Стереотипная встреча

Джонсу скучно. Быть шпионом и лазутчиком не так круто, как он думал. Джонс уже 15 минут сидит в нужном ресторане. Ему жарко здесь, жарко и влажно. Яркая гавайская рубаха липнет к телу, очки возмутительно быстро пачкаются, а напитки не приносят охлаждения. И вообще весь этот город ему не нравится, но надо искать себе развлечения. Привычные способы не работают, и он решил кое-что устроить сам. Даже ЦРУ и правительство не в курсе, где он и чем занимается. Ему жарко, а над головой противно гудит, совсем ничего не охлаждая, допотопный кондиционер. Джонс в очередной раз обводит зал взглядом, примечая малочисленных клиентов. Он знает, что примерно у половины минимум тут есть оружие, но его это несильно беспокоит. У него самого есть небольшой револьвер. Джонс на каждое открытие двери реагировал поднятием головы, но потом заскучал. И где этот чёртов... Джан? Джин? Джим Ю? Альфред выдыхает, проводит рукой по противно влажным волосам. Народу в ресторане, несмотря на вечер, мало. Говорят все негромко, резкими, короткими фразами, и явно только о делах. Тут не умеют отдыхать, что ли? Альфред осматривает зал и снова цепляется взглядом за большой стол по центру зала. Странно, что к сидящей за ним женщине никто не подошёл. Не то, чтобы она была в его вкусе, но... Но даже шрамы ее не портят. Скорее, подчёркивают нежную кожу, яркие полные губы, глубокие голубые глаза. Почти как у него голубые, ага. Красное платье подчеркивает приятную фигуру. Она была здесь до него и не похоже, что собирается уходить – телефон прижат к уху, одна сигара сменяет другую в тонких пальцах. Джонс лениво тянет очередную бурду типа «Куба Либре», косится на часы и внутренне стонет. Прошла лишь пара чертовых минут! И где этот уродский информатор?! Разве он мало ему заплатил? Альфреду кажется, что он слышит тихий мелодичный смешок, поднимает глаза на бизнесвумен в красном платье и решительно встает. Да к черту, хоть как-то надо вечер скрасить. Кажется, она даже несильно удивляется, жестом приглашается сесть и резко заканчивает разговор по телефону. Джонс широко улыбается и плюхается на стул напротив. На миг ему кажется, что в баре все замерли и замолчали, но отмахивается от мысли. — Надеюсь, ваш вечер проходит лучше, чем мой. Я устал ждать своего друга, — сразу жалуется он. — В этом мы схожи – я тоже долго ждала Вашего внимания, — голос у неё приятный, ласковый. – Знаете, нехорошо заставлять женщину ждать, мистер Браун. Альфред моментально собирается и садится прямо. Мистер Браун? Именно так он представлялся здесь. Какого?.. — Не помню, что бы нас представляли друг другу, — холодно тянет он, прикидывая как бы побыстрее слинять отсюда. Альфред может поклясться, что оружия у незнакомки нет, но, как он уже выяснил, она не так проста. — К сожалению, наш единственный общий знакомый погиб, не успев познакомить нас, — тон не меняется, и его собеседница чуть подается вперед. – Но он описал мне и бар, и Вас. Он вообще был очень разговорчив, знаете ли. Джонс складывает руки на груди, аккуратно скосив глаза в сторону. Вроде путь к двери чист… — Думаю, у Вас есть методы разговаривать людей. — А вот Вам не хватает манер, — доверительно сообщают ему с милой улыбкой. На миг Джонса накрывает ощущения дежа вю. Где-то он такое уже видел… Но она ему точно не знакома. – Так грубо вторгаться на чужую территорию. — Оу, ну, знаете ли, пожалуй, это я могу исправить – исчезну как можно быстрее. Не то чтобы он думает, что ему удастся её задеть, но Джонс всё равно хватает край стола и швыряет его прямо в незнакомку, пригибается, запуская руку в ножную кобуру и стартует прямо к двери. Он слышит звон бокалов, ругательства, но не оглядывается и успевает вылететь на улицу. Раздолбанная колымага, которую он арендовал, за углом, и Джонс даже успевает сделать пару шагов в нужную сторону, когда чувствует адскую боль в коленях. Он падает на землю, сжимает зубы и перекатывается за ближайшую машину. На улицах шумно, народу явно больше, чем внутри, но он не видит нападающих, а это значит… Откуда, блять, тут снайперы?! Альфред тяжело дышит. Он, конечно, регенерирует быстрее людей, но раздробленные колени требуют времени, и Джонс не уверен, что оно у него есть. Он осторожно выглядывает из-за колес, подтягивает на руках, снова перекатывается. Очередная пуля – с другой стороны – выбивает пистолет из его рук. Блять! Он ругается, понимая, что ситуация из разряда плохой становится дерьмовой. Джонс почти не удивляется, когда слышит за спиной мягкий голос. — Убегать, не попрощавшись и не извинившись… Как грубо. Я чувствую себя оскорбленной. Джонс криво усмехается в ответ, поднимая руки. Его даже не удивляет, что проезжающая мимо полицейская машина ни на миг не тормозит. Местные копы явно игнорируют лежащего в крови парня, но крайне вежливо кивают его собеседнице. — Вспомнил о важных делах, — хрипит он, прикидывая, сколько времени ему понадобится на восстановление. Явно слишком много для такой ситуации. — Я настаиваю, — вежливо обрывают его. За спиной появляются две мощные фигуры. Джонс оценивает габариты новых противников и внутренне сдается. Он не знает во что влез, но кроличья нора определенно слишком глубока. Связывают его профессионально надежно, заматывают глаза, вставляют кляп и забрасывают в багажник подъехавшего джипа. Весьма сурового вида джип с явно бронированными стеклами. Эти ребята явно не экономят на безопасности и атаках. Поездка длится недолго. Вскоре Джонс сидит в каком-то подвале в темноте и негодует. Его забросили сюда и как будто забыли. Вернее, дамочка была явно настроена на допрос, но её отвлек очередной подчиненный, что-то прошептавший на ухо. И она посмела так просто от него отмахнуться? Какого черта?! Если она так долго ждала его внимания, как сама выразилась, то почему сейчас не торопиться. Альфред уже пробовал распутать веревки, но эти люди – профессионалы своего дела. Кроме того, он уверен, что за дверью его ждет очередной теплый прием пулями. И пока есть время, он пытается вспомнить всё, что слышал про Роанапур, рассадник бандитов всех мастей. Его самого интересовала продажа оружия и наркотиков. Альфреду было интересно, можно ли отсюда направить поток оружия в нужное направление. Естественно, без лишнего внимания к себе. И его информатор говорил, что вроде бы до недавнего времени город делили четыре группировки, но крупных игроков осталось трое. Триады точно должны быть здесь, кто ёщё? Он не у Триад. Он… Додумать он не успевает. Очень вовремя открывается дверь, зажигается тусклая лампа, но и этого света достаточно, чтобы Джонс зажмурился. Он слышит цокот каблуков, чувствует запах табака, слышит, как об пол стукается что-то. Когда он открывает глаза, она сидит рядом на стуле – ноги скрещены, рука упирается в колено, а подбородок покоится на ладони. Вся поза выражает полное расслабление и спокойствие. Голубые глаза смотрят с интересом и едва заметной усмешкой. Как-то слишком знакомо. - Меня можешь называть Балалайкой. Когда ей сообщают, что пришел неизвестный визитер, Балалайка хмурится, затягивается и далеко не сразу спрашивает, кто это и почему сержант решил её побеспокоить. Ночь была насыщенная, одно дельце так и не удалось провернуть, и желания тратить силы на посторонних нет. Сержант кратко опускает взгляд, признавая свою вину, и передает единственное слово. Подсолнух. Если не знать Балалайку очень хорошо и не быть достаточно внимательным, то мгновенной заминки и не заметить. Она равнодушно делает новую затяжку, медленно встаёт и холодно интересуется, в каком номере гость. Даёт краткую отмашку, что сопровождение не требуется и привычно печатает шаг по коридору. Многолетняя выдержка не даёт ей сорваться и бежать быстрее. — И страны, за которую мы воевали, больше нет, — для неё потеря была даже больше. Она потеряла не просто страну, но и друга. Тогда Балалайка ненавидела весь мир, и в особенности его – этот чертов ублюдок посмел сдохнуть без неё! Он стоит у окна, изучая вечерний город, и даже не сразу поворачивается на звук открываемой двери. Первый удар в челюсть он принимает спокойно, от второго — уворачивается, на третьем — ловит узкое запястье Балалайки. Она широко скалится, выворачивается, сбрасывает шинель одновременно с противником, и только после этого бой начинается всерьёз. Им хватает получаса, чтобы вдребезги разнести комнату, но к концу погрома наливается темным только синяк на челюсти Брагинского. Они сидят рядом, на обломках стола, между осколками зеркал и люстры, и счастливо улыбаются друг другу. — Я думала, ты умер, Медведь, — выдыхает Балалайка, поправляя волосы. Она боится спросить, как ему удалось выжить, но ей почти плевать. — У меня была та же проблема с тобой, — выдыхает Брагинский. — Я сначала не поверил, услышав твоё имя. Балалайка тянется к телефону, требует еду, много еды. Её старый приятель исхудал, под глазами синяки. Да и двигается он медленнее обычного, как будто у него что-то болит. Балалайка усмехается такому странно знакомому и стереотипному желанию накормить Брагинского. Они едят прямо там, среди разрухи, перебрасываясь короткими, рублеными фразами. И когда она со смехом описывается американского придурка, влезшего в её дела, Брагинский замирает, а потом закидывает голову и злорадно смеется. Балалайка знает и этот смех, и этот взгляд. Кому-то скоро будет очень больно. Вместо этого он смотрит на неё с затаенной нежностью — И как тебе на вольных хлебах? Осуждения она не чувствует. И не думает, что Медведь будет её осуждать. Ещё тогда на войне, когда раскрыл кто он, Медведь вскользь заметил, что никогда не будет кого-то осуждать, если бой был честным. — Я никогда не была примерным солдатом, — усмехается она. – Я частенько нарушала приказы и находила в них лазейки. Её пальцы едва касаются шрама на щеке. Иногда она думает, что даже отметины на теле странным образом объединяют их – всем вокруг видно, что в их жизнях было то ещё дерьмо, но гораздо меньшее количество людей понимает, что за шрамами срывает нечто большее, чем просто напоминание о старой боли. — Это не всегда заканчивалось хорошо, но мне нравилось брать на себя ответственность за поступки. Здесь я делаю тоже самое – ради влияния, ради власти, да. — Хороший солдат всегда знает, когда можно нарушить приказы, — ворчит Иван. – Я тебе в чем-то даже завидую. Мои бега долго не смогут продолжаться. Он смотрит в окно на горящие огни города и тяжело вздыхает. Балалайка неожиданно чувствует себя виноватой – она сдала свой пост, ушла, у Медведя такой возможности нет. — Я… Меня раздирало изнутри, и лучше пока не слышать и не чувствовать большую часть. Я вернусь домой, но там тоже ещё постараюсь побегать. Мои пределы всё ещё обширны для игры в салочки, — он ухмыляется, опрокидывая стопку в рот. – Пора бы и на собрания вернутся, но я не уверен в своих реакциях. Могу и зашибить ненароком кого-то. Балалайка кивает, коротко спрашивает. — А чем ты тут занимался? — Был непрошенным гостем. Немного подрался с Китаем, но он достаточно стар, чтобы уметь разделять себя и своих правителей. Чуть погостил у других. Они меня не гонят, но и не привечают особо. Хотя вот один рассказал, что тут гуляет ещё интересный гость… Она чувствует его усталость, но плохо понимает, что еще может сделать. Ласка и нежность – это не про неё и уже давно. Балалайка протягивает обе руки к Медведю, кладет ему на плечи и заглядывает в усталые глаза. — Знаешь, — медленно говорит она, — если бы это было возможно, я бы снова воевала за тебя. Балалайка видит тихий восторг, затаенную нежность и немного неверия. Медведю всегда было достаточно так мало. Он ласково касается её щеки, опускает лохматую голову на её плечо и счастливо вздыхает. Это до боли напоминает те короткие передышки, которые они делили ранее. И пускай сейчас им не угрожают пули, но с миром они всё еще воюют. Они еще коротко обсуждают проблему заложника в подвале, утрясают детали, но быстро возвращаются к более приятным темам. Им есть что вспомнить. Джонс пытается ответить таким же спокойным изучающим взглядом, хотя внутри всё холодеет. И как он мог проигнорировать шинель? Он закусывает губу, чтобы не захохотать. Блять, они там все такие психи? Неудивительно, что и взгляд показался знакомым. — Мне пока не удалось узнать твоё настоящее имя, но это вопрос времени. Пока я буду называть тебя Брауном. Её только медведя не хватает и бутылки водки, едко думает Альфред. Он у гребаных русских, а значит в полной жопе. То есть с момента развала Союза прошло уже два года, но Альфред знает на собственном опыте, что память у русских хорошая и злая. — Ты хотел узнать, кто контролирует торговлю оружием? Я. И было очень невежливо вынюхивать что-то на моей территории, даже не представившись. Сюда по акценту, ты – американец. Никто из моих коллег не признал тебя своим, но я бы им не верила, — Балалайка затягивается и смотрит на него как на редко экзотического – и не очень приятного на вид – зверька. Джонсу хочется спрятаться от взгляда, но вместо этого он подается вперед. — Ты молод и явный новичок в этом деле. За тобой нет «хвоста», оружие у тебя отстойное, а машина и того хуже. Ты либо идиот, либо я чего-то о тебе не знаю, — она мило улыбается. – А я ненавижу, когда чего-то не знаю. Так как, сам расскажешь? Джонс глубоко вдыхает, тянет время. Про отмазки он даже не думал. Он вообще мало о чем думал, устраивая себе командировку по надуманному поводу. Ему просто хотелось развеяться и немного наслоить другим. — Я просто хотел купить… кое-что. Балалайка цокает языком. — «Молоко». Для того, чтобы купит оружие, не надо искать меня. Тем более здесь. Ты мог найти толкового продавца поближе к США. И без заморочек с таможней. — Я хотел наладить контакт, — предпринимает вторую попытку Джонс. Он и сам в это не верит, но рискует. Он расслабился, ему казалось, что теперь-то в мире не осталось достойных соперников. — Дерьмо ты, а не контакт, — равнодушно роняет Балалайка. – Ты бы знал, кто здесь главный. Нет, как по мне ты тянешь на худшего шпиона, который вдруг решил узнать, как, куда и через кого идет оружие. Но вот зачем бы тебе так ужасно шпионить?.. Джонс и сам знает, что облажался, но признавать не хочет. Ему было… скучно. Он никогда в жизни не признается, но после неожиданного финала Холодной войны он скучает. Нет чувства опасности, нет нужды в интригах, даже чувства победы нет. Брагинский умудрился слинять куда-то, явно послав своё начальство. Джонс помнит, что это не самый плохой способ, каким Россия мог послать начальство. — Захотелось острых ощущений, — он усмехается. Если подумать, сейчас они в комнате вдвоем. Может?.. Нет, не стали бы так просто все те мужики так беспрекословно слушаться женщину. Она опасна сама по себе. — О, это могу обеспечить. Любишь ножи на коже? Самое плохое, что это не звучит как шутка. Это ебнутая, кажется, и вправду готова привести угрозу в действие. Она наклоняется еще сильней, и Джонс, скорее от злости, резко подаётся вперёд, намереваясь ударить эту стерву лбом, но... В следующий миг его голова впечатывается в каменный пол, и Джонс скулит от новой острой боли. — Хорошо, но предсказуемо. Она поднимает его за волосы, почти прижимает затылок к спине, вынуждая смотреть в свои голубые — ледяные — глаза. В них Джонс может различить странно знакомые снежинки смеха. Это безумие, но, похоже, Балалайка в восторге от всего происходящего. — Ты сейчас думаешь, что я в отместку выколю тебе глаза? Или вскрою твое брюхо, чтобы твои кишки выпали? Или просто забью до смерти? Я не люблю пыток... Но можно и без них подпортить тебе жизнь. На краткий миг Джонсу ясно видит своё будущее – колени еще не регенерировали, у него нет оружия, нет телефона. И он в подвале с чокнутой русской и толпой её фанатиков. На миг он почти может видеть в жестоких голубых глазах, как скоро будет корчиться от боли. Но она брезгливо отталкивает от себя Джонса и даже вытирает руки о шинель. — Тебе повезло. Тебя попросил мой старый друг. — За меня? — переспрашивает Джонс, не скрывая своего удивления. — Тебя, — ласково улыбаются ему в ответ. Она смотрит на его сверху внизу, едва заметно прищуривается, но всё-таки сдерживается. — Он сказал, что лечить тебя не нужно. Через несколько часов ты с ним покинешь нас. Если попытаешься бежать – убью. Навредишь ему – убью. Джонс почему-то верит. Нет, он, конечно, воплощение, его нельзя так просто убить, но тихий голосок в голове убеждает, что эта психованная найдет способ. Альфред почти не удивлен, когда на пороге комнаты возникает знакомая фигура. В конце концов, кто может остановить русских, если не другой такой же? Кажется, с их последней встречи два года назад, долбанный Брагинский ничуть не изменился, даже одежда та же. Его враг молча плюхается на пол, смолит зажженную сигарету. Выражение лица привычно рассеянное. Если не считать неожиданной и даже под шинелью угадываемой худобы, кругов под глазами и кровавых пятен на бинтах прямо под подбородком это типичный Иван. Мда, форму он подрастерял. Они сидят в тишине, и Альфред привычно не выдерживает первым. В смысле, ну кто так ведет допросы? Они разве не знают, что надо задавать вопросы, угрожать. — Скажи, ты лично эту суку тренир… Нет, не подрастерял. Альфред снова скулит от боли. Он не уверен, что сможет говорить. Челюсть сводит от боли, затылок встретился со стеной сзади и несколько минут Джонс только и может, что кататься по полу. Перед глазами все расплывается, хорошо, хоть язык не прикусил. С трудом он садится, сплевывает в угол, проводит языком по зубам, вроде все на месте. Ал ведь даже замаха заметить не успел, а чертов русский снова сидит в той же позе, прожигает глазами. Джонс вообще понятливый, а один удар говорит больше любых угроз. Но он вздрагивает и невольно пятится назад, когда Брагинский нарочито медленно тянет к нему руку. Какого хера?.. На разбитый нос аккуратно опускаются очки, и Джонс моргает. Типичный, блять, Брагинский – успеть снять с противника очки, прежде чем почти оторвать ему же голову ударом. — Ты не ходишь на собрания, — снова сплевывает он в угол. — Поскучаете пока без меня, — пожимает плечами Брагинский. — Ты специально натравил их на меня? — Нет, я знал, что ты здесь, но искал сам. Не люблю впутывать посторонних, — явный намек на нанятого Джонсом парня. Но с ним самим вообще отказывались говорить, только пили за его счет! — Эй, у меня не было выбора! И вообще, откуда мне знать, как вести переговоры с мафией, — ворчит Альфред, шмыгая носом. Кажется, у него снова идет кровь. Брагинский впервые внимательно – по-настоящему – смотрит на него, а потом также по-настоящему тихо смеется. — Серьезно, Америка? Ты не знаешь после всех своих мафиозных войн? Джонс передергивает плечами. Ну да, было время он был… увлечен всем этим, но это было давно и неправда. И ему больше нравился антураж, а не сама деятельность. Откуда ему знать, как вести себя с кланом профи, во главе которого стоит бешеная баба? Повисшую на время тишину Альфред снова нарушает первым. — И что дальше? – иногда приятно поговорить с кем-то так, прямо и честно. — Выкину твою живую тушку у Хоккайдо. Кику найдет тебя до того, как утонешь. — Что помешает мне вернуться? — Например, то, что Балалайка тебя запомнила, — улыбается Брагинский. – У неё хорошая память. — Она знает, кто я? – осторожно спрашивает Джонс. — Догадалась, она знает кто я, — пожимает плечами Брагинский. — То есть она знает, что убить меня у неё не получится? — Она найдет способ сделать твою долгую жизнь невыносимой, — равнодушно кидает Иван, вставая. — И что, так просто уйдешь? – наверное, ему стоило бы помолчать, судя по выразительному взгляду Ивана. А потом Джонса пробирает до мурашек от внезапно изменившегося вида старого врага. Брагинский наклоняет голову, неожиданно плавным движением оказывается рядом и просто молчит. В его глазах странный восторг, а улыбка всё больше тянет на оскал. — Глупый Америка, — тянет он, — глупый Америка даже не понимает, какое это искушение, да? Какое великое искушение – протянуть руку и сжать твою глотку. Давить медленно, пока не услышу твой хрип, пока губы не посинеют, язык не распухнет во рту уродливым комком, а в глазах не полопаются сосуды. Или нет… Слишком просто. Может, сначала выдавить твои глаза пальцами? Услышать тихий звук лопнувших глазных яблок? А потом резко вывернуть шею до приятного щелчка? Джонс чувствует, как его накрывает паника. Настоящая. Он, конечно, слышал все истории о невероятной жестокости Брагинского. Когда русский доходил до определенного уровня ярости, тормоза срывались напрочь. — Глупый Америка даже не понимает, что сейчас я могу всё. Никто не знает, что Америка тут. Никто. Ни его долбанное ЦРУ, ни хозяева. Он никому не сказал, этот тупой самодовольный ублюдок. И я могу сделать всё, что пожелаю. И никто не поймет, почему вдруг США исчезнут, почему люди там сойдут с ума, начнут убивать друг друга. Хочешь начать ещё одну войну на своей земле, а, Америка? Интересно, на сколько красная твоя кровь? – скрюченные судорогой пальцы Ивана тянутся к щеке Альфреда, и тот не может сдержать себя – он дергается в сторону и закрывает глаза. – Ты, возможно, потом и вернешься к жизни, но это больно, Америка, очень больно. И ты будешь слабым, таким слабым, что я смогу… Холод пропадает так же внезапно, как появился. Когда Джонс открывает глаза, Брагинский уже стоит у двери. — Нет, я не буду так делать. На хрен мне надо, чтобы ты жрал мои мозги. Я и так не слишком в себе сейчас. — Жрал мозги? – непонимающе шепчет Альфред, и в его голове вспыхивает картинка, как он-зомби нападает на Брагинского с воплями «Мозги!». — Иногда я забываю, что ты ребенок, — пожимает плечами Иван. – Ты ведь не убивал другие воплощения. Я убивал. Давно. И когда ты убиваешь, Америка, и захватываешь чужие земли, делая их своими, твои враги становятся частью тебя. Это тоже больно, пока те люди станут твоими людьми или не погибнут. И ты слышишь голоса своих врагов. Тебе снятся их сны, ты чувствуешь их ненависть к себе и наслаждаешься тем, как убиваешь своих людей. Иван снова пожимает плечами. — Я не хочу иметь с тобой ничего общего, с тобой, как воплощением. Так что нет, я не убью тебя. Джонс упрямо вскидывает подбородок. Ему срочно нужно отыграться за проявленную слабость. — Я выиграл в войне, забыл? Я! Брагинский пожимает плечами. — Да, и что? Я много кому проигрывал. Сейчас ты получил всё, чего хотел. И начал искать новые игрушки. Он поправляет шарф и бесшумно выходит, правда, возвращается довольно быстро с подносом еды и бутылкой воды. — Извини, но руки я тебе развязывать не буду. Джонс чувствует себя униженным, вынужденным есть и пить из чужих рук, но бурчащий желудок и пересохшее горло не идут на компромисс с гордостью. Брагинский же снова спокоен и молчалив, ему как будто и правда не интересен на Альфред, ни то, что он тут пытался сделать. После короткого обеда, он сообщает, что у них еще будет несколько часов до выхода и советует не планировать побег. Небольшой пулемет с другой стороны двери убеждает Джонса и правда потерпеть ещё немного. Это кажется безумием, но он уверен, что Брагинский и пальцем его не тронет и правда всего лишь выкинет где-то у побережья Японии. Каким бы странным не был русский, в части его планов можно было верить. Следующие часы Джонс скучает, почти жалея о том, что Брагинский куда-то свинтил. Можно было бы и поговорить… Он же наверняка не знал последние сплетни среди стран. Хотя кто знает – вполне возможно, что кто-то из азиатов и чувствовал его присутствие на своих землях, но почему-то решили промолчать. Возможно, они даже встречались с ним. Кто поймет этих азиатов, морщится Джонс. Он всегда вот лажал при личных встречах с ними. А про Вьетнам ему лучше вообще не вспоминать. Надо сказать, в этой части света ему частенько не везет. Он умудряется задремать, несмотря на связанные руки и ноги, когда Брагинский поднимает его за шкирку и легко закидывает себе на плечо. Полные возмущения речи русский игнорирует, сначала запихивая Джонса в знакомую машину, но теперь уже на заднее сидение, а потом затаскивая на небольшой катер. Никого из людей, кстати, Джонс больше не видит. Их сопровождает только Балалайка – всё еще в платье и шинели. С Брагинским она не разговаривает, но даже Джонсу понятно, что эти двое прекрасно понимают друг друга. На катер она и вовсе не поднимается, только на миг сжимает широкое плечо Брагинского с чем-то с трудом похожее на нежность, и печатая шага, возвращается к машине. Джонс на миг даже завидует чертовому русскому – у него самого не осталось таких вот боевых товарищей… Дальнейший путь проходит в той же тишине. Джонс пытается затянуть Брагинского в беседу, скалится, привычно оскорбляя, но в ответ получает только взгляд уставших глаз. Обычно так родители смотрят на разбушевавшегося ребенка. Джонс понимает это, но остановится не может. Да его бесит это! Блять, с Франциском и Германией он еще жестче сражался, чуть не сдох, и ничего, общается, смеется, пиво и вино пьет, а ему даже слова сказать не хочет. Что за черт, и кто тут ребенок? Альфред выдыхается и неожиданно получает ответ. — Скоро нырять будешь, поплавок. Надеюсь, плавать ты умеешь, — Брагинский разрезает верёвки невесть откуда взявшимся ножом. – Кто знает, чему тебя там Англия учил. Джонс ворчит, растирая затекшие конечности, украдкой косится на Ивана, и когда тот отводит взгляд, пытается ударить. Удар вполсилы, да и не верил Альфред в свою удачу. Его кулак зажимают пальцы в перчатках, а глаза напротив изучают чуть более пристально. — Да, я тоже долго себя отучивал привычно реагировать. Так и тянет по морде съездить, устроить очередные гонки, — кривится в усмешке Брагинский. – Но пора заканчивать, пора делать что-то новое. Кто знает? Может, потом дело и снова дойдет до мордобоя. Альфред смотрит в сторону. Ну, да, ему хотелось поквитаться, но от внимательного взгляда Ивана, как всегда, неуютно. — Чего ты хочешь, Америка? У тебя больше не соперников, никто тебя не сдерживает. Так чего ты хочешь? — Завоевать мир, конечно! — широко улыбается Альфред. – Теперь, когда ты не стоишь на пути, это будет просто. — Завоевать или всё-таки принести счастье цивилизации, Америка? – глаза Брагинского странно суровые. – И кто из нас двоих с имперскими замашками? — Эй, вообще-то это не я стремился всех уничтожить. — Я никогда не хотел уничтожить. Если все будут едины, то воевать не придется, да? Хотя моё прошлое сумасшествие показывает, что это не так. Но уничтожить? – Брагинский качает головой. – Будет скучно, никто даже варваром и дикарем меня не назовет. Знаешь… У тебя нет ощущения, что мир становится слишком тесным? Нас не становится больше, новые страны не рождаются, и границы мира пока те же, пускай мы и вышли в космос. Но иногда мне кажется, что мы толкаемся локтями, наступаем друг другу на ноги, пихаемся и ругаемся всё в той же посудной лавке, где и пресловутый слон. Нас не стало больше, мир тот же, но кажется, что скоро мы разорвем его в поисках глотка свежего воздуха. Джонс, как обычно, не понимает, шутит его противник или его снова накрыло странное философское настроение. И после долгого насыщенного дня ему и не хочется думать. Воображение рисует странные картины, навеянные словами русского. Шум двигателя стихает, и Брагинский кивком показывает, что можно выйти на палубу. Там, кстати, тоже никого не видно, как будто Джонсу не дают увидеть помощников Ивана. Альфред подходит к борту, в сторону которого указал Брагинский – мол, там граница. И уже готовится прыгать, всем своим видом демонстрируя отстраненность и безразличие, когда его снова хватают за шкирку и шорты. Брагинский несколько раз крутится на месте, подражая метателям молота, и закидывает Джонса далеко от катера. До того, как погрузится под воду Альфред слышит смех довольного последней шуткой Ивана и шум мотора. Охренительно плохой день.