Похождения Селима, или Человек эпохи Возрождения

Тяжёлые грозовые тучи собрались над жаркой Феррарой. В раскалённом воздухе стояла пыль. На центральной улице, напротив палаццо Сан-Франческо, летней резиденции кардинала Ипполито II д'Эсте, остановилась небольшая кавалькада. Возглавляла её знатная синьора в роскошной амазонке и светлой шляпе с вуалью, спасающей от жары. Её спутниками были двое юношей: одного из них — крепкого усача, браво сидящего на сером в яблоках скакуне — можно было принять за её конюха, так просто он был одет; другой же более походил на пажа или секретаря этой госпожи, ибо платье его, несмотря на свою скромность, было пошито из благородных тканей — тёмно-зелёных бархата и атласа. Спутники с любопытством смотрели на дворец, который считался одним из самых роскошных в городе. На первый взгляд он, однако, не представлял из себя ничего выдающегося. Как и большинство зданий в приморской Ферраре, он был выстроен из тёмного ракушечника, имел высоту в три этажа и мансарду с круглыми окнами. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что выложенный белым камнем фасад испещрён угловатыми античными узорами, которые под определённым углом сверкают на солнце. — Ну! — фыркнул черноусый юноша не желая показывать, что его впечатлил декор палаццо. — Теперь я не так жалею, что этот папский прихвостень не пожелал поселить нас у себя. Домишко-то у него вовсе не такой, как рассказывают. — Выбирай выражения, — спокойно проговорила синьора. — Кардинал — наш самый важный клиент. Он предоставил нам чудесную виллу, которая и впрямь живописнее этой резиденции. Но это только снаружи. Здесь, — синьора указала рукой на палаццо, утопающий в белом сиянии, — Здесь хранятся самые замечательные произведения искусства, в том числе и ювелирного, которые удалось собрать семье д'Эсте. Так что, Жуан, мой милый, нам с тобой предстоит там большая работа по оценке всех этих богатств. — Тогда я и вовсе не понимаю, почему мы должны жить где-то ещё, а не здесь? Разве мы не покончим с делом быстрее, если будем жить прямо в его пещере сокровищ? — Оставь в покое синьору Мендес, друг, — вступил в разговор третий всадник, выходя из флегматичной задумчивости. — Я полтора месяца вычислял шайку воров среди кардинальских управляющих, прикидывался несчастным немым, чтобы выведать их тайны. Поэтому, когда я пожаловался кардиналу, что устал от городской жизни, он сам предложил нам разместиться на загородной вилле. Донья Грация сжала ногами бока лошади и махнула рукой, показывая, что пора продолжать путь. — Кстати говоря, синьор Росси, — проговорила она. — Я знаю, что в коллекции д'Эсте есть картина, которая вас как человека восточного заинтересует. Это портрет персидской царицы кисти Тициана...

* * *

Дневник Селима, написанный на персидском

“Клянусь! я едва не свалился с лошади, когда услышал, что сказала донья Грация: в палаццо Сан-Франческо хранится одна из работ Тициана, которую здесь зовут портретом персидской царицы. Только вот я отлично знаю, что ни в какой Персии Тициан не был. А был он при нашем дворе за год до моего рождения. И работы его я прежде видел в кабинете Повелителя. Видел и один из вариантов того портрета. Итак (руки холодеют, когда я это пишу), совсем скоро я увижу портрет моей матери. Увижу её лицо. Конечно, я мог бы отправиться туда, в палаццо, прямо сейчас. Но боюсь, что такое рвение с моей стороны посчитают странным. Несчастный! Сколько прошло месяцев, а ты всё так же остаёшься пленником своих страхов и слабостей. Возврата в прошлое для тебя уже нет, и все мосты сожжены, но Ад свой ты носишь с собой... Надо постараться не думать об этой картине, не думать, что где-то там, среди пустых залов, она ждёт меня. Надо очистить голову, загнать тоску поглубже в сердце. Вокруг так по-райски мирно. Спальню мне выделили просторную и светлую. По стенам развешаны карандашные наброски. Думаю, это Да Винчи: его мягкие линии, выполненные особым углём, оставляющим охристый след. Над моим столом висит набросок букета из лилий — три нежных цветка на одном увитом листьями тонком стебле. Остальное — какие-то причудливые чертежи, в которых я ничего не могу понять. Один из них изображает водопровод — в этом я почти уверен. Постель с белым балдахином напоминает мне о временах проведённых в плавании: когда стоишь один на палубе и смотришь, как ветер наполняет паруса, чувствуешь, как соль ложится на кожу, слышишь крики чаек. Такие моменты были редки, а может, и вовсе мне приснились. Потому что гораздо лучше я помню затхлую вонь тёмных трюмов, незамолкающий ни на минуту гул грубых мужицких голосов, скверную еду и ноющую боль во всём теле после целого дня проведённого в обществе швабры, канатов, по которым нужно взбираться, и бочек, которые нужно перетаскивать с места на место. А Баязет, верно, уж не стал бы жаловаться на такую долю, стал бы самым матёрым матросом, какого видело бы море. Странно. Я столько лет испытывал к нему только самые недостойные чувства. Завидовал, ревновал, хотел превзойти его. А стоило распрощаться с ним, и я распрощался с этой злобой. Злится ли он на меня? Помнит ли былое? Я не должен об этом думать. С балкона моего открывается поистине прекрасный вид. До самого горизонта раскинулись виноградники. Поддерживаемые деревянными столбцами вьются ввысь виноградные лозы, тяжелеют от тёмных плодов. Ручьи, что их орошают звонко сбегают по склону, на котором стоит наша вилла (зовётся она, к слову, довольно точно — Буколла, что означает “идиллическая”), к широкой и бурной реке По и скоро встречаются с морем. В таких местах, когда вокруг нет ни души и слышится лишь пенье соловьёв в саду, каждый может ощутить себя повелителем мира. Это совсем не то, что носить султанский тюрбан перед тысячами подданных. Я бы никогда не желал променять этот блаженный безмолвный покой на славу предков. И потому я должен благодарить Всевышнего за свою судьбу. Только отчего же... Жуан только что заходил ко мне и сказал, что вечером нас посетят Баффо. Это они гостят в Сан-Франческо, что, конечно, не улучшило мнение моего друга о них. Он и на меня всерьёз обижен за выбор нашего пристанища. Я не решился спросить его, будет ли с ними Нурбану. Она засмеяла бы меня, если бы знала, что про себя я так называю ее. Мы не видали друг друга уже много недель с тех пор, как я уехал с кардиналом в Рим по поручению доньи Грации. И когда я смотрел на звёзды, горящие над римскими холмами, то вспоминал свет её тёмных очей. Если бы судьба подарила мне её, когда я был шехзаде, я бы дал ей только такое прекрасное имя. Пусть всё это лишь мечты, но я слаб и часто им предаюсь. И теперь всегда со мной она в этих мечтах. Быть может, это оттого, что я так хорошо узнал её лицо во время наших прогулок. Знаю, как она хмурится, когда читает, как морщит нос перед тем, как засмеяться тихим грудным смехом. Жуан называет её моей зазнобой. Хотелось бы знать, что это означает. Что я влюблён? А может быть, мысли о ней просто спасают меня от одиночества? Ведь я начинаю забывать их лица... Все, кого я знал, покидают мою память, а Нурбану так близко. Могу ли я любить её? Я человек без прошлого, без дома, куда могу её привести, без будущего, в котором могу быть уверен. Что бы сказала о ней Валиде? Если бы я только мог спросить у неё совета. О, Всевышний! Зачем узнал я об этом портрете!».

* * *

В глубине старинного сада тоскливо и сладко пела флейта. Отдавала серебро стройных звуков закатному небу. Звуки эти уносились к пышным тёмно-розовым облакам, которые танцевали у самой земли, вокруг горящего медью диска заходящего солнца. Причудливым лиловым цветом окрашивались розы, бывшие белыми при свете дня. Музыка соединялась с плеском фонтана, со скрипичным стрёкотом сверчков. Вечерняя роса ложилась на всё вокруг шёлковым покровом. Сесилия играла и плакала. Ласковые порывы ветра срывали с веток деревьев поздний яблоневый цвет и роняли лепестки на плечи девушки. Сегодня Сесилия осталась одна. Сегодня она поняла, что всегда была одна. Когда-то в далёком детстве она была счастлива и верила, что у неё есть семья. Она обожала отца, он дарил ей прекрасные платья, брал с собой на прогулки, вечерами рассказывал истории о рыцарях и прекрасных дамах. Порой он уезжал и оставлял её на попечение старых слуг. Он мог не возвращаться неделями и даже месяцами, но она всегда ждала встречи с ним и с каждым расставанием любила его всё больше. Сесилия хотела радовать его, прочла множество книг, потому что отец находил забавным, как малышка рассуждает о литературе, о добре и зле; а больше всего на свете ей нравилось смешить его. Но однажды Николо Виньер привёз на остров женщину, молодую красавицу с вечно изогнутыми бровями над прекрасными холодными очами. С появлением мачехи для Сесилии закончилась та жизнь, которую она знала. Отец ободряюще похлопал её по плечу и посадил на корабль, спешащий в Венецию. Мать встретила Сесилию заверениями в вечной любви, рассказала, как страдала из-за их разлуки. Девочка знала, что она внебрачный ребёнок, но поняла, какой это грех, только оказавшись под опекой синьоры Баффо. Из-за её, Сесилии, существования едва не разрушилась семья матушки, но синьор Маурицио проявил небывалое великодушие, забыв все обиды и позволив незаконнорождённой дочери жены жить под его крышей. Преисполнившаяся должного почтения к дому Баффо, Сесилия принялась служить им так усердно, как только могла, смутно боясь, что и здесь ей не найдётся места. Но шли месяцы, и она успокоилась. Матушка почти всегда была с ней ласкова, сестрица Элена была к ней добра. Ею не пренебрегали настолько, насколько можно не пренебрегать чужим птенцом в своём гнезде. Она много работала, и старалась не жаловаться на судьбу. Но сегодня оказалось, что всех её усилий недостаточно, чтобы смягчить сердце синьора Маурицио. Сегодня он потребовал, чтобы Сесилия посвятила жизнь Богу, чтобы она ушла в монастырь. Об этом, едва сдерживая слезы, рассказала ей мать. А затем, вместе со всеми домочадцами уехала в гости на какую-то виллу. Ей дали время подумать. “Столько времени, сколько потребуется, моя крошка!” — сказала ей матушка. Но Сесилия знала, что и всего времени мира не хватит ей, чтобы принять такое решение. Она жила в доме Баффо смиренницей, но, отнюдь, не потому что была смиренна в душе. Просто она хотела снова почувствовать родительскую любовь, заслужить её. На самом деле, всё существо её жаждало свободы, приключений и великих свершений. Ночами ей снились то быстрый конь, уносящий её ото всех бед, то огромный корабль, рассекающий бескрайние воды неизведанных морей, которые ей так хотелось увидеть. А с тех пор, как она познакомилась с загадочным синьором Артемио Росси, с тех пор, как стала называть себя его другом, она поняла, что эти мечты могут стать реальностью. Росси — самый удивительный человек, которого она встречала. Его жизнь походила на плутовской роман. Прошлое его было окутано тайной, которую Сесилия, очарованная восточными сказками, страстно желала разгадать. Но и настоящее этого человека её поражало. Прекратив учительствовать в их доме, синьор Росси сделался настоящим шпионом доньи Грации. Все прогулки и встречи друзей проходили во время непрекращающихся слежек за ювелирами-конкурентами, их подмастерьями и клиентами. У первых синьор Росси должен был обнаруживать слабые места, вторых — переманивать на службу в ювелирный дом Мендесов, а третьим — ненавязчиво предлагать свои услуги на самых выгодных условиях. Сесилия находила такую жизнь, полную интриг, невероятно волнующей, однако друг её видел во всём этом лишь рутину. Глаза его загорались только тогда, когда они говорили на самые обыденные темы. Синьора Росси интересовали книги, живопись, музыка и, что интересно, сады; он обожал розы и говорил, что если бы судьба была к нему милосердна, он родился бы садовником. Во истину, юноша этот был соткан из противоречий. Сесилия огляделась вокруг, не прекращая игру на флейте. Сизые сумерки опускались на сад палаццо Сан-Франческо. “Росси бы здесь понравилось” — с тоской подумала она. — Ты чудесно играешь! — он снова возник перед ней, словно из ниоткуда. И снова, когда она о нём думала. Звон флейты оборвался. Росси стоял перед ней в алом ореоле последних солнечных лучей и улыбался. — Я надеялся, ты тоже будешь у нас этим вечером, — он сел рядом с ней на скамью и взял у неё из рук флейту. Заиграл на ней неожиданно уверенно. Когда они виделись в последний раз, он говорил, что умеет играть только на лютне. Мелодия, которую рождало его дыхание, была удивительно спокойной, переливчатой и совершенно не итальянской. Было в ней что-то от дикого ветра чужих полей. Но было и то, что обещало защиту от этого ветра. Была обволакивающая теплота материнских объятий. Сесилия поёжилась — ей было холодно. Всегда так холодно. Она хотела отогреть сердце, пока всё вокруг не снова не погрузилось в тишину. О, если бы вдруг Росси сказал что-то такое, что заставило бы её отказать матушке. Если бы он сказал... — Ты плачешь? — он вглядывался в её лицо добрыми голубыми глазами. — Неужели я так ужасно играю? Это колыбельная моей матери. Я вспомнил её, пока жил среди кардинальских слуг. Уходил ото всех и играл. Думал, тебе понравится. — Мне нравится, очень нравится… Ты мог бы и написать мне. — Я же притворялся дураком, Сесилия. Играть на деревянной дудке — ещё куда ни шло, но если бы какой-нибудь вездесущий камердинер увидел меня с пером и бумагой, я бы нипочём не узнал, кто запустил руку в казну д`Эсте. — Твоя жизнь такая интересная, а я здесь скучаю... без тебя. Вот и наступила тишина. Сесилии казалось, что она слышит морской прибой, а до моря несколько вёрст. Росси сделал глубокий вдох и неловко закашлялся, подавившись холодным воздухом. — Сесилия, здесь у синьора д`Эсте есть одна картина. Я очень хочу увидеть её. Ты меня не проводишь?

* * *

Снова дневник Селима

«Это не она. Это не моя матушка. Я знаю, что Тициан писал портрет Хюррем-султан, знаю, что у неё такие же светлые волосы, что глаза такой же формы, как он изобразил. Её лицо ускользает от меня, прошло столько времени, что я могу ошибаться. Но я знаю, что прав. Я смотрел на эту красивую женщину, на эту Мадонну, сотканную из света и лёгких полутеней, и отчаянно желал разглядеть в ней Валиде, но сердце моё молчало. Я увидел лишь холст в громоздкой золотой раме, холст, на котором не было и тени её красоты, не было ни малейшего отблеска её души. Я гляжу в зеркало и могу угадать её черты в собственном лице. Должно быть, это всё, что мне осталось. О, если бы у меня была и её сила! Как пережила она всё, что выпало на её долю? Нурбану стояла напротив этого пустого портрета, такая живая, такая хрупкая и открытая. Она была восхищена, попросила меня снова рассказать о жизни в Стамбуле, но я не мог совладать с голосом. Тогда она, не говоря ни слова, отвела меня на башню палаццо. Над нами зажигались первые бледные звезды. "Ты тоскуешь по дому?" — спросила она. И я поцеловал её. И сказал, что её должны были бы звать Нурбану. Что если бы её так звали, всё было бы правильно. Она не засмеялась, как я боялся, а только улыбнулась дрожащими губами. Если бы не она, не знаю, как бы я пережил эту ночь. Если бы не Нурбану, я остался бы один. Когда всё вокруг заволокло непроглядной тьмой, она принесла свет в мою жизнь».