Ох уж этот бедный Григорий! Он убежал, не смог отомстить! Ну и хорошо. Теперь я мог спокойно поговорить с Модестом наедине и рассказать ему... много чего. По лестнице я поднялся слишком быстро, сходя с ума от нетерпения: настолько мне важно и нужно было встретиться с ним! Я знал, что дверь будет открыта: зашёл и сначала не сразу заметил моего друга. Он был невероятно бледен, что сливался со стенами, и удивлённо смотрел на меня. Плохо помню, с чего началась наша беседа. Мы перешли в его комнату, где по просьбе я рассказал ему про Прайда и всю эту ахинею, о чём пожалел. Мой друг очень тяжело принял этот факт и чуть не упал в обморок, но я успел его поймать и усадить в кресло. Как кошмарно он выглядел в тот миг! Сидящий в бардаке, бледный и холодный, как труп, ужасно уставший и, видимо, не спавший ночь, он долго молчал. На шее у него медленно багровели красные пятна, и меня охватили страх, гнев и ещё одно странное чувство, похожее на отчаянье, но сильнее... Не опишу его. Я, прервав молчание, сказал: «Я с вами хотел поговорить о другом: продолжить ту нашу беседу о бесах...» Он заскрипел зубами от раздражения и слабым голосом сказал: «А вы всё с бесами! Я не понимаю, что вам от меня надо и что вы хотите! То бесы, то...» «Можно поинтересоваться: я вам ненавистен?» «Что? Вы... – он сверкнул горящими от злобы глазами. – По-правде говоря, вы мне противны, а не ненавистны. Вы морально падший человек, развратник, вы... вы подлец!» Эти слова по звучанию были схожи с бранью и сильно меня огорчили. Это значило, что мой друг приравнял меня к Гнидайе, к по-настоящему падшему человеку, развратнику и подлецу! Но я сам виноват, что слишком поспешил со сближением. Не спорю, что отпугнул его своим поведением, но не всё ещё потеряно! Я уже тогда знал, что после нашей беседы он поймёт, зачем я хотел с ним поговорить... «Вы не правы, мой друг, – отрицал я. – Да, я владелец публичного дома, но не изврат и уж тем более не подлец, ибо никогда не убивал невинных людей!» «А повинных убивали, что ли?» «Нет, не в этом смысле! Друг мой, вы меня огорчаете: я вас очень люблю, а вы мне так говорите...» «Вы мне противны. Разговор окончен». «О нет, он только начат! Послушайте, давайте обращаться друг к другу на ты? Мы с вами почти друзья, потому...» Он вспылил ещё сильнее: «Мы? Друзья?! Да что вы несёте?!» Я хотел ему ответить, но он резко поднялся, указал в сторону выхода пальцем и вскричал: «Прочь!» Он гнал меня вон и шёл на меня, а я шагал назад, с любопытством рассматривая его лицо, искажённое гневом... Я остановился в дверях между кухней и комнатой и ткнул ему пальцем в грудь. Он замер и замолк. Да, я знал, что именно такой будет его реакция. Я «зашагал» указательным и средним пальцами по его шее, подбородку и, дойдя до лба, посмотрел на него; с каждым моим «шагом» он бледнел и смотрел на меня с диким ужасом. Модест отошёл, едва не упав на пол, и шёпотом забормотал: «Что вы?.. Вы... вы... нет, не может...» «Вы ведь всё поняли, не притворяйтесь!» Мой друг сел обратно в кресло. «Вы... Аркадий Либидин, вы...Вы что – бес?..» Да! Я был до дрожи рад и улыбался в упоении! Он понял, почему мы друзья, понял, почему мне так хотелось с ним увидеться ещё раз! Я и вправду скучал... «Именно, мой дорогой! Вот потому я звал нас друзьями, вот потому предлагаю друг друга называть на ты! Мы ведь с тобой знакомы с детства, друг мой!» «Не верю... Этого быть не может!» «Почему не может? Может, всё может!»Из записок Модеста Винина
Аркадий Либидин – бес! Нет, он не мог оказаться бесом, тем более тем, которого я встретил в детстве!.. Я до конца верил, что ошибаюсь, но, когда хотел сказать что-то ещё, то увидел перед собой не Либидина, а... себя! Нет, это был Либидин – одежда, телосложение – всё его, но лицо... Я будто смотрел в зеркало. У меня отнялся язык. Я молча смотрел на «себя» и ужасался правде. Да никогда бы не поверил, что Либидин – бес! Но он бес, бес, бес, бес... он передо мной!.. – Теперь веришь, друг мой? – с горькой усмешкой спросил мой двойник. Я кивнул, и лицо его стало прежним. Отрезвев, я решил поинтересоваться у него о некоторых вещах. Не вовремя во мне проснулось наглое любопытство, как писателя, но, в какой-то степени, мне было безразлично, убьёт он меня или нет. – Раз вы бес, то кто из?.. – Упырь. Ты ведь видел меня-с. – Но раз вы упырь, то... людей убиваете? Зачем вам это? – Проснулся, друг мой, и сразу бросаешься в вопросы! Да, убиваю, да, поедаю, но не считай меня монстром, дорогой, – у меня есть свои принципы и называть себя «упырём» я не дам! – Принципы?.. Вы – бес, вы – убийца, людоед, насильник! О каких принципах вы говорите? – Не приравнивай меня к безмозглым бесам, которые желают лишь слепой мести и плотского удовлетворения! Я не такой: я не убиваю и не насилую каждого одиноко идущего по улицам ночью, ибо ни в чём неповинных людей я не трогаю! Женщина, с которой я расправлялся, когда мы впервые встретились, – о, какая она была страшная, как над своим чадом издевалась! Тиран, моральный насильник – она страшнее меня! Я избавляю и без того гнилой мир от таких извергов, которых ничуть не жаль-с... Да, её ребёнок осиротел, но теперь над ним не доминирует тиран! Я никогда не прощаю людям издевательств над детьми, не прощаю и никогда не прощу! – Вы убиваете людей... – Убиваю не людей, а извергов! Тиранам-родителям, педофилам и прочей падали нет места на земле, их место – под землёй, в гробу, среди червей! Вот, кто истинные подлецы, друг мой! – Но что насчёт насилия? – А это вопрос интимного характера... Да, насильник, но не всегда насильник! Большую часть я ем, чем трогаю... – Но ведь трогаете! – Помни, кого я трогаю: тех, кто измывался над детьми, кто измывался над другими! Пусть, пусть чувствуют то же, что и их жертвы, пусть! Мне же всласть смотреть за их мучением... – Всласть?.. – Конечно! Пусть страдают, пусть рыдают, мне всё равно на них, как и им было всё равно... – он улыбнулся ещё шире. – И даже после этого я тебе противен? Я не знал, что ответить. После услышанного во мне появилось двоякое чувство: я не взлюбил Либидина, но его... зауважал? Да, он убивает людей, но выборочно: тех, которые сами были грязны и нечестивы, отвратительны, но... Он убивал и насиловал!Из записок Аркадия Либидина
Я знаю, моё жизненное кредо дико и пошло, но он согласен, что «извергам» жить нельзя и надо их наказывать достойно их поступкам! Что педофилы, что тираны-родители, что другие – все, все должны умереть в диких мучениях. «Вы – ангел смерти!» – польстил он мне. «Но раз вы убиваете родителей-тиранов, а их осиротевшие дети попадают в детские дома... Не делаете ли вы этим хуже? Вы видели, что творится в детских домах? Там не меньший ужас, чем с тиранами!» «О, а ты уверен? Детский дом всяко лучше детоубийцы...» Я бродил по комнате. Внутри кипело сразу несколько чувств: я был счастлив и несчастен, спокоен и зол! «Я никогда не позволю трогать детей, никогда не дам пережить то... Дети, бедные дети! Отчего жизнь так жестоко с ними обходится? Нет, не жизнь, а взрослые... Отчего они так жестоки к себе подобным? Почему?» «Мне почём знать? Будь моя воля, такого кошмара не происходило бы...» «Будь воля! Она есть, друг мой! Как видите, я волен расправляться с тварями своими руками, мало-помалу очищая наш бренный городок! Да не городок... самую крупную столицу во всём мире!»Из записок Модеста Винина
На его лице играл безумный оскал. – К слову о детях... Мне хочется поговорить с тобой по душам, Модест. Расскажи, о чём ты мечтал в детстве, когда тебе, к примеру, было семь. О чём мечтала твоя маленькая детская головушка? Но мне нужна правда, – он опустился в кресло. – О чём ты мечтал? Я задумался. Вопрос совершенно обычный, но я никак не мог вспомнить о том, что когда-то мечтал. Просидев в раздумьях некоторое время, я всё же вспомнил одно желание, которое сбылось совсем недавно и в которое до сих пор слабо верю. Почему я внезапно начал открывать ему свою душу, я так и не понял. – Я хотел, чтобы мама с папой снова были вместе. Они развелись, когда мне было семь. Фразу «когда мне было семь» мы сказали одновременно и переглянулись. Его взгляд мне показался опечаленным. Я продолжил говорить, а он повторял со мною слово в слово: – Мечты ребёнка должны чаще сбываться чем не сбываться, будь они материальные или нематериальные, ибо в будущем этот самый ребёнок будет бояться мечтать, ожидая, что даже самое крохотное желание не сбудется. И мечты должны сбываться вовремя, не вразрез с возрастом, ведь, если мечта поздно, но всё-таки станет явью, кроме душевной пустоты он ничего не почувствует от сбывшейся мечты. Либидин улыбался: – Отец пришёл слишком поздно? – Отец пришёл слишком поздно... – Он не приходил на твои дни рождения, не приезжал на новый год, но приехал на твой выпускной. Да, помню, что ты совсем не был рад его приходу. – Я и сейчас не так рад, как мог бы в детстве радоваться... Нет, я рад, но... – Не так рад, как мог бы радоваться в детстве. Я никак не мог понять, что думал и что ощущал в этот момент, но продолжал говорить о своём детстве.Из записок Аркадия Либидина
Мы думали, говорили одинаково, словно мы – один человек, одно сознание, один разум. Он до сих пор презирает меня, а я до сих пор жалею его, но тогда мы открывали друг другу свои души, обменявшись жизнями, мыслями: он говорил об отце, о «мыслях», о бабушке с дедушкой, – обо всём, что произошло в его жизни, а я повторял за ним, ибо знал его жизнь, как свою. ...Модест замолк, превратился в живой труп: его лицо посерело, вокруг глаз потемнели круги, на шее – пятна. «Да, мой друг... Мы уже видимся в пятый раз в твоей жизни». Он промолчал. «А вы, Аркадий... – тихо заговорил он, смотря на пол. – Вы, всё-таки, кто?..»Из записок Модеста Винина
Когда я упомянул своего дедушку, он вдруг поднялся, безумно смеясь, весь затрясся, чем испугал меня, встал передо мной и восторженно всплеснул руками, – из кармана его пиджака выпала деревянная лошадка. Мы замерли и уставились на игрушку: Либидин похолодел, а я... я вспомнил про мальчика с детской площадки и его слова, заведённой пластинкой заигравшие в голове: «Я хочу домой...» – А ты внезапно побледнел, друг мой, – криво улыбнулся он. – Эта игрушка... – я еле-еле выдавливал из себя слова и неотрывно смотрел на лошадку. Она лежала на боку, была сильно избита временем и напоминала мне тот страшный час, когда я встретил опороченного мальчика на площадке. В голове проносилось сразу миллион ужасающих мыслей: неужели Либидин причастен к обесчестию ребёнка? Не мог же он настолько сильно морально пасть, чтобы трогать... или мог? Откуда у него была эта лошадка? Я боялся представлять и думать, но мысли и догадки сами лезли в голову. – Да, это игрушка. Игрушка-с... – Аркадий, вы ребёнка?.. – Знаешь, Модест, я понял, что за всю вашу жизнь это наша пятая по счёту встреча-с... Интересное число. Я сначала не понял, что он говорил: в мыслях крутилась лишь ужасающая догадка о мальчике. Он пытливо уставился на меня, загадочная улыбка кривила его губы. Ко мне пришло осознание его слов и... почему пять? Начал вспоминать: первая встреча в детстве, когда он пожирал девушку, вторая и третья – на Мармеладной в забегаловке и «Асмодее», эта – четвёртая... Откуда он взял пятую встречу? Я хотел спросить, но вдруг замер – меня осенило. Стало очень плохо. Я понял, почему тот мальчик показался мне знакомым: очки без душки, нос с горбинкой, глаза... и волосы. Либидин, оказалось, был крашеным и на деле был шатеном, а не блондином. – Аркадий, вы... А вы, всё-таки, кто?.. – мне было плохо. Я боялся посмотреть на него. – Сколько вам на самом деле лет? Вы ведь бес и можете менять своё тело так, как захотите и... вы ведь не взрослый, да? Либидин молчал. Я поднялся, чтобы взять лошадку, когда он резко схватил меня за руку, поспешно убрал игрушку обратно в карман и, нависнув надо мной словно тень, пристально посмотрел мне в глаза. Его глаза больше не были пепельно-серыми, а отливали ярко-жёлтым и были широко распахнуты. Страх зверем вцепился в мою шею и сжимал, перекрывая путь воздуху. – Почему именно архитектор Т? – колким холодом спросил он. Я не мог проронить ни слова; казалось, я умру от страха, исчезну под его испепеляющими глазами. Он продолжал пытать меня вопросом. – Почему в «Бесах» вы говорили именно про архитектора Т? Вы одним из единственных выдвинули в народ теорию его причастности в появлении Упырей! «Загадочный архитектор Т упоминается в легенде о Чучелах-мяучелах, где сказано, что он владеет большим особняком с подвалом, где скрыто нечто страшное...» Ты писал, что он заманивал жертв в подвал, где ставил над ними страшные эксперименты и тем самым превратил их из людей в Упырей! Писал, что жертвами вполне могли выступать дети и женщины, потому что они слабые и беззащитные! Но почему именно архитектор Т? Почему ты решил, что он причастен к этому, друг мой? Я хочу знать ответ, я хочу узнать! Умоляю... Страх отступил, вернув мне возможность говорить и осознавать смысл его слов. Да, я писал в «Бесах» о своей теории происхождения Упырей, мол: «Архитектор Т создал Упырей. Он редко упоминается в истории, но имя его проскальзывало раз или два в легендах. Судя по слухам, судьба его неизвестна». – Мой дед был учёным и изучал бесов, вот он и выдвинул теорию в своих записях... – скомкано ответил я. Либидин захохотал. – Точно, Софрон Солнцев! Как я мог забыть про него? – Вы знали моего дедушку?.. – Да, я был лично с ним знаком! Представь: холодное раннее утро, нерабочее время «Асмодея»: никто не ходит, не говорит – все спят. В пустом зале за столом, пока где-то в коридорах гуляет уборщица, сидит статный брюнет лет двадцати пяти в клетчатом костюме и с «грустными» глазами. Великий учёный, чьё имя должно было гвоздём вбиться в историю, невероятный предсказатель и хороший человек, которого все уважали и ценили. Напротив него – Софрона Солнцева – сижу я. Он пил крепкий чёрный кофе и читал мне вслух свои записи о бесах, сложив ногу на ногу. Закончив, он спросил у меня мнения, не зная моей истинной сущности. Он хотел выдвинуть теорию, мол: Упыри появились из-за экспериментов некого архитектора Т. Я спросил его, почему он так считает, а он ответил, что ему подсказывает сердце. «Недурно», – сказал я и больше ничего не добавил. После завтрака Софрон вытащил свои хрустальные кости и начал гадать на будущее. Кости показали силуэт младенца, цифру четыре и знак метаморфозы – бабочку. «Мой потомок станет бесом!» – испугался он... Либидин отпустил мою руку и отшатнулся. – Недурно... ха-ха... Что я мог ещё ответить? Он был отчасти прав в своей теории, и я испугался этого. Я осторожно спросил: – То есть Архитектор Т действительно причастен к вам? – Да. – И... что он делал? Я горько пожалел о своём любопытстве и неосторожности. Либидин бледным призраком застыл на месте, затрясся, как паутинка на ветру, и повторял в бреду: «Он, он, он», пока в его горле не запенилась кровь. Багровые облака потекли из его рта, жёлтые глаза закатились, – он упал наземь, ударившись головой о пол, и забился в диких судорогах. Его суставы страшно выгибались, пена не переставала идти и впитывалась в его костюм, из горла вырывались хрипы и стоны агонии. Я бросился к нему, приподнял его и начал звать. Было страшно: мне казалось, он умирает. Я не знал, что мне делать, не знал, что делаю. Краем глаза заметил в окне силуэт большого кота, который тут же испарился. Агония продолжалась мучительно долго. Я пытался его успокоить, звал, легонько тряс за плечи и готов был звонить в скорую, как вдруг он широко распахнул тусклые глаза и вскочил на ноги, схватив со стола ручку. – Друг мой! – вскричал он, безумно улыбаясь кровавым ртом. – Ты писал про бесов частичную правду, но не хочешь ли написать истину? Я тобой восхищён, я тебя люблю до безумия и хочу, чтобы ты рассказал всем правду! Пиши! Он усадил меня за стол и начал диктовку. Я писал и не думал, что пишу, не чувствовал, как движется моя рука. – «Давным-давно, когда ещё не было ни меня, ни вас, в ещё небольшой на тот момент столице жил мальчик, которому дедушка на день рождения подарил деревянную лошадку, а вечером умер от выстрела в грудь, воспроизведённый сыном его, отцом мальчика»... Пиши, пиши! «Мальчик был невысок, темноволос, некрасив лицом, но красив душой. В семье его никто не жаловал: ни отец, ни мать, ни родные братья и сёстры, – никто никогда не был рад его возвращению домой, никто не встречал его радостными улыбками. Его били, презирали, бранили, никогда не хвалили и не ласкали, потому что он не заслуживал любви и заботы. Семья не сразу заметила, как в один вечер мальчик не вернулся»... – Не вернулся?.. – Не вернулся; его забрал архитектор Т!.. Винин не знал, сколько просидел в беспамятстве. Резко проснувшись, он долго не мог понять, где находится, а, опомнившись, спохватился, вскочил и подбежал к шкафу, за которым прятался следователь. Он открыл дверь и встретился лицом к лицу с... – Родион?! – испугался писатель и отскочил назад. Родион со снятым капюшоном, маской в руке и собранными в сырой хвост волосами вылез наружу и с подозрением огляделся: сначала посмотрел направо, затем налево и только потом на Винина. – Все ушли? – Да, все ушли... Винин вспомнил про Либидина, оббежал комнаты, однако никого не обнаружил. Не было даже намёка на то, что помимо Хамлова и убийц в квартире был кто-то посторонний. Он вернулся к Родиону, озадаченный сразу всем: и ситуацией с Хамловым, возможно мнимым разговором с Либидиным и настоящим лицом Родиона. – А что ты?.. Как ты?.. Музыкант с забавой улыбнулся, снял плащ с перчатками и с разрешения повесил их на крючок. Под сырым плащом он оказался в белой рубашке с белым жабо с круглым аметистом на шее и тёмно-сиреневых брюках на чёрных подтяжках. Лакированные туфли, испачканные брызгами луж, оставляли за собой едва видные очертания грязевых разводов, про которые Винин не сказал, чтобы лишний раз не смущать гостя. – Извини, что потревожил тебя, – распустив хвост и зачесав ладонью волосы назад, виновато произнёс Родион и скрестил руки на груди. Вид у него был озадаченный. – Нет, всё в порядке... Ты голоден? А то у меня кроме борща ничего больше нет. – Если можно, налей немного борща. Весь день ничего не ел и голоден, как волк. Винин вытащил из холодильника кастрюльку и поставил её на плиту. Родион сел за стол, сложив ногу на ногу, и всем видом показывал, что ожидает опрос. Поставив перед ним чашу борща, писатель сел напротив и сразу осыпал следователя-музыканта вопросами: кто он на самом деле? Почему за ним гнался Хамлов? Сколько он просидел в шкафу? и прочее. Родион, не скрывая улыбки, отвечал кратко, чётко и по делу. На самом деле он – следователь по прозвищу Рефлекто, расследовал дела террористов и Прайда, чем заслужил ярость критика, и был вынужден обратиться за помощью к писателю; в шкафу сидел не очень долго и не слышал голос Либидина, и Винину начало казаться, что встреча с бесом ему почудилась. Их беседа продлилась вплоть до пяти утра. Винин сидел, схватившись за голову, и переваривал полученную информацию. Он с трудом верил в реальность происходящего и постоянно переспрашивал приятеля, изумляясь всё сильнее и сильнее. Родион оказался следователем, Сет Прайд покончил с собой, беседа и припадок Аркадия Либидина, скорее всего, ему приснилась, – больная голова плавилась от переизбытка чувств, эмоций и мыслей. Когда разговор подошёл к концу, Родион сердечно поблагодарил Винина за помощь, гостеприимство и вкусный борщ и вышел в коридор, решив вернуться домой. – Ты уверен, что тебя больше не преследуют? – беспокоился писатель. – Уверен. Поймаю извозчика, чтоб поскорее добраться до дома. Не переживай, я буду в порядке. Он сложил плащ, маску и перчатки в чёрный пакет, вновь поблагодарил приятеля, обнялся с ним и ушёл. Часы пробили шесть утра, – Сатана вернулась. Винин совсем забыл про их сделку и до смерти перепугался, увидев явившуюся из тёмного угла высокую фигуру и шесть пристальных хищных глаз. – Время истекло, – Сати достала из рукава острое, подобно кинжалу, воронье перо и протянула его писателю. – Ты принял решение? Винин с решимостью взял перо и сжал его в дрожащей руке. По указу Сатаны он расстегнул рубашку, оголив бледную грудь. Острый чёрно-белый ноготь с лёгкостью прорезал кожу на грудине, – из пореза неровным ручьём потекла кровь. Винин макнул кончик пера в кровь и написал на данной Сатаной жёлтой бумаге: «Я, Модест Винин, заключаю контракт с Сатаной и согласен отдать шанс на счастье своему лучшему другу Энгелю. Скотос остаётся со мной до конца жизни, и я клянусь не жаловаться на него и не просить о спасении. О сделке никто и никогда не узнает, пока я не испущу последний вздох». Поставив точку, он замер в ожидании. Скотос сразу бросился ему на шею, в слезах благодаря о спасении и пощаде. Лука молчаливо смотрел на брата. Винин слабо улыбнулся. – Пусть Энгель будет счастлив.