Не ярче фонарика

      Вообще-то этот старик не внушал доверия.       От слова «совсем».       Как и Лэствилл с падающими на голову замками, как и Лайя со слепой, оттого и глупой верой в то, что добро всегда побеждает зло, как и он сам, висящий на одной лишь ниточке, только больше. Намного больше.       Смирение проступает на лице тихой улыбкой, во взгляде — тягучей усталостью. Запах смерти, больничный и едкий, лезет прямо под кожу, душа. Все в нем, от приторно-сладких речей до дрожащих рук, настораживает, почти бесит. Что святого она в нем находит — непонятно, но это же, блять, Лайя, в которой света не больше, чем в лампочке в 350 ватт, а улыбка не ярче фонарика. Почти что спасительница смотрит на него лучисто, пронзительно, добро, и во взгляде мелькает тихая надежда.       «Ты ведь тоже понимаешь?».       Ноэ поджимает губы, отводит глаза.       «Нет».       Насмешка стынет в груди: в конце концов, свечи — это просто горящий воск, а потери в порядке вещей. Закон Сансары, судьба, рок, крест — то, что принимаешь, как данность, понимаешь с детства. Земля затягивает в свой утроб, буквы на холодном камне стираются, воспоминания блекнут, — круг замыкается.       Их глаза снова встречаются.       «Смерть — всего лишь конец вещей».       Сухая констатация фактов, заставляющая ее нахмуриться. Лайя качает своей головой в привычной поучительной манере, от которой уже тошно, но Ноэ смотрит [слушает, внимает, чувствует] на нее до самого конца. Разбивается о тихо сверкнувшее:       «Ты правда в это веришь?».       Дыхания не хватает.       Снова на самой, блять, ниточке.       Верить в лучшее, — в молитвы, иконы, капеллы, храмы, Бога, прощение, — глушить эту веру, возрождать, хоронить, ненавидеть, любить, втаптывать, взывать и надеяться, надеяться, надеяться. Надеяться, что боль уйдет, солнце взойдет в церковных свечах, рассмеется в ком-то и однажды обязательно на него прольется. Так, как было в тех глупых сказках, что читала ему мать, — так, как в это верила Лайя.       Ноэ ломается. Отводит взгляд, пряча. Лайя всё понимает.       — Веришь.       Острие пронзает тишину, и в груди что-то сжимается сильнее. Ноэ поднимает на нее глаза, — Лайя оказывается совсем рядом, касаясь рукой перил моста. В голосе ни капли насмешки: неподдельная, детская искренность, — еще чуть-чуть, и взглянет прямо в душу. Ноэ хмурится.       «Не надо».       Лайя никогда не отступает.       «Пожалуйста».       Что Бёрнелл, блять, от него нужно?       — Ты такая наивная, Лайя. Или, может быть, просто глупая.       Слова бьют пощечиной. Лайя сглатывает комок в горле и пропускает горький смешок:       — Неужели?       Ее пальцы сильнее сжимаются вокруг перил, — Ноэ жалеет о своих словах всего секунду, прежде чем понимает: это грубая правда жизни, которую Лайя слепо игнорирует. Это как играть «жмурки» на улице: весело, пока не целуешь асфальт лицом.       — Тебе ведь, блять, не спасти абсолютно всех, а ведешь себя так, словно не простой человек, а чертово солнце. Да ты с одним Владом хреново справляешься, — не выдерживает Ноэ, сталкивая Лайю с отвратительной реальностью, в которой свечи — просто горящий воск, а потери в порядке вещей.       В груди закипает: хэппи энды — лишь сказка, молитвы — отчаяние. Свет не освещает путь, а время не лечит. Будь взрослее, Бёрнелл, шагни, блять, вперед.       И она отзывается:       — Я знаю.       — Тогда какого хрена пытаешься?       Вопрос застывает в воздухе, становясь стеной между ними. Лайя опускает голову, сжимает губы. Потерянность сковывает ребра, оседая свинцом в легких. Мысль лезет под кожу и рвет плоть: ей никого не спасти.       Пора бы снять с себя тику, отрезветь от османской фальши, — Лале живет в ней лишь на словах. Тьма поглотит свет, и Лайя не справится: не восстанет из пепла, не прольется светом, просто сломается. Ноэ прав. Все пропадет.       Она снова поднимет на него взгляд. Болезненно и тихо раздастся:       «Это правда?».       Ноэ напомнит себе, выбивая на коже клеймом: свечи — это просто горящий воск, потери в порядке вещей, а Лайя — обычный человек.       «Нет».