алогичность

доктору — холодно. он цепляет на себя пару-тройку свитеров, кутается в несколько махровых одеял. со стороны выглядит забавно, но так без сомнений теплее. невзначай он подмечает: в последний раз настолько морозно было лишь в навеянном сне о холодной звезде, об которую они — доктор, эми и рори — чуть не разбились. не разбились бы — заживо сгорели от надвигающегося холода. и доктор, ища в сундуках очередной плед, думает, как будет правильно обернуть его вокруг шеи, как делала тогда амелия. она с аккуратностью накидывала шаль на чужие плечи, пальцами разглаживала и без труда завязывала с виду ненадёжный, но крепкий узелок уголков ткани. доктор вовсе не нуждается во сне, но с недавнего времени все сильнее тянет опустить голову на подушку. периодически он по случайности дремлет во всяких местах от слова совсем непредназначенных для сна — у двигателя, на качелях и даже в бассейне. доктор выглядит болезненно изнеможенным. если бы амелия его видела — непреложно ужаснулась бы. казалось, он сбросил с десяток килограмм. регенерация и на долю не могла сравниться с происходящим. круги под глазами без преувеличений достигли размеров вселенной. кожа с каждым днем приобретала бóльшие тона бледности. ему даже начали приглядываться некоторые продукты питания, как выяснилось, они были весьма сдобны. например, сэндвичи — раньше терпеть их не мог, только если корочки тоста обрезать и заместо ломтиков помидора положить дольки киви, иначе не переносимо было даже ко рту подносить этакую пакость. или, к слову, вафли — с кленовым сиропом и каплей кетчупа на вкус было более чем кстати — сейчас же казалось противным и донельзя несовместимым в приготовлении. доктор кашляет и сморкается в носовые платки. лёгкие в мгновение схватывает с такой силой, будто ещё на ньютон сильнее, и они разорвутся по швам. по тонкой ткани бронх разбредается холод, и так тянется к самому сердцу — если быть точнее, к двум — стальной хваткой сжать и лопнуть, словно мыльный пузырь. у него трясутся руки. кожа на них трескается, как фарфор, брошенный о кафель. доктор думает, что амелия никогда бы не одобрила такие сухие, шершавые — ей бы, как наждак — ладони. она бы в непременном порядке вскочила, ловким движением стащила с верхней полки крем и расправилась с такой незадачей. каждая клеточка его тела вопит и вскоре бесследно окочевает. в грудной клетке разрастается до невыносимых размеров осколок льда. доктор сравнивает себя с тардис, в которой забыли захлопнуть форточку, и всю машину времени просквозило, продуло. он дрожит всем телом. подобные ощущения чужды ему, одному из расы повелителей времени, но отчего-то судьба распорядилась иначе, решив, что доктор обязан, попросту должен, чувствовать. доктор не понимает, почему «эти болячки с земли пристали» к нему. какая-то алогичная ошибка, сбой в системе, парадокс в космических, глобальных масштабах. но доктор с определённой ясностью знает, что происходящее с ним не закончится. он умрёт. либо по удачливости его тело, до жути изношенное, с бесследно испорченной оболочкой, регенерирует вновь, и страдания начнутся по кругу. или нет? кажется, впервые сам доктор не знает будущее, даже ближайшее. а знал ли когда-то? амелия (и рори) умерла, соприкоснувшись с плачущим ангелом, и он ничего не мог сделать, она сделала свой выбор. она — его родственная душа. и без неё он замёрзнет, возможно не до смерти, как делают люди. но доктор думает: лучше бы навсегда.