Le déluge

В комнате было накурено так, будто за столом сидели не два человека, а целый полк разволновавшихся солдат. — Девушка! Милая! Быть такого не может! Дома, я уверен!…. Что?.. Не слышу!.. Алло! — Саня, утихомирься, — проговорил хрипло мужчина во главе стола, с полуулыбкой наблюдая за своим товарищем, буквально повисшем на телефоне, — у них через раз повреждения на трассе и сбои, перезвонишь через полчаса. — Я уже час пытаюсь дозвониться, Володя! — крикнул зло Руннвский, стуча кулаком по столу, — у них там то одно, то другое, то «идите лесом, мужчина, со своим звонком в Париж, платите за переработку»! Почему мне в кредит по талону предлагают любимую женщину, ты можешь мне объяснить?! Тот, кого Ругевский назвал Володей, устало закатил глаза. С тех пор, как Алину после ее «невидимых» подвигов в Индокитае направили с заданием в советскую дипломатическую миссию в Париже под видом международной журналистки, Руневский места себе не находил. Собирая вещи перед отлетом, Алина долго и нудно твердила мужу на ухо: — Не смей слишком скучать без меня. Ходи, развлекайся! Тебя ждут все наши друзья в гости, не сиди сиднем! Руневский честно кивал, помогал собирать по квартире скромные репортерские пожитки (ГДРовский диктофон, разномастные ручки и копировальную бумагу), целовал наигранно возмущённой жене нарумяненные кирпичным цветом щеки, а потом, когда Алина уже помахала ему рукой от окошка паспортного контроля, а сам он вернулся в их небольшую квартирку после того, как отвёз молодую звезду отечественной журналистики в аэропорт, сел на диван, сцепил руки в замочек и просидел так целые сутки — ни вставая, ни размыкая рук. Одиночество, привычное за первые сто лет жизни, теперь казалось ему страшнейшим наказанием. Руневский перестал представлять свою жизнь без Алины. Он слишком боялся теперь, после обретенного счастья, потерять то, что было ему дороже всего. На второй день вампир, покинув наконец полюбившийся ему диван, достал из комода все сохранившиеся у него семейные фотографии за последние несколько десятилетий: на одной они с Алиной сидели в плетёных креслах напротив поместья солнечным летом 1913 года, на другом — исхудалые, позировали кому-то на фоне Парижской оперы вместе с Зинаидой Гиппиус, на следующем — целовались у входа в их полуразрушенный особняк, облачённые в выцветшую за четыре года военную форму. Последний снимок датировался 1961 годом, и изображена на нем была одна Алина — смеющаяся, в пышном платье-колокольчике, на фоне факультета журналистики МГУ. Это был день вручения дипломов — солнечный, лёгкий, уютный июньский день, когда профессор военной академии мог наконец поцеловать студентку, пускай и не свою, на глазах у всех. Дальше были Карибский кризис и две индокитайские войны, и снова стало не до поцелуев на публике: профессор переоделся наконец в привычную форму спецслужб, а студентка как-то слишком быстро оказалась принята в штат постоянных международных обозревателей. На следующий день, наговорившись вдоволь с фотографиями жены, Руневский пошёл в гости. Друзья его и Алины, собиравшиеся в художественной мастерской на Таганской, приняли «милого профессора» с распростертыми объятиями, налили ему вина и долго развлекали байками о театральной жизни, рассказами об издании новых стихов, планами на отдых в Крыму и политическими спорами. Руневский охотно принимал такую моральную помощь и думал было, что в такой-то компании проживет без боли и чрезмерных переживаний спокойно пару недель, пока Володя Высоцкий, туша по привычке, окурок о стену, не спросил как бы невзначай. — Брат, а ты позвонить-то ей пробовал? С той самой минуты все мысли полковника КГБ Руневского под личиной тихого профессора стал занимать лишь один вопрос: как дозвониться до Парижа и не сойти с ума. На помощь снова пришёл Володя: он сам, женатый на свою голову на француженке, проходил подобное состояние, а потому не кричал не издевался, а спокойно сидел, покуривая, со своим другом вечерами, когда тот в очередной раз получал отказ переадресации звонка из-за какого-то нелепого «сбоя сообщения». Глухо звякнуло — рассверипевший от долгого молчания телефонистки Руневский от души ударил по столу телефонной трубкой, бросая ее рядом с аппаратом так, чтобы на всякий случай слышать, вдруг отзовётся, и упал на стул перед Володей, смешно морща нос. Тот со смехом протянул другу сигарету. — В первые пару звонков всегда так нервно, — ухмыльнулся он. — Только не ври мне, что дальше проще будет! — Ещё чего, — Володя откинулся на спинку стула, — дальше вообще волком выть начнёшь, когда телефонистка очередной кредит предложит. И молиться на них, этих дурочек телефонных, прям вслух будешь, как на святых дев. — Охотно верю, — выплюнул Руневский, нервно вдыхая тяжелый сигаретный дым. — Слушай, Санька, ты же вроде как по спецразряду у нас проходишь, — хитро посмотрел на друга Володя, похлопав по плечам ладонями, будто пришпиливая к ним погоны, — чего бы тебе не запросить особую линию? У Лубянки же с Парижем прямая связь, тем более — с посольством. Руневскмй скептически изогнул бровь. — Начнём с того, что только ты, дурак, в курсе, что я никакой больше не профессор военной академии. И если вдруг при очередных наших посиделках Алина моя проболтается, что по спецлинии со мной из Парижа разговаривала, кто будет оправдываться? Ты, я или КГБ? Володя затянулся, втягивая щеки. — Ты, Саня, последний честный гэбист на этой земле, — усмехнулся он, стряхивая пепел в уже изрядно испачканную латунную пепельницу, — и первый так отчаянно влюблённый после стольких лет брака. Руневский хитро улыбнулся. Если бы его друг знал, что в этом году они с Алиной отметили не десять, как сказали друзьям, а пятьдесят шесть лет со дня свадьбы, он бы с таким спокойным выражением лица не курил пятую сигарету за вечер. — Что поделать, — развёл руками вампир, — и в специальных органах есть место сентиментальности. Может, поэтому, я здесь с тобой штаны просиживаю, а не с Алиной данные по американским шифровкам через французское посольство в наш генштаб переправляю под видом статей для подготовки телемоста*. Володя, поперхнувшись, вдруг очень странно посмотрел на своего собеседника. — Мне иногда кажется, что вы с Алиной… как бы это сказать… Не с нашей планеты. Руневский от неожиданности уронил пепел сигареты себе на водолазку. — Что ты имеешь в виду? — прошипел он, пытаясь спасти любимую свою домашнюю одежду. — Вы какие-то оба слишком умные. И при этом — добрые, светлые. Как монахи буддийские. Как…. Как сказать-то?.. Самые мудрые люди на земле, люди осознанные до невозможности. И посмотрели бы вы оба на себя со стороны! Ладно — ты, старый служака, вон, виски уже побелели, тебе можно, но Алинка? На лицо — бойкая девчонка, а в глазах будто море, а в нем — череда погибших кораблей. Вы с ней как луна и солнце, и при том — как ни странно — так славно живете вместе. Вам будто по сотне лет обоим. Не могут обычные люди одновременно готовить военные шифровки и так страстно друг друга любить! Руневский, застигнутый врасплох, уже открыл было рот, чтобы выдать не то шутку, не то высокрфилософскую цитату в ответ на Володино — слишком прозорливое, — мнение, но вдруг телефонная трубка, небрежно оставленная на столе, подала признаки жизни. — Девушка! Да, я здесь! — крикнул Руневский с обезумевшим взглядом, под смех друга перелетев через стол и вцепившись побелевшими пальцами в многострадальный телефонный аппарат, — Пять минут? Звонок идёт? Ожидаю! — Как в тебе это умещается? — засмеялся Володя, записывая что-то в маленькой тетради, выуженной из кармана брюк, — то ты грозно сверкаешь глазами, то смотришь враз отупевшим от любви барашком! В актеры не думал пойти, товарищ полковник? — Отстань, — отмахнулся со смехом Руневский, — я тебе сейчас отвечу пакость, а ты потом про меня злобные песенки петь будешь, знаем уже, плавали! — Много чести! — ухмыльнулся, дыша дымом, Володя, не переставая что-то размашисто писать, — кстати, не помнишь, как ты там сказал? «Почему мне в кредит предлагают любовь»? Или как? Сань? Но Руневский уже не слушал. В горячей от постоянного держания в руке телефонной трубке просвистело долгожданное «Соединяю с Парижем. Говорите!», и вампир, обессиленно рухнув на стул, прошептал с ошалелой улыбкой: — Ну, здравствуй, это я!..