Are you my Papa?

Треш мог сказать, что она следила за ним, и следила уже довольно долго. Она старалась держаться в стороне, когда его пылающие глаза обращались в ее сторону, и он должен был похвалить ее за это, но от такого жнеца, как он, невозможно было скрыть отчетливый, живой отзвук ее души. На таких островах, как эти, которые он называл своим домом, присутствие чего-то по-настоящему живого выделялось так же, как выделялся бы он сам посреди городка йордлов. И все же, несмотря на то, что он знал о ее присутствии, Треш просто продолжал идти. Жуткое зеленое свечение его фонаря освещало путь и отгоняло любых чудовищ, скрывающихся в тени леса, — его репутация здесь была известна, пожалуй, больше, чем где-либо еще на Рунтерре. Она упорно продолжала следовать за ним. Зачем она это делает и что ей от него нужно, он не знал. Попытаться понять ее мотивы или просто выяснить, что это вообще значит, было само по себе сложной задачей, учитывая, насколько поражен ее юный разум, и даже такому искушенному в чтении людей человеку, как он, было трудно уловить что-то конкретное, что могло бы ею двигать. В конце концов, как не неприятно ему было это признавать, Треш почувствовал, что его любопытство пересиливает, и остановился посреди уединенной поляны неподалеку от особняка, в котором он поселился после прискорбного исчезновения предыдущего владельца. Усевшись на покрытый мхом камень, он опустил свой фонарь в воздух над собой, и души, бьющиеся в нем, заставили свет тревожно метаться по поляне, а его поразительные изумрудные «глаза» обратились к окружающему его лесу. — Я знаю, что ты там, малышка, — произнес он в сторону кромки деревьев. Учитывая, сколько усилий она приложила, чтобы не быть замеченной, он не был уверен, что она в конце концов покажет себя, несмотря на то, что он заявил, что знает о ее присутствии, но вскоре шелест листвы привлек его внимание, и он выжидающе смотрел, как Энни, Темное Дитя, медленно идет на свет его фонаря. В ее руках был зажат плюшевый медвежонок по имени Тибберс, если он правильно помнил, однако на ее лице не было страха. Напротив, он бы сказал, что она выглядела нервной, если не испуганной. — Вы уже довольно долго идете по моим следам, юная мисс Хастур. Не хотите рассказать мне, почему именно? Сумеречные Острова — не место для ребенка, особенно так близко к Страховину, — сказал Треш, когда Энни оказалась в нескольких шагах от него. Удивительно, но обращение по фамилии, казалось, заставило ее оживиться гораздо больше, чем раньше, а также заставило смыть часть нервозности, светившейся в ее больших, тревожно-невинных глазах. Такой реакции он не ожидал. На мгновение показалось, что девушка обдумывает, какие слова ей подобрать, лицо сосредоточенно сжалось, а когда она наконец заговорила, Треш вынужден был признать, что отсутствие ее обычного маниакального, но детского ликования было удивительным. Однако гораздо большее удивление вызвало то, что она сказала. — Ты… ты мой папа? Если бы его голова не представляли собой не что иное, как костяную маску, объятую призрачным пламенем, Треш уверен, что его брови уже взлетели бы в ночное небо. За время его долгого пребывания на Рунетерре его спрашивали о многом, но этот вопрос или что-то отдаленно похожее на него никогда не звучал. Какая-то часть его сознания почти задавалась вопросом, правильно ли он расслышал Энни, или это просто какая-то странная шутка, которую она придумала, но ее глаза, сверкавшие в свете фонаря, были искренними. Это был искренний вопрос. — Моя дорогая… — начал Треш, вставая с камня и опускаясь на колени перед темным ребенком. — С чего ты взяла, что я, как никто другой, похож на твоего отца? — Потому что от тебя пахнет горелым, как и от меня, и… твоя голова всегда в огне, — медленно, даже осторожно, ответила Энни. Как будто она пыталась рассказать ему о самой очевидной вещи в мире и одновременно о запутанной формуле создания кристаллов телепортации. — Если это так, то разве тот маг огня, Бренд, не является более вероятным кандидатом? Ведь его форма полностью обуглена, — попытался рассуждать он, хотя быстро стало ясно, что это не то, что он назвал бы эффективным. — Нет. Он… не особенный. Не такой, как ты. Он не чувствует себя… правильным. А ты — да. По тону ее голоса Треш понял, что Энни с трудом объясняется. Он практически видел, как двигаются шестеренки в ее маленькой голове, когда она пыталась поделиться с ним своими безумными мыслями. А еще было до боли заметно, как она нервничает и не уверена в себе. Только причина, по которой она так себя вела, ускользала от него. — Бренди — это просто огонь. Он не… темный. Не такой, как я. Не такой, как… как ты, — пока она говорила, Энни еще крепче сжимала медвежонка в объятиях, а Треш на этот раз молчал, внимательно слушая. Ему было бы легко просто отмахнуться от нее, сказав «нет», но он не дал себе этого сделать. Ему стало любопытно, какие рассуждения навели Энни на мысль, что он может быть ее отцом, и, хотя он не хотел признавать этого, что-то в ее нервозности заставило его почти сочувствовать ей. — Мой папа был бы не только огненным. Он был бы и темным. Он был бы похож на меня… верно? Это был скорее вопрос, чем утверждение, и Треш не преминул заметить, что вопрос был задан с легкой надеждой. — Это вполне вероятно, — согласился он после минутного раздумья. — Вот как ты себя чувствуешь. Ты чувствуешь себя… правильно, — продолжала Энни, делая маленький, неуверенный шаг ближе к Стражу. Треш точно знал, что за те годы, когда он был еще жив, у него не было детей, а после смерти он навсегда утратил способность к воспроизводству. И даже тогда он умер задолго до рождения настоящих родителей Энни, не говоря уже о самом темном ребенке, что еще больше упрочняло невозможность родственной связи. И все же сказать ей об этом казалось… как-то неправильно. Может быть, тот факт, что в детстве ему тоже не хватало родительских фигур, заставил его вырваться из давно умершего сердца, или то, что ее разум уже погрузился в яму безумия в столь юном и уязвимом возрасте, но он не хотел разрушать ее слабую надежду. Или, по крайней мере, пока не хотел. Для него это было очень странное ощущение — не хотеть видеть кого-то разбитым от безнадежности, и он еще не решил, действительно ли он считает эти давно забытые чувства бременем. — Я бы хотела, чтобы ты был моим папой… — услышал он бормотание Энни с опущенными глазами. Теперь они были практически лицом к лицу, и Треш знал, что ему нужно выбрать путь, так сказать. Он уже не в первый раз экспериментировал с тем, чтобы дать кому-то хоть малейшую надежду, чтобы в конце концов погрузить его в отчаяние, но это сильно отличалось от его обычных игр. Энни была еще совсем ребенком, и мысль о том, чтобы в конце концов сломать кого-то столь юного, как он сломал многих других, не привлекала его так сильно, если вообще привлекала. Ее разум уже был поврежден темной магией, которой она управляла, и все, что он мог сделать, было бы просто оскорблением для его ремесла. Внутренне вздохнув, Треш пришел к решению. Он был монстром, жнецом и собирателем душ, безумцем-садистом, пытавшим ради забавы, и человеком с репутацией воплощенного кошмара, но он не станет использовать свои ужасные таланты на ребенке. Манящая магическая кровь у неё или нет. Что бы он ни делал с этого момента, он не стал бы строить надежду, которую потом можно было бы разрушить, как бы… непривычно ему это ни казалось. — Ты, я вижу, много думала об этом, — наконец произнес начальник Тюрьмы Душ своим призрачным голосом, нарушив тишину, воцарившуюся между ним и темным ребенком. Он не удивился, когда Энни восприняла его слова как похвалу, ее глаза загорелись даже в тусклом свете фонаря. — Но я не твой отец… Пять слов. Это было все, что ему нужно было сказать. Это должно было быть так же просто, как дышать, но по какой-то, все более удручающей, причине это было не так. Впервые за долгое время Треш почувствовал, как в голове зарождается мигрень — шикарная способность, которую он, к несчастью, не потерял, когда умер все эти годы назад. Ощущение маленькой руки, обхватившей один из его больших пальцев, вывело Треша из задумчивости, и его голова медленно наклонилась вниз, пока он не увидел голову Энни, а ее глаза сфокусировались на его руке. Он заметил, что теперь она стояла еще ближе. — Ты холодный… — прошептала Энни, не отрывая взгляда от пальца в своей руке. — Это… приятно. Все вокруг меня всегда становится таким горячим. Иногда, слишком горячим. А ты нет. Ты остаешься холодным. — Смерть обычно делает это с человеком. В конце концов, мы лишены тепла жизни. Медленно она повернулась к нему лицом, темные глаза встретились с изумрудным пламенем, пляшущим за парой пустых глазниц. Когда она отпустила его палец и начала тянуться рукой к его «лицу», первым побуждением Треша было отпрянуть. Все вышло из-под контроля, и то, что начиналось как удовлетворение любопытства и интереса, заставило его почувствовать то, что он не мог активно контролировать. Но он остался стоять на месте, позволяя теплой руке Энни коснуться его холодной, твердой «щеки». Ее рука оставалась в таком положении всего несколько секунд, прежде чем она отдернулась, и пламя вокруг его «головы», словно пылающие усики, обвилось вокруг ее тонких пальцев, почти прижавшись к ним, прежде чем вернуться на место. Звук дыхания Энни и жуткий, отдаленный шепот островов были единственными звуками, которые мог бы услышать каждым из них на мгновение, прежде чем молодая волшебница заговорила снова, хотя она произнесла всего одно слово. Задала единственный вопрос с надеждой. — Папа?

XXX

Левой рукой Треш вел свой фонарь перед собой, освещая путь, пока он медленно шел через лес. Дома, в особняке, его ждали проекты, и его небольшое путешествие заняло гораздо больше времени, чем он предполагал. Однако его походка оставалась спокойной и собранной. Кто-то даже мог бы назвать её осторожной, учитывая, как он избегал наступать на сухие ветки или задевать низко свисающие сучья, которые могли бы потревожить каких-либо существ, прячущихся в подлеске. Что касается того, почему его шаг был таким медленным и, казалось, точным, то на это было несколько причин. Для такой нежити, как он, время мало что значило: часы превращались в дни, дни в недели, а годы пролетали в мгновение ока, и даже тогда, Треш никогда не спешил. Ему нравилось не торопиться, убеждаясь, что любая задача, которую он ставил перед собой, будет выполнена с максимальным удовлетворением, и он был доволен тем, что его проекты подождут еще немного. Вторая причина заключалась в том, что у него не было настроения танцевать танго с каким-то «обиженным» зверем, чью территорию он нарушил. Разрывание на части сегодня не принесет ему никакого удовольствия и в конечном итоге не будет стоить затраченных усилий. Третья причина была гораздо более очевидной, чем две другие. Она была связана с маленьким ребенком, мирно спящим в ложбинке его правой руки, прислонившимся головой к его пальто с потрепанным плюшевым медвежонком в руках. Как бы он ни был безумен, Треш, как это ни раздражало, не мог списать то, как он оказался в таком положении, на временное помешательство, каким бы заманчивым ни был этот вариант. Что-то в Энни Хастур просто задело его, и вот он уже несет ее крепко спящее тело через леса Сумеречных островов. В конце концов, он обязательно объяснит, что не был и не мог быть ее отцом, но не сейчас. Не сегодня. Единственное облегчение, которое испытывал Треш в этой ситуации, заключалось в том, что, по крайней мере, головная боль утихла. Наконец выйдя из леса, окружавшего особняк, он прошел через ворота во двор, и шум его ботинок о камень, ведущий к парадным дверям, был неизбежен. Он чувствовал, как Энни слегка шевелится в его руке, бормоча что-то в дремоте, но, к его облегчению, вскоре она снова успокоилась, поглубже закутавшись в его тяжелое пальто, одной рукой прижимая к груди своего плюшевого мишку, а другой натягивая ткань пальто. — Если бы я не был уже нежитью, я уверен, что ты была бы моей смертью, моя дорогая… — Треш устало вздохнул, распахнув толстые деревянные двери и войдя в свой особняк. Он изо всех сил старался не обращать внимания на то, как ярко горит душа темного ребенка, поскольку это, несомненно, только еще больше… запутало бы его во всех событиях, произошедших до сих пор. В конце концов, он не хотел рисковать и находить удовлетворение в том, чтобы притворяться ее отцом…