От шутки до серьёзности

      — Ох, Клаус, кажется, лучше мне пока за тебя подержаться…       Штаб Быков гудит не хуже кабака в праздничную ночь, а они сидят на бревне неподалёку от входа, слушая, как ветер путается в оголившихся деревьях. Клаусу душно и жарко, несмотря на холодный ноябрьский воздух, а Мимозе и того хуже: она жалуется на головокружение и слабость.       — Что-то я совсем опьянела, вот беда... — её будто подхватывает очередным зябким порывом, и она слегка покачивается, склонив голову набок.       Хрупкая рука в тонкой перчатке по-прежнему лежит поверх его пальцев, а Клаус делает энный по счету глубокий вдох, ибо его собственное состояние неуклонно ухудшается. Шутка ли, алкоголь в местном обществе требовали осушать минимум на треть кружки, а Капитан Быков вообще прикладывался прямо к бутылке, и Клаус не постигал умом, сколько нужно было упражняться ради подобной устойчивости.       Ему до такого вряд ли дорасти.       — В жизни не пил столько и такого крепкого... — бормочет он, едва не попав пальцами по стеклу в попытке поправить очки. В мыслях возникает абсолютно несмешная шутка, что скоро ему самому придётся за кого-нибудь держаться. — Мимоза, тебя не тошнит?       — Нет, кажется... Ой, — она звонко икает и, хихикнув, поспешно прикрывается ладонью. Рассыпанные по плечам рыжие локоны в полутьме кажутся тускло-медными. — Кошмар какой, Клаус, мы с тобой так точно сопьёмся.       Что верно, то верно. Он, конечно, имел представление о гулянках простолюдинов, но одно дело — наблюдать, а другое — принимать в них непосредственное участие, так что попоище с танцами по случаю дня рождения Ноэль однозначно останется в его памяти пугающим опытом.       Хотя в своеобразной, диковатой душевности Чёрным быкам было не отказать.       — Думаю, нам лучше переждать, пока они поиграют в бутылочку с желаниями. Мало представляю, что это, но после предыдущих развлечений у меня плохое предчувствие.       — А по-моему… Ох, ну что это такое… — её точёная фигурка в голубом пелиссе забавно вздрагивает от нового приступа икоты, и Мимоза силится унять ту, набрав в грудь побольше воздуха. Безуспешно: в относительной тишине опять раздаётся икающий звук. — Мне вот понравилась часть с... Как называлась та игра до танцев?       Память любезно подкидывает Клаусу воспоминание о форменном ужасе под грифом «Лучший способ поближе познакомиться», и он сконфуженно хмурится, стараясь подавить внезапный приступ изжоги.       — Не ошибусь, если назову её «Кто быстрее напьётся».       Мимоза, прыснув, доверчиво прислоняется головой к его плечу.       — Зато она куда веселее, чем карты.       В душе случается маленькая буря, и он, морщась от жгучего румянца, устремляет взгляд в удивительно чистое, усыпанное мелкими звёздами небо. Даже умудряется приподнять в улыбке уголки рта, игнорируя зачастившее сердцебиение.       — Ты просто не любишь их.       А Мимоза беззаботно улыбается, поудобнее перехватывая его пальцы.       — Да, и поэтому я почти всегда проигрываю.       Тема исчерпывает себя, не успев начаться, и Клаус снова отвлекается на попытки привести в порядок голову. В которую, несмотря на честные усилия, закрадывается неожиданное желание прислониться щекой к рыжей макушке.       Нет, трезвостью в его случае даже не пахнет.       — Как всё-таки хорошо здесь… — мечтательное замечание Мимозы отпугивает неподобающие соблазны, нарушая томную тишину, и Клаус сжимает губы, мысленно отвешивая себе пару нелестных комментариев. А она продолжает рассуждать с той размеренностью, которая в сочетании лёгким давлением на плечо нещадно будоражит сознание. — Все такие простые и свободные, и никому не важно, из какой ты семьи или сколько приданого тебе причитается. Хотя, конечно, с непривычки можно чуть-чуть испугаться.       Говоря откровенно, ему есть что порассказать на тему свободы и простоты, однако щепетильное достоинство в последний момент сковывает язык, и Клаус, поколебавшись, разумно не лишает Мимозу наивной веры, что воспитанные дворяне не бывают отменными дебоширами.       Ибо на той посиделке даже его собственное поведение безупречностью не отличалось.       — По-моему, насчёт всеобщей меркантильности ты преувеличила.       — Ну, может, и да. Чуть-чуть. Но все равно это правда, — плечу становится до неприятного легко: Мимоза со вздохом садится ровно, выгнув шею и сладко вытянувшись, точно долго лежала в неудобной позе. От её очаровательной безмятежности в груди становится совсем тесно. — Люди вечно ищут во всём какой-нибудь ценный мотив. Даже влюбиться и то надо так, чтобы по-настоящему, но в подходящую партию.       — Ты как всегда не учитываешь случаи, когда одно другому удачно не противоречит, — шутит он с оттенком скрытой нежности, до мелочей предугадывая её реакцию. И не ошибается: Мимоза, укоризненно вдохнув, выразительно хмурит тонкие брови.       — Когда-нибудь ты влюбишься, Клаус, и тебе наконец-то станет не до смеха.       Разговаривай они на эту тему года полтора ранее, Клаус, сложив на груди руки, всерьёз начал бы объяснять, чем опасна любовь, основанная на порыве. Сейчас же он настолько поумнел, что не ударяется в нравоучения — лишь отмечает глубокое заблуждение Мимозы на собственный счёт, ибо раненое сердце вовсе не мешает ему смеяться.       — Ты как будто желаешь мне что-нибудь вроде мезальянса… — несмотря на сложные, подбивающие на откровенность чувства, улыбка выглядит спокойно-ироничной.       — Ох, что ты! С тобой такое точно невозможно! — отмахивается Мимоза, и хотя её смех звучит мелодично и нежно, это не мешает безошибочно уловить нотки едкого сарказма. — Ты ведь сам говорил: «Ни в кого не влюблюсь, пока не захочу».       Ему не кажется, определённо. Клаус изумлённо изгибает бровь, с трудом веря собственным ушам, а Мимоза между тем, встряхнув волосы, приглаживает их на одну сторону.       — Ты что сейчас… злишься?.. — и хотя звучит это из рук вон абсурдно, он теперь узнаёт и наигранно-добродушные манеры, которых удостаиваются только те, кому удаётся вывести её из себя.       Надо признать, он в этом списке оказывается редко и точно не должен быть сейчас.       — Возможно… — загадочно отзывается она, покосившись на его с невинным лукавством. — Любую ведь девушку раздражает, когда мужчина слишком задаётся.       — Задаюсь? Я? — у него вырывается нервный смешок. Похоже, дорогая его сердцу Мимоза уже отправилась в плавание по волнам пьяной фантазии, и теперь максимум, что он может сделать — это немного подыграть ей. — Ну, знаешь ли… Вам, выходит, можно выбирать, а мы обязаны влюбляться в каждую симпатичную девицу?       — Так ты же вообще ни в какую не влюбляешься!       Мимоза, вспыхнув, негодующе отдёргивает ладонь, и вздрогнувший Клаус с изумлением понимает, что обижаются на него отнюдь не забавы ради.       Что ещё хуже, этот брезгливый жест глубоко задевает его чувства и под давлением момента рождает мысль ляпнуть «Да неужели? Ты так уверена?», послав к чёрту последствия. Но едва он размыкает губы, как понимает: ничего подобного с них точно не сорвётся.       Не хватало признаться в любви девушке лишь потому, что он зол. Да и что будет Мимоза делать с его чувствами? Проникнется унизительным состраданием, извинится — какой в этом смысл, не считая эгоистичной возможности облегчить душу? Поэтому он в очередной раз поправляет очки, и этой заминки более-менее хватает, чтобы, кашлянув, собрать в кулак вечно выручающее его самообладание.       Придётся продолжать прикрываться юмором, дабы она ничего не заподозрила.       — А если я скажу, что никому из них не нравлюсь, меня это никак не оправдает?       Мимоза звонко фыркает, даже не прикрываясь ладонью.       — Тогда я скажу тебе, что плохо ты, значит, смотрел.       Краска смущения уже добирается до ушей — Клаус с напускной уверенностью ворчит: «Да ты будто знаешь всё лучше меня», — и практически тотчас жалеет об этом, ибо сердце чуть не подскакивает к горлу, а по ноге будто пускают электрический ток — Мимоза бесцеремонно упирается ладонью в его бедро, заглядывая в лицо большими, сияющими глазами.       — Клаус, вот ты мне скажи. Ты когда на балу дебютанток девушек на танец приглашал, ты хоть видел, как они краснели?       Вышедшая из-за тучи луна некстати проливает свет на их головы, и Клаус напряжённо сглатывает, даже не пытаясь напрягать паникующее сознание: ему и без того стоит большого труда удержать лицо и аккуратно отвести ладонью палец, которым Мимоза требовательно тычет ему в грудь.       — Поверь мне, — в голос закрадываются обличающие сиплые нотки, но он продолжает, отчаянно надеясь, что она не заметит, как сильно смущает его, — если они краснели, это только потому, что их впервые в жизни приглашал танцевать кто-то, кроме домашнего учителя танцев.       «Ей нельзя пьянеть, определённо. Она становится просто неуправляема…»       — Ох, а как же мисс Парнелл? И мисс Сьюзен? — не сдаётся Мимоза, похоже, намереваясь если не пронзить его пальцем, то хотя бы пробуравить насквозь взглядом. Маленькая ладонь сильнее вжимается в бедро, мысли путаются с чувствами, и всё вынужденное спокойствие Клауса крошится в пыль, не выдерживая ни пугающей близости, ни исходящего от Мимозы нежного цветочного запаха.       — Да я их даже не знаю, что ты хочешь от меня?!       — Вот! Вот так я и знала! Ты на танец любовь всей своей жизни пригласишь и даже не заметишь! — Мимоза пружинисто отталкивается от его ноги, и вся её поза кричит «Посмотри на себя! Ты просто безнадёжен!». Воздух между ними звенит, отдаваясь болезненным биением в виски и лоб.       — Да сдалась же тебе, чёрт возьми, моя личная жизнь! — неожиданно (и, пожалуй, чересчур эмоционально) выпаливает Клаус, от души прикладываясь ладонью о ни в чём не повинное бревно.       И тотчас судорожно хватается за грудь напротив сердца — то пронзает колючим спазмом, а новый приступ изжоги, видимо, призван добить его в этом нервическом припадке из обиды и долго подавляемой любовной страсти.       — Сдалась, да! — пронзительно парирует Мимоза, и почему-то её голос дрожит, как от слёз. — Потому что ты весь такой из себя и пропадаешь ни для кого!       Между ними повисает напряжённое молчание. Мимоза громко дышит сквозь приоткрытые губы, и они таращатся друг на друга, кажется, одинаково ошеломлённые этой гневной вспышкой. А потом до него постепенно доходит смысл её слов, и ещё более опешивший Клаус даже не знает, какое из многочисленных чувств сейчас испытывает острее.       Наверное, пылкое возмущение молчаливого воздыхателя.       «Ни для кого? Это я-то? Да я, чёрт побери, пропадаю из-за тебя!»       — Вот ты смеёшься! Смеёшься, да?       Он и сам удивляется, что вместо резких возражений вдруг разражается хохотом. Это действительно не лучшая реакция, но господи, какой абсурд: он безнадёжно её любит, а Мимоза ничего не знает, считая, что он слишком привередлив, поэтому высокомерно отметает любых красавиц.       Правильно, сам виноват: по глупости щеголял холодной принципиальностью, вот Мимоза потом и думала, что любые его знаки внимания — это дружеские проявления. Сколько раз он пытался? Да не счесть! Переступал через гордость и неловкость, старался вести себя по всем канонам заинтересованных в девушке мужчин, а Мимоза что? Даже не догадалась хоть раз, что он отчаянно намекает ей на свидание!       — Знаешь, кто ты? — а она между тем резво вскакивает, злобно одёргивая платье, и топает ногой от избытка негодования. — Ты — сухарь! Сухарь, слепой на оба глаза!       — Мимоза! Нет, Мимоза, стой! — он, кашляя от смеха, инстинктивно пытается перехватить её запястье, однако его пальцы ловят лишь воздух: Мимоза, горделиво вздёрнув подбородок, ловко уворачивается, пряча руку за спину и передёргивая плечами. — Да подожди же! Куда ты?       — Играть в желания!       — В таком состоянии? Только через меня! — она успевает сделать шаг, но Клаус уже стремительно вырастает у неё на пути, хватая за плечи. Возможно, немного бесцеремонно, но в сложившейся ситуации ему не до изысканных манер. — Я не отпущу тебя, пока ты не придёшь в себя!       Мимоза, видимо, настолько изумляется, что даже не пытается его оттолкнуть: лишь медленно оценивает происходящее и, подняв на него взгляд, изгибает губы в холодной, наигранно деликатной улыбке.       — Клаус, ты, кажется, не в том положении, чтобы так меня опекать…       Приторно-сладкий тон её голоса проходится по нервам точно смычок — по перетянутым струнам. Клаус, однако, делает над собой новое усилие во имя любви и долга, утомлённо потирая переносицу. Кажется, во время короткой перепалки с него спадает алкогольный дурман, и пока это единственный положительный момент в их ситуации.       — Более чем. Я старше, и формально я тебя сопровождаю.       Они незаметно меняются ролями: теперь он испытывает её терпение, на что недвусмысленно намекает жест, которым она стискивает ткань пелисса. Мимоза продолжает смотреть на него в упор, выдерживая долгую паузу, и в её улыбке проскальзывает тень упрямого раздражения.       Да что ж её именно сегодня укусило желание озаботиться его сердечными делами?       — В таком случае вместе пойдём, мне холодно.       Клаус нутром чувствует, что их разговор неумолимо превращается в глухое противостояние, но не видит иного выхода, кроме как смягчить тон: последний действительно звучит слишком властно, и ему в глубине души даже становится неудобно за себя.       — Ты слишком пьяна, тебе нужен воздух. Если замёрзла, возьми мой плащ.       С её губ срывается короткий смешок, который в ином случае предвещал бы смущённо-ласковое «ты так любезен», но сейчас Мимоза определённо не настроена на благодарности.       — И тогда замёрзнешь уже ты. Как глупо. Вот уж не ожидала от тебя такого.       — Слушай, да что на тебя нашло?! — его накрывает лишь на секунду — от отчаяния, что бестолковая ссора вот-вот перерастёт в бестолковый скандал. Однако Мимозе хватает и этой возможности: вырвавшись из его рук, она запинается на ровном месте, и Клаус чудом умудряется подхватить её, спасая от падения.       Господи, кто бы мог подумать: Мимоза в его объятиях.       Она, охнув, испуганно цепляется за его плащ, и Клаус успевает испытывать ни с чем не сравнимое чувство, когда сердце любимой девушки бьётся почти напротив его собственного. Но Мимоза, едва ощутив твёрдую землю под ногами, без сожалений разрушает трогательную атмосферу, звонко пища и толкая его в грудь.       — П-пусти меня!       И всё возвращается на круги своя.       — Чтобы ты упала? Нет!       — А я говорю: п-пусти! — она снова дёргается, пытаясь наступить ему на ногу, и Клаус, проявляя чудеса реакции, с досадой чувствует, что в этой битве останется без пальцев при любом раскладе. — Вредный! Душный! Терпеть тебя не могу!       — Мимоза, останови… Ай, да хватит! — Мимоза, таки изловчившись, пребольно врезается ногой ему в колено. Клаус едва не прикусывает язык, крепче прижимая её к себе и уже не зная, какими словами воззвать к благоразумию. — Я не хочу, чтобы завтра тебе было стыдно за себя!       — А я!.. Я!.. — злобно пыхтит она, упираясь макушкой ему в грудь. — На свидание с тобой хочу, вот! Ах, да отстань же ты от меня, Клаус!       Глаза режет зелёным свечением. Прямо ему в лицо неожиданно бьёт мощным цветочным облаком, и, глухо закашлявшись, он едва удерживается на ногах. Машинально разжимает руки, стаскивает очки за левую дужку, параллельно отплёвываясь от цветов, а из вынужденной темноты тем временем раздаётся звонкий вздох, который сменяется бегущими шагами, и когда он с трудом разлепляет слезящийся глаз, то видит, как Мимоза уже хватается за ручку тяжёлой двери.       Кажется, на секунду оборачивается через плечо, но слепо щурящийся Клаус абсолютно не разбирает выражение её лица.       Дверь захлопывается, и крики Чёрных Быков вновь превращаются в гулкий фоновый шум, дополняемый бренчанием гитары и стуком чем-то тяжёлым по чему-то такому же твёрдому. До него успевает долететь хрипло-восторженное «О-о-о-о!», но Клаус, если честно, плохо соображает, возвращая очки на место и вытирая губы стыком ладони с запястьем. Ему на нос сваливается очередной застрявший в волосах цветок, который он машинально сжимает в кулаке.       Бутон оказывается пионом, а Мимоза... хочет с ним на свидание.       Эта мысль, едва не вылетевшая из головы, заставляет вздрогнуть, сглатывая горькое послевкусие на корне языка.       «Я нравлюсь Мимозе… — Клаус переводит потрясённый взгляд на помятый пион, и до него наконец доходит весь истинный трагикомизм сложившейся ситуации. — Чёрт возьми, вот я болван!»       От волнения лицо вновь занимается жаром. Отвесив себе, по жаргону местного общества, «смачного леща», он машинально засовывает бутон в карман и как ошалевший бросается ко входу в штаб, безжалостно топча рассыпанные вокруг цветы. Врывается внутрь, перепрыгивая порожек, и захлопывает дверь с такой силой, что на него оборачиваются все, включая Мимозу, пленённую изрядно захмелевшей Ванессой.       Которая то ли обнимает её, то ли пытается раздеть.       — Мне надо в уборную! — побледнев, суматошно пищит она, вырываясь на свободу, и, подхватив подол платья, несётся к арочному выходу, едва не сбивая звякнувшую бутылками деревянную коробку возле кресла.       И хотя Клаус понимает, как нелепо происходящее должно выглядеть для окружающих, тоже подрывается с места, внося в сцену ещё больше сумятицы.       — Мимоза, подожди!       — Э-э-э, молодёжь! Вы только не в один туалет-то! — прокатывается за спиной бас капитана Ями вместе с другими голосами, но Клаус уже ничего не слышит, на ходу распахивая жаркий плащ. Пелисс Мимозы мелькает в конце короткого левого коридора, и она испуганно замирает, хватаясь за угол стены.       — Мимо… — Клаус хочет было махнуть рукой, но на него смотрят чуть ли не с ужасом и исчезают за поворотом, бессчетный раз запинаясь о собственные ноги.       «Господи, только бы не упала…»       В примыкающем коридоре со скрипом закрывается ближняя дверь, а Клаус ненадолго опирается ладонью о стену, чтобы перевести дух. Физические нагрузки после разгульного пьянства однозначно не идут на пользу его организму, однако он делает ещё одно волевое усилие ради десяти-двенадцати шагов.       Невероятно, ему всего двадцать лет, а у него уже скачет давление.       Хватаясь за ручку двери, он честно рассчитывает увидеть, как Мимоза испуганно мечется по комнате, а потому готовится с порога кричать «Пожалуйста, выслушай меня!». Однако вместо Мимозы к нему оборачивается Чарми со свечкой в руках, и никого, кроме неё, стоящей на лавке возле праздничного торта, в столовой нет в помине.       — А где… она? — идиотский вопрос, но ничего другого на язык не подворачивается, ибо озадаченный Клаус, окинув помещение жадным взглядом, понимает, что здесь висит ни одной портьеры, за которой можно спрятаться.       — Кто? — удивлённо интересуется Чарми, а он между тем немного приходит в себя, отцепляясь от дверной ручки и прикладывая ладонь к бешено колотящемуся сердцу. Как хорошо, что до лавки остаётся всего пара шагов.       — Мимоза… — и со вздохом падает на самый её край, опираясь локтями в колени.       — Ла-а-а, ты про неё-ё… — нараспев тянет Чарми, отворачиваясь к торту. Клаус, стянув перчатки, небрежно засовывает их в карман и проводит ладонью по взмокшему лбу. — А она… уже ушла.       Это «ушла» звучит с каким-то сомнением, и он, покосившись на Чарми снизу вверх, подозрительно прищуривается.       — Неужели?       — Ага. Вон ту дверь видишь? — её ладошка уже куда более уверенно указывает на вход в смежную комнату, который он поначалу благополучно не замечает. — Туда побежала.       — Надеюсь, оттуда нет выхода, — хмуро замечает Клаус, раздумывая, что к моменту, когда они с Мимозой окажутся лицом к лицу, его не будет волновать абсолютно ничего, включая собственное признание.       — Нет, у нас там кухня! — с готовностью обнадёживает его она, и он уже чувствует себя готовым поверить ей, однако тут за спиной раздаётся громкий стук, а встрепенувшаяся Чарми делает сложное лицо и неловко крутит в пальцах новую свечку.       — Ой ла-а, кто-то щётки плохо убрал…       Вещи, конечно, порой падают сами по себе, однако Клаус, тяжело поднявшись на гудящие ноги и отмечая долгое, неловкое молчание Чарми, решает на всякий случай проверить свою догадку.       И вот чудеса: из-за двери явно тянет призрачной, но очень знакомой маной.       «В кухню, значит, убежала? Ну да, ну да».       — Мимоза, выходи. Я знаю, что ты там.       Отвечают ему тишиной, и, Клаус, вздохнув, пытается повернуть ручку, но ту неожиданно заклинивает прямо у него под пальцами. Настолько упорное сопротивление даже обижает, и он, негромко кашлянув, старается смягчить интонацию, хотя это вряд ли поможет, пока его считают слепым сухарём.       — Мимоза, пожалуйста.       — Оставь меня! Прошу! Я не могу сейчас смотреть тебе в глаза!       Голос у Мимозы надтреснутый, будто она старается сдержать слёзы, и Клаус чуть было не распахивает эту дурацкую дверь без галантных расшаркиваний. Однако смиряет себя, вздыхая с грустной улыбкой, прислоняется плечом к стене и терпеливо стучит по слегка облезшему дереву.       — Я не уйду, пока ты меня не выслушаешь. Так что либо выйдешь ты, либо зайду я.       Косвенная угроза оказывается куда действеннее мягких уговоров: за дверью раздаётся шуршание, а потом ойкнувшая Мимоза, судя по всему, снова наталкивается на метлу. Ручка наконец поворачивается, и она боком выскальзывает из узкой щели, явно не желая встречаться с ним взглядом. Клауса, впрочем, это не слишком беспокоит — толкнувшись от стены, он без лишних слов берёт её за запястье и тянет за собой в сторону кухни, попутно переглядываясь с Чарми.       — Мы отойдём на пару минут. Если нас будут искать, позови, ладно?       Мимоза даже не пытается сопротивляться — покорно следует за ним до самой двери, потупившись, позволяет пропустить себя вперёд, и только изящные пальцы начинают нервно теребить ткань пелисса, когда он отпускает её.       — Похоже, придётся обойтись без света, — скептически отмечает Клаус, осторожно обойдя все столы и деловито пошарив в поисках газовой лампы или хотя бы свечей. Что ж, в их случае это, возможно, и к лучшему. — Наверное, они хранят всё где-то в ящиках.       Мимоза прижимается спиной к стене возле окна, сливаясь с чернильными тенями — только уголок её плеча и несколько прядей высвечиваются серебристым лунным сиянием. И хотя его неожиданно охватывает лёгкое волнение, усиливающееся с каждым новым шагом к ней, Клаус не позволяет беспокойным пальцам ухватиться за очки.       Мимоза, продолжая увлечённо изучать пол, заметно напрягается, когда он останавливается практически вплотную, однако едва Клаус осторожно касается её локтя, она, вздрогнув, вскидывает голову, и он пользуется этим, чтобы, бережно выпутав из её пальцев плотную ткань, мягко сжать их.       Они совсем холодные и уже без перчаток.       — Мимоза, я… — слова замирают на кончике языка, и Клаус в последнюю секунду колеблется было, не стоит ли выразиться как-то иначе. — Кхм, надеюсь, ты не пошутила про свидание, потому что...       «Ну и позор: я без пяти минут взрослый мужчина, а руки трясутся и потеют, как у мальчишки».       — Потому что я люблю тебя.       Мимоза испуганно отворачивается, однако Клаус не ждёт от неё мгновенного ответа. Это молчание, напротив, подкрепляет очевидность её чувств, и он с облегчением улыбается, позволяя себе накрыть её руку второй ладонью. У Мимозы вырывается сдавленный вздох.       — Н-нет, всё так, я просто… не знаю, что сказать, — она обрывает тихий лепет горестным восклицанием и, снова порывисто отняв руку, в отчаянии закрывает ладонями лицо: — Боже, как мне стыдно! Как стыдно! И правда нельзя мне столько пить: сама не понимаю, что начинаю творить!..       — Если ты про цветы, то не волнуйся: их моя гордость точно переживёт, — ободряюще усмехается он, наклоняясь к ней и с невольным трепетом касаясь ладонью плеча.       — Да я про всё! Ох, Клаус, скажи, что ты правда не сердишься, что я так грубо тебя обзывала! — она вдруг хватается за его руку с силой, которую едва ли можно ожидать от хрупкой девушки, и Клаус, ободрённый этим больше, чем любыми словами, находит в себе достаточно смелости, чтобы бережно коснуться её пылающей щеки. Происходящее до сих пор ощущается каким-то наваждением.       — Честное слово, и хватит об этом. Тем более без твоих цветов не было бы моего признания.       — Ты меня любишь… — с придыханием, растроганно шепчет Мимоза, и Клаус очень жалеет, что сейчас не может как следует рассмотреть каждую чёрточку её лица. Однако чувствует улыбку, от которой у неё обычно появляются крохотные ямочки. — А я-то запрещала себе даже думать об этом...       — Так ты видела мои намёки?! — с радостным облегчением выдыхает он, ибо это запоздало, но доказывает, что он хотя бы не был безнадёжен в своих отчаянных попытках.       — Видела. Наверное. Но, может быть, не все, — неловко смеётся она, склонив голову и накрывая ладонью его пальцы. — И всегда считала, что это у меня просто играет воображение, вот и старалась не придавать значения.       — Разумеется, нет! — пылко отзывается Клаус, чувствуя, как всколыхнувшиеся чувства вот-вот выльются потоком красноречия. — Неужели тебе это ни разу не пришло в голову?       — Но ведь ты тоже не понял, что я люблю тебя.       Этому очевидному аргументу противопоставить Клаусу решительно нечего, поэтому ему остаётся лишь сконфуженно умолкнуть и, покопавшись в себе ещё немного, тяжело вздохнуть. Говоря начистоту, какая-то его часть всегда боялась быть слишком откровенной и… что ж, опять же сам виноват.       — Справедливо. Даже не знаю, чем оправдаться.       Робкий смешок растворяется во вновь окутавшей их тишине. Несмотря на слабость в теле, он чувствует себя бодрым и, разве что, по-прежнему взволнованным из-за неожиданных признаний. Следы опьянения окончательно сглаживаются, если не считать жары и лёгкой тяжести в голове, однако в первом может быть виноват и тёплый плащ.       Все его мысли так или иначе замыкаются на Мимозе, а она стоит, не шевелясь, и именно это выводит его из отрешённого самопознания.       — Мимоза?       — Да? — в её голосе звучит робкая надежда, приятно отзывающаяся его собственным тайным желаниям.       Голосу снова не хватает твёрдости.       — Я могу… поцеловать тебя?       Она отвечает ещё одним, едва слышным «да», и Клаус, уже уставший вглядываться в тёмные силуэты, делает неширокий шаг, увлекая её под лунный свет. Любуется, как серебрятся, уходя в густые тени, рыжие локоны, и всматривается в тронутое румянцем лицо. Мимоза смотрит на него со смущённым ожиданием, не выдержав, опускает взгляд, но, едва он вновь касается ладонью её щеки, густые ресницы вздрагивают, и в глубине чёрных зрачков появляются крохотные блики.              Всего полчаса назад он дерзнул бы лишь мечтать о подобном.       Её дыхание пропитано алкоголем, а губы тревожно улыбаются, когда он, наклонившись, осторожно целует их. Мимоза доверчиво льнёт к нему, положив ладони на лацканы плаща, и в голове нет решительно никаких мыслей, кроме той, что стоять с ней вот так, а потом, отстранившись, наблюдать, как она робко склоняет голову ему на грудь — единственное, чем он хочет ограничить этот момент.       «Люблю, люблю, люблю», — не умолкая, звучит из глубины души, и Клаус в порыве чувств прижимает к губам её неподвижную, расслабленно лежащую в его руке руку.       А их умиротворение резко нарушается звонким, недовольным голосом Ноэль.       — Чарми, ты Мимозу с Клаусом не видела?       Мимоза, вздрогнув, растерянно цепляется за его рукав, а резко вернувшийся в реальность Клаус чувствует себя не испуганным, а скорее разочарованным. Это странно — пожалуй, даже на него не похоже, — но оно и к лучшему. Повернув голову, он внимательно прислушивается к разговору в столовой, и хотя ответов Чарми не слышно, реплик Ноэль вполне хватает, чтобы сообразить, кому и зачем они понадобились.       — Вот я просто уверена, что они где-то прячутся!       То, что она находится так близко к истине, его на секунду озадачивает, однако Клаус вовремя вспоминает, кто кому приходится сестрой, и надобность спрашивать у Мимозы отпадает сама собой. Что ж, Ноэль в этом случае не должна будет задавать неудобных вопросов.       — Наши дурни решили баловаться с коридорами! Где их теперь искать, заблудятся же!       — Нас, кажется, хватились… — смущённо шепчет Мимоза, хотя не торопится отстраняться, что немного скрашивает необходимость сделать это самому. — Как думаешь, стоит выйти сейчас?       — Не то чтобы у нас было много других вариантов.       Мимоза сдавленно фыркает, когда Ноэль громко возмущается, почему они не могли в другое время выяснять отношения, и даже Клаусу, несмотря на пикантность ситуации, становится смешно. Яркий свет слепит глаза после мутной тьмы кухни, и ему приходится прищуриться и проморгаться, прежде чем Ноэль и Чарми обретают чёткие контуры.       Взволнованная виновница торжества обрывается на полуслове, и её руки очень экспрессивно застывают в воздухе. Чарми же опять делает сложное лицо, пытаясь прикинуться, будто она не при делах.       — Прости, Ноэль, мы немного задержались! — с потрясающей непринуждённостью щебечет Мимоза, вынырнув из-за его плеча, и крепче перехватывает за руку, когда он разжимает было пальцы. — Надеюсь, не пропустили ничего интересного? Не бойся, Клаус не даст мне потеряться, даже если я буду страшно пьяная!       Изумление на лице Ноэль достойно кисти художника, а Мимоза продолжает отыгрывать образ невинной непринуждённости, уверенно семеня в направлении выхода из столовой. И хотя Клаус, обменявшись взглядом с Ноэль, читает в её глазах «да вы серьёзно, что ли?», он предпочитает сделать вид, будто в кухне без света они с Мимозой не занимались ничем предосудительным. Во всяком случае, для влюблённой пары.       А сёстры между собой ещё обо всём потом поболтают.