Le déluge

— Саша, ты всё запомнил? — строго спросила Алина, безрезультатно пытаясь впихнуть в рюкзак свою фирменную широкополую шляпу. Руневский, держащий на руках Аду, смотрел на жену, как на Моисея, принёсшего божественные заповеди, и страх перед этими заповедями был сильнее необходимости их запомнить. Алина уезжала в Москву — на вручение престижной журналистской премии. Премия растягивалась в двухдневный фестиваль и важное медийное событие, на которое Алина, просидевшая почти полгода в декрете, рвалась, как в былые годы на поиски террористов-революционеров. Руневский был рад за жену. В конце концов, она заслужила в эти два дня быть в центре внимания — как-никак, победила в номинации «Лучший независимый интернет-журналист». Но отъезд Алины, пускай и по такому прекрасному поводу, означал неутешительную для него истину — на добрые сорок восемь часов ему предстояло остаться один на один с полугодовалым вампиром. Ада, извернувшись, дёрнула Руневского за нос, и он приложил всю свою силу воли, чтобы не застонать. — Коляска в кладовке, слинг в шкафу. Ну, ты знаешь, — продолжала сыпать сведениями Алина, не смотря на мужа, который, перехватив дочь, судорожно соображал, что значит заморское слово «слинг», и почему Алина была так уверена в его о нем знании. — Может, мне не ехать? — засомневалась Алина уже на самом выходе из квартиры, но Руневский, собрав волю в кулак, поцеловал ее, чуть прикусив за верхнюю губу, нахлобучил ей на голову извечную тёмную шляпу я мягко выставил за дверь. — Ну что, Ада Александровна, — деланно-серьезно спросил Руневский, — вот мы с вами и остались, так сказать, тет-а-тет? Ада посмотрела на отца полными понимания глазами и, моргнув, громко завопила, напоминая о том, что пришло время кормёжки. Руневский тихо выругался на польском. День предстоял тяжелый. Шестимесячный ребёнок в доме был подобен огню: мило дурачась и ведя себя спокойно, он был очарователен, особенно, когда начинал понимать слова и реагировать на окружающих с расширяющимся с каждым днём спектром эмоций. Но стоило ребёнку разыграться, как этот «огонёк» превращался в страшный пожар, кричащий и орущий, сметающий все на своём пути, тащащий в рот все, что попадалось ему под руки, и уползавший отовсюду с недетской ловкостью — даже из сконструированного Нобелем специального детского кресла. В семье Руневских имелось четкое распределение: утром и днём Адой занималась Алина, а по вечерам на «вахту» заступал Руневский: по чуть-чуть поил дочь кровью (Жан Иванович разрешил перейти с порошковой на свежую), развлекал, пока та лежала в кроватке, укачивал и честно выносил ее подышать свежим воздухом на балкон. Занимало это от силы часа два-три и казалось Руневскому довольно лёгким делом. Теперь же все суточные обязанности легли на отцовские плечи на целых двое суток, и ему стоило больших усилий не показать выходившей за порог жене, что его состояние близко к панике. Руневский казался самому себе совершенно не готовым к такому количеству времени с ребёнком наедине. — Ну вампирушка моя, ну пожалуйста, ну одну ложечку! — причитал он, зажмурившись от прилетевшего ему в лицо комка детского питания и пытаясь донести до маленького ротика, из которого гордо торчал один молочный клык, хотя бы пару граммов питательной смеси. Ада, очевидно, развеселившись от вида перемазанного родительского лица, восторженно завизжала и задрыгала руками, отправляя почти донесённую до ее рта ложку в и без того покрытую ровным слоем пюре кухонную стену. Руневский терял терпение. — Ада Александровна, — сказал он строго, выпустив клыки, — если вы сию секунду не соизволите откушать своё говяжье пюре, я за себя не отвечаю! Малышка замерла, удивлённая отцовским тоном, и вдруг, заметив удлинившиеся зубы Руневского, восторженно округлила губы. Тот будто только этого и ждал — пулемётной очередью запихнул Аде в рот все содержимое баночки с питанием, и прежде, чем та осознала отцовское коварство, мазнул ей по губам свежей кровью. — То-то же, — ухмыльнулся Руневский, опьяненный своей маленькой победой. Пока он оттирал кухню от брызгов пюре, собирал по полу разбросанные Адой погремушки, пересчитывал разлетевшиеся по всей комнате одноразовые бутылочки с кровью, Ада снова подала признаки нетерпения. Руневский, вооруженный тряпкой и полиролью, судорожно перебрал в памяти все, что говорила ему Алина по поводу причин детского скандала, и, соотнеся их со временем дня, решил, что юная вампирша своим воем призывает его на прогулку. Повторяя про себя любимые строки из неоднозначного стихотворения Мандельштама про «высокую доблесть гремучих веков», Руневскмй впихнул отчаянно сопротивляющуюся дочь в комбинезон, подхватил ее подмышку и уже собирался было выйти из квартиры, как вдруг пространство тихого вампирского жилища на Пяти углах огласило дребезжание мобильного телефона. — «Потому что не волк я по крови своей, и меня только равный убьёт…» — прошептал сквозь зубы свою мантру Руневский, взвизгнул от того, что Ада, извернувшись, укусила его за руку единственным пролезшим клыком, и, наконец, дотянулся до надрывавшегося мобильного. — Саша, я уже начал волноваться! — прогремел на том конце трубки взволнованный голос Свечникова, — как вы там? — Всё прекрасно, — через силу спокойно проговорил Руневский, положив дочь на диван и вытирая пот со лба детской варежкой, — до этого часа дожил, значит, и ещё протяну. — Всегда ценил твой оптимизм, — хмыкнул старый вампир, — хочешь, я приеду? Руневский на это лишь смачно выругался: Ада, сковырнувшись с дивана, с упоением грызла ножку трюмо. — Саша, ты что, уронил ребёнка? Что за звуки у тебя там? — Да что вы, — просвистел Руневский, пытавшийся одной рукой удержать телефон, а другой отодрать от трюмо явно вошедшую во вкус Аду, — я абсолютно со всем справляюсь! Через полчаса Аду от трюмо отдирали уже четыре руки. Несмотря на то, что у малышки был всего один зуб, челюсти у неё с рождения были вампирские, и, если эти челюсти во что-то вгрызались, то не отпускали до полного уничтожения. — Что она любит вообще? — прокричал Свечников, не успевший даже снять шапку, пытаяясь перекрыть истошный крик непослушного ребёнка, — может, ее отвлечь чем-нибудь? — Бесполезно, — смиренно проговорил Руневскрй, — Пока она эту ножку не оторвёт, от трюмо не отцепится. Упорная. Свечников злорадно хмыкнул. — Вся в отца! И, отмахнувшись от негодующего взгляда Руневского, пояснил: — Я тебя тоже от Союза Благоденствия в своё время оторвать не мог. Чем только не приманивал. Чем это кончилось, напомнить? Руневский скривился от пробежавших перед глазами образов его сибирской ссылки длиной в добрые двадцать лет и спорить больше не стал. Наташа Столыпина, пришедшая по просьбе Алины к вечеру проведать ее «обезглавненное семейство», со смехом отправляла подруге фотографии последствий одного дня ее отсутствия: Руневский со Свечниковым, перемазанные с ног до головы кровью и детской смесью, спали прямо в гостиной на полу, опершись на стенку. По коленям их ползала абсолютно довольная Ада, грызущая вырванную с корнем ножку многострадального трюмо. На фоне, прерываясь на рекламу, трещало видео с ютуба, где какой-то эксперт под заголовком «Как успокоить ребёнка за пять минут» почему-то мастерил погремушку из бараньей лопатки. «Не переживай, я уложила спать всех троих» — подписала ряд фотографий Наташа и добавила следом: «Адочка сытая, высосала из деда с отцом все жизненные соки. Вся в тебя!». Алина отправила в ответ штук десять никак не связанных между собой эмодзи — молодая вампирша так хохотала, что забыла выключить в телефоне настройку автоматического набора.