Похождения Селима, или Человек эпохи Возрождения

Селим пришёл в себя и в первую минуту подумал, что ослеп — таким непроницаемо чёрным казалось всё вокруг. Как вдруг из темноты выплыл, приближаясь к нему, бледно-жёлтый огонёк. В воспалённом сознании шехзаде вспыхнуло воспоминание о волчьей охоте, про которую рассказывал однажды отец. «Глаз волчицы», — подумал он, но не испугался, продолжая недвижимо ждать, что будет. — Э, да ты, наконец, продрал глаза приятель! — раздался совсем рядом задорный возглас. — Где я? — спросил Селим, ибо наваждение прошло, и волчий глаз оказался всего лишь огарком зловонной сальной свечи, а его обладателем — юноша с приятным баритоном и типичным венецианским выговором… «О, Всевышний! Да ведь со мною итальянец говорил!» — похолодев от ужаса и кляня себя за глупую поспешность, шехзаде повторил свой вопрос на как можно более чистом итальянском языке. — Э, да паша по-нашему разумеет! — чёрные глаза юноши сверкнули усмешкой, и Селим понял, что всё пропало. Должно быть, он каким-то образом выдал своё происхождение, пока был без сознания. — Тем лучше будет здесь твоё житьё, — продолжал незнакомец, устраиваясь на тюфяке в ногах у Селима и поминутно передёргивая чёрными, аккуратно стриженными усами, — Я тебя в платье наше обрядил. Шехзаде оглядел себя внимательно, насколько позволял угасающий огарок свечи, и понял, что, в самом деле, одет венецианским матросом. Кроме того, он понял, пытаясь пошевелиться, что всё тело его, должно быть, покрыто синяками, а в боку саднило как-то особенно скверно. Испытующе глядя на собеседника, Селим заговорил: — Сеньор должен знать, как я благодарен ему за заботу… — Мы это завсегда, паша… Едва уловимая тень беспокойства снова пробежала по лицу Селима, ибо его первейшая задача сейчас, пока он ничего не знает о положении, в котором очутился — оградить прошлое как можно более толстой стеной лжи. Кто знает, как поступит неприятель, узнав, что на венецианское судно попал сын самого султана Сулеймана? — Вы ошибайтесь, я простой матрос. — «Спасибо, Хайреддин-паша, только благодаря затеянному тобой маскараду это и звучит убедительно», — с горечью подумалось ему. — Но магометанин? Селим кивнул твёрдо и решительно. — Что же, я тебя не выдам — не бойся. Скажу тебе по секрету: я ведь и сам не христианин, а иудей, — он заговорчески улыбнулся и протянул для пожатия руку, в которой было что-то зажато: — Звать Иосифом. — Селим, — ответил шехзаде и, пожав руку новому знакомому, с удивлением обнаружил в своей ладони так хорошо знакомый ему с рождения золотой талисман, подаренный Махидевран-султан. — Раз уж паша теперь в уме — возвращаю монету. — Благодарю, дон Иосиф, что сохранили мне дорогую память о родном доме! — горячо прошептал Селим. — Ишь, чего выдумал! Послушай-ка, что скажу, брат Селим: нет здесь ни донов, ни, правду сказать, даже Иосифов. Потому как, если хочешь жить здесь припеваючи — а другого тебе ничего не остаётся, ведь от турок мы уже почти в неделе пути, и денег у тебя ни гроша, кроме вот этой самой штуки, что ты к рубахе приколол — тебе нужно итальянское имя. На худой конец, испанское или португальское, как моё. Меня все здесь кличут Жуаном Микесом. Так что и ты пораскинь мозгами, Селим. Твоё счастье, что не больно ты похож на ваше племя. «Впервые это так!» — согласился про себя Селим, а вслух попросил: — Сеньор Микес, извольте рассказать мне, кто мой спаситель и что приключилось со мною, пока я был без чувств. — Чудной ты! Что мне про себя, значит, распинаться? — Жуан Микес вытащил из кармана что-то маленькое и тёмное, более всего походившее на кусок угля, а при ближайшем рассмотрении оказавшееся сухарём, — На-ка, пожуй. И, затушив двумя мозолистыми пальцами огарок, принялся за рассказ.

* * *

«Родился́ я, значит, в городе Лиссабоне — самом великом во всей Португалии. Отец мой был человек учёный — больно мудрый, да не больно живучий. Был я на пятом году, когда он помер. Воспитывался при бабке, потом и при тётке Хане — ох, и славная она женщина, дай ей, Боже, долгих лет! Шёл мне шестнадцатый год, когда повадилась Святая Инквизиция — чтоб ей провалиться на ровном месте! — нас, иудеев, выслеживать, даром, что мы столько лет живём по их законам. Тётки моей муж — человек видный был, так, очень может быть, кто-то им на него накапал. Ну, и как заведено: не хочешь на костёр — беги прочь из родного дому, чтобы только пятки сверкали. Убрались мы прочь из Лиссабона — один знакомый богатей из Англии нам помочь решился, а взамен попросил, чтобы я за его сына долг отработал — на торговом судне послужил. Я согласился, ведь и сам купцом хочу стать. Отчего же, думаю, прежде мир не повидать? Ну и плаваю с тех пор. Уже, то есть, второй год, почитай. Вошли мы в Корфу — месяца с два назад где-то — а наш капитан возьми да и проиграй в карты своё добро да корабль. Разбрелись мы все кто куда. Мне, стало быть, уже и долг отрабатывать некому. И тут, веришь или нет, а узнал я, что тётка моя инквизиторов вокруг пальца обвела и зажила с дочкой в Венеции лучше прежнего. Вот я и подумал: пора мне с вольной моряцкой жизнью кончать, ехать к родичам да приниматься за какое-нибудь дело, чтобы в гильдию купеческую попасть. Думал-думал, что мне делать, и решил наняться на службу к адмиралу Дориа. Суда его как раз в ту пору в порту стояли. Рассудил я: суждено помереть — помру, а нет — доберусь, значит, до Венеции. Так вот я у Превезы и оказался. Самому мне военное дело не по душе, но что делать, раз нанялся. Подавал я во время боя снаряды на галеоне — пушки заряжал, значит. Вот и твою галерку самолично разбил, и сразу после сменили меня у пушек. Гляжу я, значит, за борт отдыхаю, уши заткнувши, чтобы грохота не слышать и вдруг вижу: всплыл на обломке доски прямо у самого борта турчонок, юнец совсем: ты, то есть — жалко стало. А нужно было шлюпку одну приладить — потеряли её почти. Ну я и спустился для того за борт, а сам подплываю к тебе и смотрю — дышишь. А живого за бортом бросать негоже. Я из шлюпки мешок достал и тебя в том мешке на галеон протащил. В кладовой, затем, уложил на сундуке и пошёл дела свои дальше справлять, пока не хватились. А про тебя не забыл: выменял платье сухое у юнги за бочонок рома — сосёт его, шельма, как молоко материнское! — переодел, раны все перевязал ночью, как стали отступать к Корфе. Да вот и ходил за тобой с тех пор, больше недели. А ты всё по-вашему, по-турецки говорил во сне — тихо так, не слышал никто. Да про тебя здесь и не знает никто. Но я тебе вот чего скажу: живи ты пока здесь. А через четыре дня порт будет маленький, и ты в нём сойди тихо, остров кругом обойди и скажи будто местный, чтоб у капитана нашего попросить взять тебя на службу. Потому как на один паёк мы с тобой всю дорогу не протянем. А работу ты и так знаешь — сам же матросом прежде был. Вижу, что призадумался. Да ты не бойся: я тебе пропасть не дам — хороший ты парень, и друзьями, думаю, мы теперь большими будем. И не печалься, что дом твой позади остался, потому как никто не знает, что впереди-то. Может, мы среди венецианцев деньгами разживёмся, да отправимся в Стамбул торговать — хороша мысль, как считаешь?». Таким вопросом заключил свой рассказ Жуан Микес, этот человек воистину дивной души. И Селим от всего сердца поблагодарил его за своё спасение: — Я в долгу перед тобой, друг мой. Но будь уверен, я сделаю всё, чтобы отплатить тебе великим добром. Твои слова я обдумаю этой ночью. — Славно! — Жуан улыбнулся и в глазах его сверкнул огонёк — отражение того огня, что горит в сердце каждого, для кого жизнь — приключение. — Но скажи-ка, выбрал ли ты имя для себя? — Думаю, милый Жуан, стану я зваться Артемио Росси. Имя моё означает то же, что и это итальянское: «невредимый»… — Ха-ха! — прервал его друг приступом смеха, — А фамилию, значит, выбрал под стать своей шевелюре. — Да, фамилия эта означает «рыжий», — продолжил Селим слегка сконфужено. — Отличная фамилия, старина, в самый раз! Смех Жуана вдруг показался Селиму таким добрым, таким по-настоящему дружеским, что ему захотелось присоединиться. В этот час он, быть может, впервые без злобы смеялся над самим собой. И этот смех исцелял его душу, наполняя её теплом. * * * Ещё по меньшей мере два дня избегал Селим попыток существенно изменить положение тела — глухая клетушка его, больше похожая на скорлупу грецкого ореха, чем на человеческое обиталище, не располагала к этому. Бок его, очевидно, несерьёзно повреждённый при крушении галеры, причинял ему, тем не менее, некоторые неудобства, да и голова по временам начинала кружиться. Лишённый солнечного света, шехзаде не мог наблюдать за ходом времени. Он узнавал, что прошёл день, только когда товарищ его приносил ему бурдюк с водой и сухари, которые выкраивал из собственного пайка или воровал с корабельной кухни. Они часто разговаривали. И Селим сочинил для этих бесед себе другую жизнь. Жизнь, в которой его отец был всего-навсего зажиточным стамбульским ювелиром, жившим с единственной и горячо любимой женой, которую когда-то увидал на невольничьем рынке. Жизнь, в которой все его родные любили друг друга, и не было никаких разочарований. Рассказал о сестре, первой красавице и умнице столицы, с которой они проводили долгие часы в бесконечных беседах. Про не по годам серьёзного маленького брата, которого обожают все вокруг и которому он, Селим, часто рассказывает самые прекрасные сказки, какие только знает. И про благородного, доброго старшего брата Мехмета, который во многом походил на Жуана. Что-то из этой выдуманной жизни было правдой, но большая часть — мечтами, которым потерянный шехзаде с болезненной радостью предавался. Но когда Селим оставался один, его голову занимали мысли уже совершенно несветлые. Он знал, что путь, который предлагал Жуан: выдать себя за итальянского моряка — был безопаснее всего. Ведь стоит ему сейчас явиться пред очами капитана и сказать, что он — светлоголовый мальчишка — сын падишаха Великой империи Османов, как его тут же либо выбросят за борт (причём, неважно, поверят ему или нет), либо — и это самое страшное — его пленят, как пленили однажды родосцы Джема-султана, его деда. Того самого Джема-султана, который до самой смерти не увидел ни родных земель, ни родных лиц, потомков которого Повелитель казнил как предателей. Вспомнив историю двоюродного деда, Селим невольно подумал о том, каким он всегда представлял исход собственной жизни: один из его старших братьев, однажды став падишахом, вынужден будет забыть братскую любовь и лишить жизни и его, и глупца Баязета, и всех кто, возможно, станет им дорог. Эту мысль он отгонял прочь всю сознательную жизнь. Отчасти потому, что знал: его блистательная Валиде сделает всё, чтобы подобного не произошло. А отчасти потому, что сам прилагал множество усилий, чтобы не представлять серьёзной угрозы в глазах любого из братьев. Воспитал в себе безразличие, холодность, стал трусом. Но сейчас, в этих удивительных обстоятельствах, у самого презренного шехзаде империи появился шанс изменить свою судьбу, показать миру своё настоящее лицо. Море, бескрайнее море, забравшее когда-то свободу у рабыни Александры, возвращало отнятое её сыну. И Селим принял решение: с этого часа он волен быть простым человеком. Пусть Хайреддин-паша объявляет о его смерти султану. Шехзаде Селим действительно умер — простой матрос Артемио Росси живёт!