Лидер

Оги Канаме сидел за косо сбитым столом в грязном ангаре. Его лицо было освещено лампой, что открыто, без абажура, свисала с потолка, но в целом в помещении царил полумрак. Как и в его мыслях… Принять предложение, или отказать загадочному анониму? Тому, кто спас им шкуры, но чьи цели совершенно ему не известны. Риск… Может ли он, должен ли он, имеет ли он право рискнуть всем ради этой встречи на старой телевышке? Без ясного и однозначного приказа от командования поставить под угрозу всю свою группу? Немногочисленную, но это ничего не меняет. Ради чего? Надежды? Она много стоит для вечно скрывающихся и бессильных, фатально бессильных что-то по-настоящему изменить людей. Но стоит ли эта надежда жизней тех, кто ему доверяет? Голова нещадно болела. Тяжело. Физически. Оги никогда не умел этого. И сейчас тихо, но убеждённо признался вслух: - Наото, всё-таки я не могу, не могу быть лидером… Если бы кто-то сказал Оги Канаме лет десять-пятнадцать назад, что в будущем ему придётся возглавить ячейку террористов, то он, наверное, посмеялся бы, или пальцем у виска покрутил. И нипочём бы не поверил. Во-первых, он никогда не связался бы с террористами: отец, директор школы, приучил его уважать закон, да и вообще правила. Кроме того, Оги никогда не любил насилия. Он не был рохлей, но убить человека… Нет. Ему трудно было даже представить, при каких обстоятельствах он мог бы это сотворить - разве только на войне. А во-вторых, Оги Канаме никогда не был лидером. Ни в чём. Он не был заводилой детских игр, его не выбирали капитаном дворовых команд. Он, хотя и довольно высокий, крепко сложенный уже тогда, никогда не был чемпионом ни в каком виде спорта. Даже в его любимом школьном предмете – истории - была в классе девочка, которая знала лучше его. Для кого-то более амбициозного это, должно быть, оказалось бы просто невыносимо, но не для него. “Исполняй свои обязанности со спокойствием и достоинством, а остальное приложится,” – так говорил ему отец, а Оги старался этому следовать. Нужно продолжать и теперь… Да, он не первенствовал ни в чём - тем удивительнее, то, что ему удалось стать другом для такого человека, как Наото. Тот был, кажется, полной его противоположностью: быстрый, ловкий, дерзкий, смелый, не останавливающийся ни перед чем, да, казалось, и в прямом смысле практически не останавливающийся – он никогда не сидел на месте. Наото, сын заграничного посла (вроде бы торгового представителя), полубританец-полуяпонец – одним этим уже вызывавший любопытство… он был любимцем и учеников и учителей – это мало кому удаётся. Он сочинял хокку буквально на ходу: то смешные и лёгкие, как пёрышко, то серьёзные, глубокие, как удар гонга. Он был настоящим мастером дзюдзюцу. Все мальчики хотели стать его друзьями…, а стал почему-то Оги, который и не стремился к этому. Сам Наото говорил что он – его вторая совесть и запасной здравый смысл, а однажды даже сочинил: Всегда подставлять плечо Не просить ничего взамен Это и есть дружба… Оги Канаме навсегда запомнились эти строки… И они были лучшими друзьями, они, а потом и младшая сестрёнка Наото, что во всём пыталась ему подражать… В памяти Оги тут же запестрели эпизоды школьных лет. Он мог бы многое припомнить, но сейчас не хотелось. Не время. Когда школа заканчивалась, и наступил момент по-настоящему задуматься о выборе жизненного пути и профессии, Оги не сомневался – он станет учителем. Будет преподавать ребятам в этой же самой школе. Заходить с улыбкой в класс – он не будет строгим, нет-нет, и начинать урок. А Наото… когда он объявил что пойдёт в военное училище, то Оги сперва был немного удивлён, но потом решил, что, наверное, это и впрямь подходит ему лучше всего. В нём были все задатки для блестящего офицера. Правда, Наото не очень-то любил строгую дисциплину... Первый год, когда Оги учился на педагога, он то и дело думал о том, как там его лучший друг без своей “второй совести” – времени общаться тогда почти не было, оба оказались так загружены, что едва успевали сладить со всеми своими проблемами. Как вдруг внезапно Наото предложил ему отправиться в поход в горы. Целых две летних недели они провели вместе. Оги не мог не заметить, что друг его изменился, но, как ни странно, пожалуй, в лучшую сторону – стал собраннее, спокойнее, ответственнее. Они говорили обо всём на свете, но всё больше о новой службе Наото. Ему это нравилось, а Оги в основном кивал да молчал – очень уж далеко это от него было: уставы, тактика, пулемёты… Как же наивен он был тогда! Верил, что войны остались только в его учебниках, а в их просвещённую эпоху такого и быть не может. Никогда он не забудет день, когда всё загрохотало как в самую сильную, самую страшную грозу - при том, что на небе не было ни облачка. Оги жил недалеко от порта, он слышал разрывы морского сражения. И как раз таки Наото позвонил в то утро – хотел спросить его, что это за странное природное явление. Природное… А после ему всё объяснило радио. Потом была паника на улице, была белая от испуга мать, был отец, приславший сторожа из школы – сам он уйти не мог, чтобы проводить их в безопасное место. И было зарево – огромное, во всё небо, которое он видел даже в двадцати километрах от города. И тонущая в чёрном дыму белоснежная вершина Фудзи. А потом больше ничего не было. Война окончилась. Они проиграли, Япония потерпела поражение, а он даже и не успел ничего толком понять – и даже по-настоящему испугаться. Всё завершилось поразительно быстро. Вот только не было больше и дома, где он жил, и школы, где учился, и всего района – то, что не разнесли в пыль многотонные снаряды кораблей, сделалось пеплом в исполинском пожаре. Ему, вроде бы как повезло: он не был ранен – вообще ни царапины, ни самого жалкого синячишки. Между тем в тот роковой день трое его одноклассников погибли, а один навсегда остался калекой – лишился правой руки. Оги даже кое в чём выиграл от произошедшего – его, самого ещё не окончившего обучение, взяли на работу учителем. Преподаватели были в дефиците – иные погибли, другие отказались работать по новым, британским правилам. И вот он уже учит детишек истории в свежеотстроенной школе в Новом Токио и даже получает за это достаточно неплохую плату. Вот только ему чем дальше, тем хуже, гадостнее становилось. Ещё на второй год после окончания завоевания умер отец: Оги думал, что от тоски – так не по нутру Такэо Канаме было то, во что превратилась Япония. Мать уехала к дальней родственнице по линии бабушки вглубь страны, в глушь выращивать… да она и сама, горожанка в четвёртом поколении, вряд ли знала что именно. Просто сбежала туда, где перемены были всего менее заметны. Оги – остался. И начал жалеть об этом много скорее, чем предполагал. Он тосковал. Не так, конечно, как Наото, который и вовсе сказал ему через два месяца после капитуляции, что лучше бы он в тот день умер, но… Но тогда Оги Канаме начало казаться, что он очутился в огромном затягивающем болоте. Он учил детей истории, как того и хотел. Но какой! Это была история Британии: он без устали рассказывал про Вильгельма Завоевателя, Ричарда Львиное Сердце, Алую и Белую розу, Елизавету I и герцога Веллингтона. А Япония… на неё оставалось буквально несколько слов. Пара фраз, повествующих о том, что его родина всегда была типичной отсталой державой, как все прочие страны Азии, что великим счастьем для неё была вестернизация в XIX веке, которая, впрочем, всё равно не могла оказаться по-настоящему полной. Теперь же величайшим благом для Японии стало британское правление – наиболее прогрессивное, воплощающее в себе лучшие достижения европейской цивилизации. Не было ни слова ни о легендарном периоде Ямато, ни о грозной эре Муромати с периодом Сэнгоку, ни о сёгуне Токугава Иэясу и его потомках, ни даже о том, какие именно реформы предпринял император Мэйдзи. Ни о чём! Ни слова, про величие Японии. Впрочем, Оги и сам стал сомневаться, что оно когда-то было, это величие – в противном случае они не потерпели бы столь быстрого и сокрушительного поражения. Но культура! Но красота! Будто не было ничего! Он старался понемногу, по крупицам рассказывать обо всём этом, пытался, пока в тот самый день, дождливый осенний четверг, его не вызвал к себе директор (британец, разумеется) и не объявил, что Оги Канаме должен прекратить всю эту бессмысленную и даже вредную самодеятельность. Но не это удивило его, не это вышибло из колеи. Администрация и прежде была в курсе дела, однако предпочитала смотреть на всё сквозь пальцы – до тех пор, пока на него не донесли, пожаловались, что он забивает детям голову всякой ерундой, которая помешает им интегрироваться в культурную среду империи. Жалобщицей была мать одного из учеников – получившая жалованное гражданство японка. Точнее нет, не так. Одиннадцатая… Оги Канаме уволился из школы. Он ушёл раздавленным, думая, что уже никогда не вернётся. Но это была ошибка. Оги возвратится ещё к прежнему занятию, правда, уже совсем другим… А в тот день он позвонил Наото, своему лучшему, а на самом деле и единственному другу, с которым к тому моменту не разговаривал уже полгода. Оги знал что Наото – активный участник подполья. Они и общаться то перестали именно на этой почве. Оги отлично помнил тот день, когда Наото открыл ему свою тайну (к тому времени уже бывшую для Оги Канамэ, который себя отнюдь не считал обладающим талантами детектива, совершенно очевидной). Открыл и предложил присоединиться к нему. Или даже скорее потребовал. Для него всё было ясно: две стороны, два цвета, предатели и патриоты. Необходимость бороться – такая очевидная. Просто потому, что нельзя иначе. Просто… Для него всё всегда было просто… Наото не принял его отказа, слышать об этом не желал, можно сказать, что он заткнул Оги рот, а потом оставил ему номер телефона, сказав: “Позвони, когда поймёшь, что по-другому не можешь ”. Когда в тот самый судьбоносный день Оги Канаме подносил трубку к уху чуть подрагивающей от волнения рукой, то ждал отповеди, страшного и обоснованного, как он сам тогда думал, разноса. Вместо этого Наото лишь только по-деловому назначил место и время встречи, словно и не было ни ссоры, ни тех без малого шести месяцев напряжённого молчания… В тот же вечер Оги Канаме стал членом японского сопротивления, или, как называли организации подпольщиков в официальных СМИ, террористической группировки. Это было удивительно. Это было чудовищно. Это было необходимо. Почему? Потому что в тот треклятый четверг, когда на него донесли, Оги понял, что ещё немного и он станет противен самому себе, его от себя затошнит. Он был зол на ту жалованную, но позже, подумав, понял, что ничем не отличается от неё. Если только в худшую сторону. Они все подлаживаются, подстраиваются. Оги Канаме учил детей - так, как требуют. Зная при этом, не сомневаясь внутренне, что должно быть совершенно иначе. И только трусливые оговорки делая, выискивая для них минутку-другую. Позор… Теперь же Оги был свободен, и поначалу это немного кружило голову. Смелость, дерзость Наото, ощущение того, что не зря проживаешь свою жизнь… Всё это прошло уже через две недели. Чем занималась их группа? Отыскивала и копила оружие и деньги, топливо и консервы, следили за действиями полиции, совершали налёты на дома известных своей нетерпимостью британских аристократов, развешивала плакаты и разбрасывала листовки на окраинах. В общем, они хулиганили – не воевали. Наото почти каждый день запрашивал далёкий штаб по единственной в отряде рации – когда можно будет начать действовать по-настоящему? Когда?! Казавшийся почти мифическим, не вполне реальным, расположенный где-то далеко в горах Штаб, где люди открыто носят старую форму Императорской армии, молчал в ответ, или коротко приказывал: «Ждите!». Наото мрачнел, недели сменялись неделями, а Оги… он и не знал уже, чего именно хочет… Это произошло как-то внезапно, вдруг – в один из дней, настолько обычных, что Оги даже и не запомнил ни даты, ни дня недели, Наото созвал всех на общее собрание. В помещении ангара – якобы автомастерской, на краю города, он выступил не как предводитель уличной банды, но как офицер перед своими бойцами. Он даже достал откуда то свой старый мундир, орден Священного сокровища 6 класса, катану. По всему было видно, что Наото собирается идти в бой, возможно – последний. И зовёт за собой всех остальных. Он говорил о долге, что лежит на сердце каждого японца, о нации, что должна воспрянуть, о чести, что взывает к бою, о жертвах, требующих отмщения. А Оги всё смотрел на его младшую сестрёнку. Если в Наото, несмотря на его смешанное происхождение, явно внешне преобладал японец, то Карен выглядела скорее европейкой, только, как они это называют, «с изюминкой», некой необычностью во внешности: в разрезе миндалевидных глаз, даже жестах, что были не схожи с теми, которые в ходу у гайдзинов. Она сильно изменилась с тех пор, как они вместе с её братом совершили памятный поход по горам. В последний год мира. Тогда это была длинноватая, немного нескладная девчонка, смотревшая на брата влюблёнными глазами. Взгляд - не изменился, а вот всё остальное… Девочка явно начала превращаться в девушку: это было видно в фигуре, но главное – в облике, в манерах – жёстких, сосредоточенных, почти агрессивных. Что же с ней сделала эта война! Когда Наото говорил, рот её был сжат, глаза горели, ноздри раздувались – казалось, что Карен Кодзуки (фамилию Штатфилд она не признавала) готова броситься на врагов Японии прямо сейчас. И ей представилась такая возможность. Наото объявил, что сегодня они не просто отправятся на дело город – они выйдут на бой: возьмут приступом полицейский участок. Тот, в котором недавно избили до полусмерти одиннадцатого за то, что он якобы украл у британского лорда кредитку. Её так и не нашли, а вот парень лишился одной из почек. Они отомстят, они захватят оружие, а главное - заявят о себе. Громко! Во всеуслышание! В тот день Оги Канаме убил первого человека… Звучит это страшно и грозно, но на самом деле произошло поразительно просто, почти обыденно. Оги помнил, как выстрелил в грудь одутловатого полицейского с рыжими волосами и собачьими бакенбардами. Помнил, как тот начал падать. Он тогда даже не обратил внимания, убил ли его – имелись дела поважнее. Только потом, постфактум, после боя, Оги решил, что да. А в тот момент на это не было времени. Тогда все было просто. Стреляй первым, если не хочешь, чтобы выстрелили в тебя... Им всем казалось, что дело идет как по маслу: ценой потери одного бойца участок оказался взят, отряду Наото досталось трофейное оружие, снаряжение, документы, и, что самое лучшее, им удалось уйти до прибытия подкрепления, до погони. Все в тот день боялись встречи с могучими найтмерами. Но вот они добрались до своего ангара, и Наото смог вздохнуть спокойно. Найтмеров не было. Тогда... Они появились через неделю - а еще полицейские, собаки, прожектора, вертолет: в общем, все атрибуты облавы. Трудно было сказать, как их вычислили, но больше всего это было похоже на предательство. Оги и сейчас не хотелось думать об этом. Лучше верить в то, что это их неосторожность. Или что кто-то из "добропорядочных граждан" заметил их странный отряд и сообщил властям. Что один из полицейских на участке все же уцелел, затаился и смог проследить за ними... Те, кто остался в живых в отряде, были проверены - среди них крота не оказалось, так что теперь это уже не имеет значения, а Оги спокойнее думать, что вся та круговерть и кошмар не на руках у одного из тех, кого он считал тогда своими друзьями. Они уходили по подземным коммуникациям - благо их и в Новом, и в старом Токио хватало. Чувствовать себя крысой, за которой охотятся все кому не лень, было мерзко, но еще хуже было сознавать, что вторая половина группы осталась там - прикрывает их отход. И в том числе - Наото. Оги знал куда идти - план отступления был на всякий случай подготовлен заблаговременно, однако проходить этот путь ему оказалось очень тяжело. И дело даже не в том, что большую его часть пришлось преодолевать по пояс в воде, но в том, что он, Оги Канаме, тащил всю дорогу за руку сестренку Наото, которая ничего не говорила, не упиралась, но только плакала и зло смотрела на него. Долго. А потом сказала: "мы бросили их умирать!" Сказала негромким, но резким шепотом, который, однако, услышали все две дюжины людей, что бежали двумя маленькими колоннами по гулкому подземелью. И разом остановились, словно услышали приказ. - Так решил Наото. - Неважно, мы не должны были... Не должны были, - слова давались ей с трудом, - бросать его! Оги молчал, все стояли, ждали... непонятно чего. - Вперед! Продолжаем движение. Сколько раз он потом вспоминал тот день и те слова, сколько раз думал, правильно ли он поступил... Правильно. Конечно, правильно. Он вновь подтвердил распоряжение командира. Таков был приказ Наото. Уходить. Тех, кто остался, было уже не спасти. А Оги - он отвечал за остальных. За тех, кого можно. Он все сделал как надо. Вывел их. Отчего же тогда так щемит в груди при этих воспоминаниях? Может быть от того, что Карен ничего не ответила ему тогда? Он ждал ее ответа, готовил доводы, собирался с силами, чтобы говорить весомо, чтобы голос не дрогнул. А она промолчала. И это немое осуждение, понятое по одним только глазам, ранило куда больнее любых слов. Им можно возражать, как-нибудь оппонировать. Взгляду - нет. С тех пор много уже времени прошло, но этот взгляд и сейчас порой встает перед Оги Канаме. И, может быть, именно поэтому он дал Карен разрешение на ту ее недавнюю операцию с похищением британского химического оружия, с которого все и началось... Эх, Наото! Он, Оги, думает, что ему ужасно не хватает друга, но насколько же сильнее Карен не хватает брата... Оги Канаме вновь был унесен воспоминаниями: как они чудом выбирались из опостылевшей клоаки, как шли, сохраняя полное молчание, как добрались до запасного своего убежища - такого же ангара, отличающегося от основного лишь тем, что располагался он с противоположной стороны города. Он помнил, как со всех вдруг разом словно спало колдовство, снята была печать молчания: кто-то глубоко вздохнул, кто-то всхлипнул, кто-то начал пытаться балагурить. И все, как один (хотя нет, вранье, как минимум, все, кроме Карен) принялись нахваливать его - Оги. Как он успешно провел отряд, как непоколебимо был храбр... А он просто не успел испугаться, как тогда, в день британского вторжения. Страх явился позже, после того, как дело было сделано - так всегда с ним бывало. А еще пришло почти что отчаяние, когда стало ясно, что почти все припасы, оружие, медикаменты, даже еда - остались там, в руках врага. Связи с центром не было - рация прострелена. Оги не знал, что делать, но все смотрели на него - и он сохранил спокойствие, чтобы остальные тоже его сохранили. И все же это вряд ли закончилось бы иначе, чем крахом и позором, если бы на третий день с момента побега пред входом в ангар не появился бы морщащийся при каждом шаге от боли окровавленный, с перекошенным лицом, но все же свой, боевой, лучший, почти родной друг. Наото. В первый момент Оги не поверил своим глазам – это было просто нереально, невозможно… Наверное всё дело в том, что ему так хочется его увидеть: и это, в сочетании с отчаянием и напряжением, вызвало галлюцинацию, породило бесплотного призрака. Но нет – это действительно был Наото. Живой. Что тут началось… Ангар ходил ходуном, все наплевали на конспирацию - да и какая уж тут конспирация, когда человек буквально вернулся с того света. Сперва его даже хотели качать, но Карен догадалась, что брат не в той форме и пресекла эту попытку. Но вот шумно поздравлять, трепать по плечу, кричать здравицы, обещать, что уж теперь то, когда командир снова с нами, мы “непременно наваляем бриташкам” – этого нельзя было запретить. Хотя Оги и видел, что Наото хотелось бы. Он и в самом деле был похож на призрака. Всегда живое и румяное его лицо посерело, во рту недоставало пары зубов, он всё время хромал, но Оги казалось, что и это ещё далеко не конец списка ран. Весёлое буйство продлилось минут десять. Последние пять из них Наото даже ничего не говорил – только улыбался, да и то улыбка смотрелось какой-то чужеродной, приклеенной, натянутой усилием воли. Оги видел это, он хотел протолкнуться поближе, сказал громко что-то в том духе, что мол “герою нужен отдых”, но его никто не услышал. А потом Наото слабым голосом, со страшным напряжением выдавливая слова, попросил, чтобы ему дали возможность остаться наедине. Он сказал это очень тихо, и, наверное, именно поэтому все вдруг разом умолкли. - Что? С кем остаться? – спросила Карен - С… Оги. Тишина стала ещё более натужной, почти звенящей. Только лёгкий шорох расступающихся ног, дающих коридор для Наото и Оги, нарушал её. За это и за то, что произошло потом он, Оги Канаме, тоже будет ощущать вину перед Карен… Потому что не её выбрал брат. Потому что… Они с Наото вошли в маленький чулан с каким-то автомобильным хламом. Наото с шумом захлопнул дверь и чуть не упал – пришлось подхватить его. - С тобой всё в порядке? – вопрос прозвучал машинально. Только потом Оги осознал, какую сморозил глупость. - Да, - ответил Наото. Оги понимал, что это грубая ложь. И, тем не менее, уловив выражение лица друга, попытался подыграть ему: - Отлично. Послушай, тут столько всего! Нужно как то обустраиваться, отыскать новую рацию… Ты не знаешь, как они нас там наши, эти британские ищейки? И да, как тебе удалось выбраться – мы уж и не ожидали… - Оги запнулся. - Увидеть меня живым? Что ж – это правильно. Ты не дал мне договорить, Оги. Погоди с расспросами – у меня не так много времени. Со мной все отлично, если не считать того, что я умираю. Можешь не делать сочувствующего лица – это всё равно ничего не изменит. Чудо, что мне вообще удалось сюда добраться… И я почти счастлив, что всё-таки смог. Потому что должен кое-что ещё сделать, чего не сумел бы, если б не дошёл. Я обязан дать отряду командира, нового лидера – того, кто сможет меня заменить и повести людей за собой. Лучше, чем я вёл – осторожнее, мудрее, грамотнее… - Не говори так! Мы тебя спасём, мы тебя вылечим! Ты крепкий, самый сильный из нас! - Неправда… И как ты будешь меня лечить? Отвезёшь в больницу, прямо под арест британцам? Все наши запасы потеряны, да и они вряд ли бы помогли… Молчи! Молчи, дружище. Сейчас нужно думать уже не обо мне. - Кого же ты хочешь выбрать? Оги спросил это, сглатывая слёзы. Дураки же они все! Вот тебе и чудо. Призраки не возвращаются в мир живых. Максимум, если только сказать пару слов. В голове вертелся миллион вопросов, мириады мыслей, тёмных, как чернила, но голова должна быть чистой. Наото прошёл весь этот путь не для того, чтобы теперь, когда каждое мгновение на счету – он видел это по лицу друга, которое не держало уже даже вымученной улыбки – тратить время на чужие разболтанные нервы! - Тебя, - отозвался лучший друг Оги Канаме. Тихо. Быстро. Как удар хорошо заточенным клинком. -Меня?! Но почему? Я не лучший боец, не стратег, плохо смыслю в военной науке, я никем в жизни не командовал, кроме детишек в классе, я… - Ты единственный, на кого я могу по-настоящему положиться. В тебе нет амбиций, но есть скромность и великое чувство ответственности за всё и всех. В тебе нет страха, но нет и бездумной бравады – недуга, которым страдал и я сам, или той ненависти к врагу, что порождает слепящую ярость. Ты не предашь. Ты не отступишь. Ты не изменишь слову. А ещё ты знаешь и любишь Японию лучше любого из нас. Не месть ведёт тебя, не зов крови, не гордость. Настоящая любовь к Родине. Это то, что нужно нам сейчас как никогда. И ещё – они за тобой пойдут – я это чувствую. Они в тебя верят. Это – самое важное. А теперь помоги мне дойти до выхода – я должен сказать им всем. И ещё я хочу увидеть закат – он делает небо таким похожим на наш флаг – сейчас как раз то время, кажется. Подходящий час, чтобы умереть… - Наото, я… - Молчи. Ты был мне настоящим другом. Я знаю всё, что ты можешь мне сейчас сказать, и благодарен тебе за это. Но у меня уже очень мало времени. Оги понимал это и сам, видел, что Наото остаётся в сознании только чудовищным напряжением воли, и оно забирает те последние силы, что ещё оставались у его друга. Видел, что вряд ли в состоянии сделать что-либо… От этого хотелось кричать, ругаться последними словами, хотелось… Хотелось чтобы случилось чудо, но предатель рассудок говорил: так не бывает. И вообще – оно уже было. То, что Наото сумел добраться сюда, появиться вновь перед своим отрядом, будто душа, с того света пришедшая к живым в праздник Обон… А ведь они даже фонаря не вывешивали – не верили уже, признали погибшим. Волшебство окончилось. Всё возвращается на круги своя. Но до чего же трудно сдерживать слёзы! Оги плохо слышал, что говорил Наото своим товарищам, бойцам, отряду, у основания которого стоял, видел лишь, как улыбки меркнут, как подбегает Карен, как резкие, будто пощёчины, слова брата возвращают её в строй, и она отворачивается, плача. В какой-то момент лицо Наото окрасилось алым под лучами заходящего солнца – и он будто бы расправился, сделал глубокий вдох… На миг Оги показалось, помыслилось будто это – благословение высших сил, и не конец ещё: есть шанс, есть надежда! Но нет – Наото закашлялся, сник. Только глаза горели по-прежнему. Позднее Оги (он сто раз корил себя за это) не мог вспомнить почти ничего из той, последней речи друга. Стыд, стыд! Но он не мог понять этих слов, в голове был белый туман, будто его сильно ударили в висок. Лишь один отрывок Оги запомнил: - … Вам нужен новый командир. И я знаю, кто справится с этим лучше всех. Я хотел бы, чтобы на место лидера встал Оги, Оги Канаме. Он сможет позаботиться о вас, он сильный, много сильнее меня, он смел, хоть и сам в это не верит. И он никогда не изменит, не бросит и не подставит тех, кто ему доверился, не предаст друга, не бросит отстающего. Он… Наото вновь закашлялся. Я в него верю. Оги! Слышишь, ты, я в тебя верю! Оги и не знал, что сказать в ответ, но потом понял: - Я не подведу. Мы будем биться так, как ты говорил. До победы! - До победы! – взревели все, и повторили, а потом ещё и ещё раз. Только в этот момент в голове Оги, прежде словно ватной, немного прояснилось, и из тумана горечи выступила мысль – как металлическое остриё, не подступишься даже: ему предстоит стать командиром, лидером – тем, кем он не был никогда. И нельзя, недопустимо отказаться, или увильнуть. Осознание этой истины пронзило его, будто нагината. Странным образом новое, хотя Оги всё ясно слышал от друга, когда они ещё были наедине. Впрочем, не удивительно. Прежде скорбь владела духом Оги Канаме безраздельно. Любой другой думе рядом с нею оказалось бы слишком тесно. Наото вновь опёрся Оги на руку, сказал: - Я всё же увидел закат. Какая красота! Ты посмотри, Оги! И не грусти - закат может быть красив. Я умираю так, как хотел. Это ведь правда. Хотел с того самого дня, как над развалинами Токио водрузили британское знамя. Карен! Ты теперь… ты держись, ладно, не унывай. И не враждуй с Оги, не…, - Он вновь не смог говорить, дыхание перехватывало, - Не вини его и слушай. А ты – не подведи, или я вернусь с того света, чтобы спросить с тебя за это. Шучу, дружище.., – Наото слабо улыбнулся. Последние их слова друг другу были не то чтобы глупыми – нет, они были важными, но казались страшно пустыми, ничтожными перед лицом великого занавеса в спектакле жизни: - Шифр для экстренной связи у меня в кармане, там же ключ от несгораемого шкафа в дальней части ангара – там запасная рация. Скажи им, что отряд сохранился, и что я назначил тебя командиром – они согласятся с моим выбором. Да, катана, её я тоже отдаю тебе. Карен, береги себя. Ты… я… Дальше слов стало уже не разобрать – так слаб сделался голос, а потом он и вовсе затих. Голова Наото запрокинулась, в глазах догорали последние отблески заката. Карен Кодзуки вскрикнула, обхватила тело брата обеими руками, а потом зарыдала. Оги попробовал погладить её по голове, но она вывернулась из-под руки. Тогда он заглянул во внутренний карман, нашёл бумагу с шифром и, не чувствуя ног, побрёл к ангару. Пять шагов – длинный маршрут. На середине его Оги Канаме зачем-то констатировал очевидное: - Наото мёртв. Никто не произнёс в ответ ни слова. И только Карен по-прежнему всхлипывала где-то позади. Оги хотелось обернуться, посмотреть, но он заставил себя двинуться дальше вперёд. Туда, где ждали его рация и долг командира. И вот теперь он сидит здесь, всё в том же ангаре, пусть и изменившимся с тех пор, впрочем, не столь уж сильно. Сидит и смотрит на фотографию: Наото, что ты бы сделал на моём месте? …Ты бы рискнул! Но я – другой. Я не умею зажигать в сердцах людей огонь, как ты умел. Я не умею… Не могу… Я могу только исполнять свой долг, делать то, что требуется. По возможности тщательно. А что требуется здесь? У Оги не имелось готового ответа. Впрочем, не только он пребывает в сомнениях. У руководства Фонта освобождения Японии тоже нет уверенности. Они распорядились собрать дополнительную информацию о Зеро, однако оставили отрытым вопрос о способе. Не запретили прямо сотрудничество. Но и не одобрили его. Вдруг это провокация? Подстава? Хотя, о какой провокации можно говорить после того, что было в Синдзюку? Зеро… Без него их бы просто раздавили. Но кто он, чего хочет, за что сражается? …А так ли это важно? Мысль была новой, почти весёлой. А ещё она прозвучала в голове голосом Наото. Он сражается за нас. Думаешь у всех членов твоего собственного отряда, не говоря уже о подполье в целом, одни и те же мотивы? Но если мы всё потеряем? …Да? Больше, чем уже успели лишиться за последнее время? Мы боремся много лет, мы теряем людей, мы теряем силы, но самое важное – мы теряем надежду. Радуемся тому, что какая-то ячейка всё ещё существует, что она уцелела. Хотя результаты её действий ничтожны. Самый верный способ обезопасить себя от поражения – не вступать в битву. Но… Оглядываясь назад, Оги со своим новым боевым опытом уже давно охарактеризовал ту атаку Наото на полицейский участок как безумную. Их просто обязаны были после этого вычислить и найти! Однако, несмотря на это, он понимал друга, видел причины, побудившие его принять решение. Лучше вспышка, реальный удар, пусть с минимальными, но шансами достигнуть цели, чем гарантированное тихое угасание. Таков был Наото. Союз с анонимом грозит смертью? Пусть грозит! Закат тоже может быть красив. Он лучше тления. Встреча с Зеро это не бессмысленный риск. Не активность ради себя самой, призванная в первую очередь себе же доказать: мы здесь, живые ещё, и не опустили рук. Этот таинственный человек в маске убил генерал-губернатора! При первом же своём появлении, в единственной операции, продлившейся самое большее час! Если нам боязно принять протянутую руку союзника, который может так сильно поспособствовать нашей борьбе, то что и зачем мы вообще делам? Новая большая надежда для всех японцев стоит риска. Всё так, да… А люди? Их жизнями ты рискуешь, Оги. Так как, готов? …Нет. И никогда не был. Подставлять под удар. Осознанно жертвовать кем то. Но он пойдёт. Сам. Потому, что он – лидер. Должен им быть. Возьмёт с собой пару добровольцев. И Карен. Проклянёт себя потом за это, особенно если поймёт, что опасность реальна, но она ведь непременно сама вызовется. Не захочет слушать никаких объяснений. А у Оги духу не хватит просто запретить ей без всяких разговоров. Непослушная… Хм, можно подумать ты – её старший брат. Нет. И здесь тебе тоже не удалось до конца заменить Наото. Но ты будешь стараться, видят боги! До самого конца… Итак, старая телебашня. Завтра. До скорой встречи, Зеро. Пора посмотреть на тебя поближе…