Ноябрь 1920 года
15 февраля 2022 г. в 13:55
Где-то просвистел выстрел, но Алина этого не услышала — поняла лишь, что что-то случилось, только когда Руневский надавил ей на плечи, заставляя пригнуться.
Ничего не было слышно в этом варварском месиве, в которое превратился главный Ялтинский причал.
— Не отпускай мою руку! — крикнул Руневский, но и этого Алина тоже не услышала: лишь прочла по губам.
Еле успевая дышать в толпе, теснящей ее со всех сторон, она вдруг вспомнила, как в детстве перебирала открытки с крымскими пейзажами. Ей так хотелось увидеть море — не холодное, Балтийское, а южное, голубого цвета, — а теперь она стояла буквально в шаге от его кромки и молилась всем богам, чтобы ненароком в него не свалиться — не вытащат ведь. Не заметят.
Они даже вещи не успели собрать — красные взяли Перекоп, и почти на следующий же день спокойная Ялта, куда чета Руневских приехала подлечить внезапно открывшееся у Александра горловое кровотечение (нервное, говорил он, затянется на солнце, а Алина верила), закипела.
Уже на самом трапе Алина споткнулась: длинная юбка зацепилась за ржавый корабельный борт, ноги подкосились, и если бы не нечеловеческая вампирская сила Руневского, сумевшего удержать жену за шиворот, Алина непременно угодила бы под винты.
Скрипнуло, лязгнуло — и битком набитый пароход, хлебая нижними бортами воду, тяжело отошёл от причала.
Россия, израненная, перекорёженная, оставалась далеко позади.
— Ты в порядке? — Руневский взял жену за обе руки, и Алина впервые за последние несколько часов смогла расслышать каждое его слово.
— Нет, — честно ответила Алина, стараясь унять зарождающуюся в груди истерику, — я хочу домой.
— Ты же знаешь, — как мог спокойно заговорил Руневский, — его больше нет, всё сгорело. Единственное, на что мы сейчас можем надеяться, это то, что Свечников в Константинополе раздобудет нам французские паспорта.
— Почему всё так? — вдруг спросила Алина, и Руневскому показалось, что он увидел в ее глазах слёзы, — была анархисткой — хотели убить, стала вампиром без рода без племени — хотели убить, стала твоей женой — тоже, черт его дери, хотят убить! И за что? За то, что я просто хочу домой!
Руневский привлёк жену в объятия и тут же почувствовал, как крепко ее тонкие пальчики вцепились в лацканы его пиджака.
— Мы проиграли, — начал он сдавленным голосом, — ничего не поделаешь. Это нужно принять и переждать. Очень скоро мы соберём достаточно сил, чтобы вернуться обратно, и зажить, как прежде. Но сейчас нам нужно запастись терпением, душа моя. Сейчас наша задача — ждать и…
Недоговорив, Руневский вдруг закашлялся. На щеку Алины упали, незаметные для прочих глаз, но видимые ей, две алые капли.
— Эй, любезный! — нервно крикнул молодой офицер, стоявший аккурат рядом с парой, — Вы что, чахоточный?
— Я? — переспросил Руневский, уже придумывая витиеватое объяснение, но поздно: крик привлёк внимание, и чету Руневских уже окружили прочие взбудораженные беженцы.
— Да вы взгляните на его кожу! — завизжала какая-то женщина, — он же зелёный! Это «испанка»!
— Верно, верно! Смотрите! Испанский грипп!
— Господь милосердный, мы все заболеем…
— Эпидемия!
— За борт его!
— За борт!
Поднялась настоящая паника. Женщины визжали, протягивая к Руневскому остервенело дергающиеся пальцы, мужчины грозили кулаками. Нервный офицер, первый заговоривший с Руневским, казалось, сам испугался того, что натворил, и пытался хоть как-то образумить толпу, но что мог он, мальчишка лет двадцати, против нервно измученной массы людей, готовых кого угодно обвинить в свалившихся на них несчастьях.
Кто-то прорвал «блокаду», и воротник пальто Руневского затрещал по швам.
Бывший граф вскрикнул от неожиданности, выпустил жену из объятий, и это стало последней каплей.
Алина не помнила, как успела вытащить из-под юбок по привычке припрятанный за подвязкой револьвер: уже не с серебряной пулей, а с целым барабаном боевых патронов.
— Не сметь! — закричала она не своим голосом, выступая веред и оглушая присутствующих предупредительным выстрелом в воздух, — не смейте трогать моего мужа! Предупреждаю, любой, кто подойдёт ещё хоть на шаг, будет убит на месте!
Толпа замерла, оторопев. Юная девица в потрепанном, но, несомненно, дорогом наряде и с заряженным револьвером в руках не укладывалась в привычную картину мира оказавшихся волею судьбы на этом пароходе людей.
— Но у него же испанка! — закричали откуда-то со спины.
— Это не испанка, — спокойно отозвался Руневский, — это нервный кашель. Я абсолютно здоров.
Произнося это, намерено спокойно, чтобы не провоцировать толпу ещё больше, он всматривался в лицо Алины, и не мог поверить своим глазам. Перед ним, зло сверкая потемневшим взглядом и обнажив клыки, стояло чистейшее отражение опасности.
И оно было восхитительно.
Очевидно, решимость Алины убить каждого, кто хотя бы подумает о том, чтобы пошевелиться, подействовала на толпу отрезвляюще, и беженцы, ещё минуту назад исходившиеся ядом, теперь виновато расступались, давая чете Руневских спокойно вздохнуть.
Едва последний человек, смотревший на них с подозрением, отвернулся, Алина выронила револьвер из ослабевших рук, и Руневский в последний момент успел подхватить ее, медленно оседающую на землю.
— Признаться, я поражён, — восхищённо прошептал он, усаживая Алину на моток каната аккурат под рубкой и незаметно прикладывая к ее губам флягу с запасенной кровью, — я знал, что ты натура отчаянная, но я бы никогда не подумал, что ты способна на такое. Ты спасла меня, душа моя. Спасибо. Они ведь правда готовы были вышвырнуть меня за борт.
— Господи, Саша, — Алина посмотрела на него с ужасом, — я действительно готова была всех их убить.
Руневский терпеливо ждал, когда его жена, скорчившись в три погибели, отплачет своё: звериная натура в вампире проявляется с годами всё реже, но вспышки ее с каждым разом становятся всё сильнее. Их может вызывать голод, может отчаяние.
То, что случилось с Алиной, нельзя было объяснить ничем, кроме как желанием защитить того, кого она любит.
Голод, отчаяние, любовь — вот что превращает людей в животных.
Руневский наклонился, чтобы забрать вместе с поцелуем и слёзы жены, и остатки крови, скатившиеся неаккуратно по ее подбородку.
Пароход медленно и тяжело увозил их от родной земли.
Ялтинский порт уже едва был виден за горизонтом.