Великие грешники Вуди Аллена

«И гений – парадоксов друг», – эта пушкинская строчка неизбежно приходит на ум при знакомстве с фильмом Вуди Аллена «Пули над Бродвеем». Действительно, гениальность режиссера давно не вызывает сомнений ни у кого, а парадоксов в кинокартине больше, чем достаточно. Одни из них лежат на поверхности (скажем, головорезы Ника Валенти, учинив кровавую расправу над Чичем, почему-то даже не пытаются убрать свидетеля в лице Дэвида), другие же более глубоки – прежде всего, уморительно-смешной сюжет, приходящий к трагической развязке. Примечательно, что не все зрители признают развязку трагической – мол, бандита не жалко. Однако же в этой истории (и это еще один парадокс) именно бандиты выглядят самыми пострадавшими – от криминального авторитета до мелкой сошки. Есть нечто невыносимо-щемящее в моменте зачитывания газетной рецензии, в которой выстрелы во время спектакля трактуются как театральный эффект: даже вездесущая пресса не заметила (даже в порядке «жареного факта»), что убили человека! Но, пожалуй, главный парадокс заключается в том, что это произведение, автор коего определенно не был глубоко верующим христианином, так и располагает к тому, чтобы рассмотреть его под христианским углом зрения. В сущности, персонажи являют собой прямо-таки «полное собрание» смертных грехов. Тут и пьянство («Пожалуйста, два мартини со льдом… А вам тоже? Тогда три»), и чревоугодие («Да ты жрёшь всё, что не успели съесть до тебя»), и гнев («Я сейчас спущусь и вырву ему ноги!», «Ты дегенерат – заткнись и читай!»), и лень («Зачем же все так усложнять? Я не могу, не могу – ее невозможно выговорить!»). Прелюбодеяние тоже в достатке: Дэвид изменяет Эллен с Хелен Синклер, Оливия крутит роман с Уорнером Пёрселлом (Ник Валенти при всех его пороках все-таки искренне любит свою Оливию и вряд ли заслуживает, чтобы его чувство вот так цинично растаптывали). Гордыня тут прям-таки лезет из всех щелей: «Я приехала в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой – я рождена для этого!... Я хочу быть главной героиней!», «Ты вообще-то понимаешь, кто я? Я Хелен Синклер!» – впрочем, этот список мог бы быть поистине бесконечным. Пожалуй, единственный человек в этой компании, не одержимый гордыней – это Чич: мы видим, что пьеса для него значима (настолько, что он заводит речь о ней в последние минуты жизни, превозмогая боль) – однако же он ни разу не заикнулся о том, что его имя должно быть на афишах рядом с именем Дэвида (хотя имел на это полное право). У него другая «грешная специализация» – нарушать заповедь «Не убий». Следует заметить, что со всеми этими грехами персонажи с переменным успехом борются: обжора Уорнер какое-то время сидит на воде и лимонах, Хелен Синклер не пьет целых два дня (с китайского Нового года), Оливию от гордыни «вылечили» раз и навсегда – на пирсе («Оливия, Вы должны это знать. Вы ужасная актриса»), Дэвид в конце концов возвращается к своей Эллен, Чич хотя бы в отроческие годы старался избегать лишних жертв – родную школу поджег в выходной день. В зрелые годы он так и не раскаивается в грехе убийства – но, надо полагать, кровь смывает все грехи, да и Небесный Судия всегда милосерднее земных судей, кто бы ни примерял на себя эту роль. Роль «земного судьи» упорно примеряет на себя Дэвид – что, в общем-то, тоже свидетельствует о непомерной гордости, а главное – ставит крест на столь удачно начавшемся сотрудничестве (правда, в конце концов, на нем был поставлен еще более жирный крест – но об этом потом). А могло ли что-то сложиться иначе? Конечно, «история не знает сослагательного наклонения», но фанфикшн, к примеру, вполне допускает альтернативное развитие событий. Попробуем представить, что могло бы быть. То, что Дэвид без Чича – «ноль без палочки», мы убедились, а Чич без Дэвида – были бы у него шансы стать самостоятельной «творческой единицей»? Вряд ли: в данном случае он совершенствовал готовый сюжет, а был ли способен придумывать сюжеты с нуля – еще неизвестно. К тому же, он, вылетевший из школы, наверное, и писал-то с жуткими грамматическими ошибками, и вряд ли у него было четкое представление, какие слова и выражения можно вставлять в пьесы, а какие нельзя (в описываемую эпоху «свобода слова» даже в Америке не достигла таких «высот», чтобы на сцене материться или выражаться на криминальном жаргоне). Да и переговоры вести с театральными деятелями методом рукоприкладства или с пистолетом в качестве главного аргумента все-таки нельзя – а по-другому этот «горячий сицилийский парень» не умел. Если бы Дэвид взял на себя то, что не мог делать Чич – и наоборот – эти двое могли бы составить вполне удачный писательский тандем. Но вот – не привелось, помешала сначала «принципиальность» Дэвида (который считал себя вправе ненавидеть от имени убитой Оливии – но не прощать), а потом смерть Чича. Мог ли Дэвид спасти Чича от смерти? Пожалуй, мог – надо было только вовремя пойти в полицию и рассказать, что ему известно об убийстве Оливии. В конце концов, с предыдущими «подвигами» Чича все было шито-крыто, а за одно убийство, наверное, даже в США не дали бы высшую меру наказания – может, и скидку бы сделали, если бы про своего босса что-нибудь интересное поведал, да и Дэвид мог бы хорошего адвоката нанять – деньги-то наверняка были после такого успеха – в общем, велика вероятность, что при таком раскладе Чич был бы в тюрьме, но живой. Но в полицию Дэвид не пошел – видимо, так далеко его моральные принципы не простирались: ему достаточно было осуждать человека с высоты своего благополучия, упиваясь собственной добродетелью. Словом, даже в своей демонстративной законопослушности он остается и гордецом, и «теплохладным» – ни туда, ни сюда. Квинтэссенцией подобной непоследовательности становится поведение Дэвида в момент развязки: сначала он кричит «Вытащите оттуда этого ублюдка!» – а потом бросается к смертельно раненому Чичу. Возможно, непоправимость происходящего отрезвила его – по принципу «Все прощу – только бы жил!» По крайне мере, его хватило на то, чтобы не оставить несостоявшегося друга умирать в одиночестве – всеми брошенным, чтобы в последний момент обратиться к нему с добрым словом. И этот несчастный отходит так, как может отходить человек простой – никого не проклиная и не осуждая. Утешает то, что смерть его не была напрасной – видимо, именно эта трагедия помогла Дэвиду смирить гордыню, покаяться перед любимой женщиной и трезво взглянуть на себя (в сущности, в финале он совершает духовный подвиг). Хочется верить, что прежде чем вернуться в Питтсбург, Дэвид отдал последний долг в полной мере – ведь после всего случившегося он был обязан и прийти на похороны, и внести в пьесу слова о беременности героини. Вероятно, ни актеры, ни продюсер не стали бы возражать: последняя воля умирающего священна.