Le déluge

— Проходите, мадемуазель, мсье Эртэ скоро выйдет к вам, — произнесла горничная, осмотрев Алину с ног до головы взглядом настолько оценивающим, словно собиралась приклеить к ней аукционную бирку. Вампирша потопталась у двери, поспешно сняла свой не к месту простенький плащ и прошла в огромную, светлую мастерскую с панорамными окнами и возвышением посередине. Роман Тыртов, иллюстратор, известный всему миру как «неподражаемый Эртэ», заметил Алину случайно — та сидела на показе в модном доме на бульваре де Севастополь, облачённая в меха из новой коллекции, — и, узнав о том, что она — русская, пригласил вампиршу позировать ему для новой модной иллюстрации. «У вас потрясающе глубокий взгляд, настоящая русская душа!» — щебетал Тыртов, тыкая в Алину своей визиткой на показе, не подозревая, что у несчастной манекенщицы взгляд бы не глубокий, а банально голодный: Руневскому задерживали выплаты, Свечников, обычно помогавший своим «детям», после неудачного вложения сам был на мели, и вампирская чета последнюю неделю ела в день по куску хлеба и по яблоку, которые Алина успевала утащить с полагавшегося ей по работе позднего завтрака. А потому, если бы Эртэ не посулил Алине за недолгую и несложную работу хорошую сумму, она бы ни за что не согласилась прийти к нему — одна, на целый день, без каких-либо пониманий, для чего и как она будет позировать. Тыртов, сидевший в кресле аккурат на возвышении в центре студии, обернулся и вскочил тотчас, как услышал алинины шаги. — О, дорогая Алина Сергеевна! — щебетал он, целуя руки своей гостье, — я так рад, что вы все-таки пришли! Пожалуйста, пойдёмте, я покажу вам, во что стоит переодеться! За ширмой, куда Тыртов проводил Алину, на вешалке весело нечто эфемерное настолько, что Алина сперва не поняла, что это можно надеть на тело. При ближайшем рассмотрении «нечто» оказалось халатом — совершенно прозрачным, с длинными рукавами, по краям которых шёл едва заметный вышитый золотой нитью узор. — Мне выйти только в этом? — на всякий случай уточнила смутившаяся Алина. — Да да! — пропел Тыртов, — пожалуйста, я вас жду! Алина не знала, как выглядела со стороны, но вгляд художника — восторженный, восхищенный, — заставлял ее поверить в том, что в прозрачном халатике она выглядела эффектно. И ей это не нравилось. Эртэ усадил ее на место, где сам сидел ранее — на высокую кушетку посреди зала. — Сядьте ко мне в полуоборота, голову чуть приподнимите, — командовал художник снизу, берясь за эскиз. Солнце, пробивавшееся через огромные окна мастерской, нещадно щипало глаза. Алина чувствовала себя неуютно. В последний раз она стояла в неглиже перед кем-то, кроме Руневского, на посвящении в члены дружины. Но там среди прочих мужчин был ее будущий муж, внушавший Алине хоть какое-то чувство спокойствия, да и вампиры смотрели на неё не как на женщину, а как на единокровное существо. Здесь же Алина была одна, и от мужчины, смотревшего на неё с нескрываемым любованием, ее отдаляли пара метров и жалкая полупрозрачная ткань. За своими мыслями Алина не сразу заметила, что Тыртов снова склонился над ней. — Вы очень красивы, Алина Сергеевна, — мягко проговорила он, и Алине вдруг сделалось жутко от этого вкрадчивого полулюбовного тона, — покажите мне чуть больше, умоляю! И, взявшись за полы женского халата, Тыртов осторожно развёл их в стороны, оставляя ткань лишь на плечах теперь уже совершенно обнаженной молодой женщины. Алина оцепенела. Тыртов, совершив свое странное, пугающе откровенностью действие, уже давно вернулся к мольберту, а она все не могла прийти в себя. «Что же это?» — вспыхивали опасным пламенем в ее голове мысли, — «он подошёл, раздел меня, а я не сказала и слова? Со мной, выходит, что угодно делать можно? Я даже не могу дать отпора? Посторонний мужчина меня раздевал против моей воли, а я молчала! Я — воин дружины, крушащая своих врагов, опасное существо, я молчала и позволяла трогать себя! Трогать за груди! Господи, Сашенька, значит ли это, что я предала тебя?..» Алина вышла от Тыртова лишь под вечер: пообещав, не слыша саму себя, прийти через неделю для портретных доработок, сжимая в руке вожделенный чек. Теперь у неё были средства, чтобы прожить безбедно как минимум месяц. Безбедно и бесчестно: выходя из мастерской, Алина, усталая, измученная, голодная, ощущала себя отдавшейся другому человеку за деньги. «И как я раньше не понимала, что торгую телом?» — корила себя Алина, кутаясь в дешевый плащ, едва не падая с ног от голода прямо на тротуар, — «выставляю себя на показ, а сейчас это дошло до крайней меры. Я же не человек теперь, я — вещь. Которую и трогать можно, и переставлять, и укрывать, и выставлять на обозрение. Какой позор…» Она долго стояла над уже спавшим мужем, не в силах заставить себя лечь рядом. Алине казалось, что она может испачкать собой его белую ночную сорочку. «Продажная тварь» — ругала она себя, сидя в ванне и, стараясь забыть о голоде, соскребая с себя почти с кожей оставшиеся на ее коже отпечатки пальцев Тыртова. А через несколько недель в киосках появился журнал с его иллюстрацией. «Какая экзотика! Какая эстетика!» — восхищался продавец, не замечая того, как бледнеет взявшая журнал в руки молодая женщина. На обложке была совершенно точно изображена она — тот же изгиб губ, та же причёска, не узнать было невозможно, — но выглядела она до того сладострастно и привлекательно, будто Тыртов писал ее портрет прямо в постели, после любовных утех. Изящно изогнувшая шею Алина с обложки смотрела масляными глазами на мир и готова была отдаться любому, купившему журнал с ее изображением. Журнал стоил три франка. Алина Сергеевна Руневская, сиятельная графиня в изгнании, бывший агент священной дружины, показывала за три франка свою обнаженную грудь всему Парижу. И возразить даже ничего не могла — сама подписала бумаги с Тыртовым, по которым соглашалась на публикацию своего портрета. Это был позор, который смыть было невозможно. На негнущихся ногах Алина вернулась домой. Руневский ещё был на службе. «Соберу вещи и уйду туда, где меня никто никогда не найдёт» — в горячке подумала Алина, заходясь настоящей, никогда ранее не испытываемой отчаянной истерикой. Она была слишком истощена лишениями в кипящем жизнью Париже, чтобы отнестись к сложившейся ситуации с пониманием. Как раненая птица, она металась по квартире, выхватывая из шкафов свои вещи, стукаясь об углы, раня пальцы, сшибая на пол стоявшие на полках вещи. «Прочь, спрятаться и не показываться больше Сашеньке на глаза» — шептал в голове отвратительный голос, подстёгивая Алину забиться в горячке сильнее, — «Он и тронуть тебя побрезгует, если увидит этот поганый журнал». И тут же Алина завыла, снеся по дороге очередную полку, а вместе с ней — последние надежды на то, что слово «если» в ее последней мысли имело обоснования: ей под ноги, поблёскивая корешком, упал пресловутый журнал с ее изображением. «Он видел!» — закричала мысленно Алина, — «Он всё видел!..» И бросилась стремглав туда, где, как она помнила, лежало последнее, что могло избавить ее от позора. Руневский, вернувшийся со службы, почуял неладное с самого порога — из спальни доносился запах Алины, так если бы она вернулась домой, но запах этот был странный — будто пережжёный, перекрытый дымом. Как пахла бы рана, нанесённая вампиру серебром. — Милая? — позвал Руневский и тут же вскрикнул, заходя в спальню: Алина сидела на полу, обессиленно облокотившись о стену. Руки ее были изрезаны, и кровь — тёмная, обожженная, — стекала вниз, покрывая собой ковёр и лежавшую на нем сиротливо серебряную трость-катану. — Господи, девочка моя! — закричал Руневский, падая на колени рядом с женой и, зубами разрывая кожу на собственном запястье, поднёс ладонь к ее рту, — Зачем?! Алина подняла на него мутные от слез и отчаяния глаза и, прошептав что-то неясное, потеряла сознание. Чертыхаясь и чуть не плача, Руневский перенёс жену на постель, кое-как обмотал ее раны и до тех самых пор, пока Алина не открыла вновь глаза, сидел рядом, не зная, что и думать о случившемся. Мог ли он знать, что причина такого отчаяния лежала от него в паре шагов, призывно светя ещё не отклеенным ценником? — Маленькая моя, — прошептал он, едва Алина зашевелилась, — как ты себя чувствуешь? Вампирша вдруг заплакала: по-детски тонко, горько, истекая огромными слезами. — Саша, как ты можешь меня трогать теперь, если ты все видел? Руневскому показалось, что он ослышался. — Видел что, любовь моя? — Меня… На обложке… — Алина отвернулась от ласкающей ее щеку руки, — Он же за деньги это рисовал! Меня, голую, за деньги рисовал… — Так в этом ведь и есть смысл работы натурщицы, — продолжал недоумевать Руневский, — позировать, иногда в обнаженном виде. Я не понимаю, Алина, что случилось? Алина дернула перебинтованной рукой, и Руневский накрыл ее пальцы своими. — Он меня раздевал, а я не противилась, — сквозь слёзы произнесла Алина, — рисовал голую, а я ему ничего не сказала. А потом это напечатали… и все увидят… и все другие русские увидят, и узнают меня, и будут говорить, какая графиня Руневская мерзкая потаскуха… Саша, я такая дура, что согласилась позировать для этой пошлости… Руневский нахмурился, затем встал, опустился на корточки, а через секунду снова присел рядом с Алиной, держа перед собой журнал. — Я его купил с утра специально, чтобы полюбоваться тобой, — очень серьезно сказал Руневский, — потому что ты — совершенство. И я был уверен, что Эртэ, изображающий в своих иллюстрациях лишь самые красивые лица, сможет это увидеть. В прошлой жизни ты сама бы при нем разделась, Алина! И хвастала бы этим журналом перед всеми! Господи… Что с тобой сотворил этот чудовищный город? Алина вздрогнула, давясь рыданиями. — Ты теперь не будешь любить меня, как прежде, верно? Раз я изменилась… Руневский застонал и, забывая о том, что руки Алины покрыты глубокими порезами, стиснул ее в объятиях такой силы, что та застонала. — Я тебя поклялся любить вечно, и от слова своего не отступлю. Но то, что ты чуть не искалечила себя, меня пугает, милая. — Сдашь меня в лечебницу для душевнобольных? — почти серьезно спросила Алина. — Лучше, — выдохнул Руневский, — увезу тебя отсюда к чертовой матери. Проклятое место… Что нужно было сделать, чтобы моя прекрасная, смеющаяся надо всем жена возненавидела себя из-за какой-то обложки?! Немыслимо… Руневский слышал от старых вампиров, что от ранения серебром хорошо помогает настой вербены, а потому, не долго думая, увёз Алину на все остававшиеся у него деньги в Грас — столицу цветов и спокойствия, заколдованную искусством парфюмерии. Париж выходил из вампирской четы, как выходит дурная болезнь — Алина чаще улыбалась, шутила, и даже когда какая-то из милых дам, разглядывая модные фасоны сезона, невзначай обронила, что прелестница с последней иллюстрации Эртэ уж очень похожа на госпожу Руневскую, Алина приняла это с юмором. Мол, да, грешна, свечу своей оголенной грудью за три франка в каждом киоске, зато кто бы ещё узнал, какая она у меня красивая! У Руневского отлегло от сердца: его Алина постепенно, исподволь, но наконец-то становилась прежней собой. А по вечерам, когда она, улыбаясь, затягивала его в ванну, опрокидывая в пахнущую все возможными травяными отварами воду, и томно раздевалась, дразня его, Руневский думал лишь об одном — как на этом прекрасном, вечно молодом теле, перестают быть видны страшные раны от его собственного меча. — О чем ты задумался? — кусает его за ухо Алина, пристраивая голову на влажном от банной пены плече. — О том, как важно порой убежать, если бегство это случается по твоей воле, — отвечал Руневский, прижимая жену ближе к себе. Небо над Грасом было тихое-тихое и пахло лимонной водой. Париж не мог добраться до них здесь. Он потерял их след.