Свербит

— Вор! Дорогая! С тобой все в порядке? — Я так перепугалась! Просто отдала ему драгоценности, чтобы он ничего не сделал! Выскочив в окно, прижимаясь к доскам крыши и скользя по узкой балке, Гарретт раскрыл ладонь, созерцая наживу, которую не успел спрятать. Изумрудные серьги призывно блеснули во тьме. Ожерелье в семь зелёных камней казалось тяжёлым для тонкой шеи. Все пошло не по плану. Гарретт был осторожен, но леди выпорхнула мотыльком к огню, когда он только занёс руку, чтобы погасить сверкающее пламя свечей. Он мог бы стукнуть по хрупкой головке, но дубинка, вырубающая стражников, показалась ему секирой для нежного виска. Леди обернулась, вздрогнула, но захлопала ресницами, размыкая свои губы не в истошном крике, а мягком выдохе, подтекст которого в иной ситуации Гарретт сумел бы распознать. Лёгкая ладонь поднялась к его лицу, потянула скрывающую ткань, глаза сощурились от интереса, словно рассматривали диковинный музейный экспонат. Но шкуру жгло. Послышались шаги по лестнице. Леди обернулась, словно испугалась того, кто войдёт, больше, чем самого вора, с поспешностью вынула серьги из ушей, сняла ожерелье и вложила в чужие ладони. Мастер-вор усмехнулся, притаившись, слушая разговор, наслаждаясь свободой, ветром, снующим между крыш. Вскинул голову и сжал драгоценности крепче.

***

— Как сам? — Свербит, — хмуро ответил Гарретт. — Чувство гордости небось, — прозвучало с иронией. — Что мастеру дают подачки. Гарретт хмыкнул. Или что иное? Но Бассо продолжил и не дал ухватиться за догадку и размотать вязкий клубок неизведанного смятения: — Я бы на твоём месте снял здесь комнату и кувыркался тут с красивой девахой, пока всё не уляжется. Гарретт хмыкнул снова. Сопоставлял сказанное со своим мироощущением. Он так и покинул «Покой Сирены» — молча. Даже в борделе мадам Сяо-Сяо он не очень-то покушался на полуобнажённых девиц с налитой стоячей грудью. Низкопробно. Хоть и по положению. Может и гордость, но... Покувыркаться бы с этой чистенькой леди. Даже нет, не так — насладиться ею. Завладеть чем-то посокровеннее сережек из маленьких ушек. Сжать дорогие одежды, скомкать на талии воровскими пальцами — лёгкими, ловкими. Им под силу взломать любой механизм, хитроумный замок, но кажется, эти пальцы слишком черны, чтобы трогать таких леди. В привычном потоке дней и новых краж ничего не менялось — она томила. Приходила в грёзах. Сверкала в каждом дорогостоящем трофее. Мерещилась в других — прохожих, но не столь чистых и белокурых. «Хотя бы имя», — думал Гарретт, прежде чем уснуть в рассветной тишине, когда не успевал пробудиться и зашуметь город. Что он может дать красотке из богатой семьи, если жизнь его только и состоит в том, чтобы обворовывать?

***

Он вошёл ведомый туманным образом, не прячась в тени, не гася свечи. Громко и неосторожно звеня черепицами крыши, скрипя неровными половицами. Вошёл и встал перед ванной, где нежилось белое тело. Чистое до скрипа, до блеска, сверкающее, как сокровище. В глазах удивление, но не испуг. Недоумение и боязливость, но трепетная, не дикая, какая бывает у тех, что кричат: «Не трогайте меня, разве не знаете, кто я такой?! Может, смерть не так уж и плохо?». Без ложного стеснения, хотя и краснея, барышня поднялась, кутаясь в простынь, не сводя взгляда с гостя, который больше не прятал лица и смотрел своими глазами (голубым и карим) будто бы жалостливо. — Я пришёл, чтобы… Гарретт охрип, занесенная для шага нога замерла и вернулась обратно, снова шумя полом. «Поторопился», — обличил он себя. Забылся, не подумал, что леди, должно быть, неуютно перед ним, не подумал, что не должен смотреть — не имеет права. Сейчас точно крикнет, и сбежится весь дом. Гарретт успеет уйти снова, как и всегда раньше — юркой тенью. Но разве дело в том, что он успеет? Как изумрудное ожерелье теперь призывно сверкал и лоснился изгиб стройной шеи в свете свечей. Гарретт не услышал предупреждений и угроз, устремился к блеску, который привычно вёл его, и сжал плечи, рассматривая согретое водой румяное лицо. Боролся, чтобы не накрыть поцелуем розовые губы жестче, чем посмел бы себе позволить. — Почему же вы не пришли раньше? Голосок мелодичный и тонкий — Гарретт успел его позабыть, но услышав, почувствовал, как он прокрался в грудную клетку трепетом, а смысл сказанных слов пронзил сердце насквозь, как мастер-вор недавно пронизывал стрелой чью-то голову. Гарретт уговаривал себя, убеждал: «Показалось». В первую встречу леди всего лишь напугалась, неловко повела рукой, защищаясь, выставляя барьер. Коснулась сурового лица, безобразного шрама — хотела ударить? Разодрать? Разве что не кричала. Но потому, что была лишена дара речи, когда обернулась и увидела черную тень. Гарретт уговаривал себя, убеждал: не могла она посмотреть с интересом, замерла лишь от ужаса забурлившего в крови, когда обнажилось лицо. Отдала драгоценности, спасая жизнь, как и сказала. Но податливое тело под пальцами на талии (куда от свербения скользнули руки), скрытое простыней, под которой только нежная, как лепестки синего мака, кожа (и ничего больше!), жалось к нему — к его кожаному и грубому гамбезону. К пряжкам, замкам, которые могли расцарапать, разодрать, меньшее — оставить красные следы, но навредить. Мягкие на вид губы испустили тихий выдох. Или это был судорожный вдох? Но — столь томный, что продать душу показалось Гарретту малой платой за прикосновение, которое он ещё не совершил. «Это не от ужаса», — подумал он. И пробормотал словно в дрёме, понимая, что, заговорив вслух, проснётся и прогонит наваждение: — Я пришёл, чтобы украсть ваше имя. Но светлый образ не исчез. Прильнул ближе, стал ещё ощутимее ответными ладонями на лице. Сцеловывая имя с трепетного рта, Гарретт понял, что свербила далеко не ущемленная гордость. Снова подачки? О, нет! Выпрыгивая в окно с украденным именем на губах, Гарретт точно знал, что украдёт и всё остальное. Зачем же противиться, если добыча сама течёт в объятья и покорно ложится в руки мастера? Не гордость, но разрастающаяся бурей жажда обладать драгоценностью. Он воздвигнет это сокровище на самую дорогую витрину, вставит в самую дорогую оправу. Положит жизнь на то, чтобы поддерживать существование красивого, хотя и капризного к условиям хранения трофея. Разве это не по плечу мастеру-вору? Может быть, сие — дело к которому он готовился всю свою жизнь.