Зверь

Больные, раненые животные в природе обречены на мучительную смерть. Если бы сострадание, милосердие и забота, подавив примитивнейшие инстинкты, проявились в полной мере там, где все негласно делятся на охотников и их жертв, то известные человечеству пищевые цепочки могли бы неожиданно дать сбой. Как же дико представляется мне картина, в которой хищник проявляет милосердие к своей жертве! Мир людей отличается от этого, увы, немногим. Прошло уже много месяцев, но один момент я все ещё прокручиваю в своей голове, парадоксально, не желая его отпустить. Я помню молодую женщину, русскую, кажется. Во время одного из тех тусклых проблесков сознания её привели ко мне на очную ставку. Высокая, русоволосая, со следами жестоких пыток на всем теле, она из последних сил улыбалась мне. Я никогда не видел её раньше. Чего они пытались добиться от меня? Она улыбалась, сплевывая кровавые харчки, и неважно, на каких языках мы говорили бы в нашей мирной некогда жизни: в тот момент я, как никогда раньше, совершенно отчётливо, ясно смог прочесть её последнюю мысль, тот застывший в глазах безмолвный возглас. «Я не жду никакого милосердия». «Я не знаю её», — господи, а ведь выстрел прозвучал быстрее, чем я смог произнести эти слова, и моё лицо мгновенно заляпало тёплой кровью и остатками мозгового вещества, вместе с отлетевшими в мою сторону осколками черепа. Имело ли смысл солгать, чтобы отсрочить казнь неизвестной? «Я не жду никакого милосердия». И я ждать не стал. Милосердие это какой-то выдуманный конструкт, сдаётся мне. Тем, кто расправился с моей чешской агентурой, оно не известно. Их фактически отправили на скотобойню, забили, так, словно между ними по умолчанию мог пройти мор. Те, другие, так решили. А больных животных приканчивают. Я только начинаю мою слежку, пока что безрезультатно, при рассеянном свете дня. Никто не входит и не выходит, а я протираю штаны в паре сотен метров от них, разглядывая между прочим небогатую природу вокруг. Перед наступлением сумерек, водя бесцельно биноклем в очередной раз вокруг себя, я неожиданно замечаю едва уловимое движение где-то в темноте густой кроны. Скользнув взглядом чуть ниже, я нахожу довольно добротное дупло, в котором только что закопошилась небольшая пестрая совка. Знакомый взгляд двух жёлтых инопланетных блюдец как будто встречает меня с укором. Да, есть из-за чего. Одна такая вывалилась комком испачканных сажей перьев прямиком из дымохода в нашем учебном кабинете. Сидела, не мигая, как пришелец, пугая моих впечатлительных мальчишек. Зачем-то я решил, что пернатому милосердие тоже ни к чему. Распластанное на мусорной куче тельце с неестественно болтавшейся, словно на ниточке, головкой ученики обнаружили уже на перемене. Трупик со свернутой шеей, к слову, похоронили с почестями. Я снова действовал машинально, молниеносно, как истинный профессионал. Я... почувствовал себя лучше, поступив таким образом? Отчасти. И это было моё понимание милосердия. Но здесь... Я теряюсь впервые в жизни. Инстинкты ведут меня как будто по ложному пути, снова и снова, каждый раз, когда я до боли всматриваюсь через линзу бинокля в это ненавистное мне лицо. Руки дубеют от долгого напряжения, холодеют пальцы и сковывающая боль расходится по предплечью, парализуя истерзаную часть меня. Я помню, как сильно, едва ли не фатально может обжечь достигший своей цели выстрел. Но я не знал, как сильно может обжигать один лишь взгляд, скользнув вновь по неизвестному мне теперь лицу моего самого близкого человека. Лицу предателя. Ты — зверь, зверь... Я выслеживаю тебя, зверь. Вижу, как ты ходишь словно большая дикая кошка по своему затхлому железному вольеру от одного угла к другому, принюхиваешься к непривычным запахам, прислушиваешься к посторонним звукам, вглядываешься в беснующиеся на опушке тени все ещё ясными глазами, хоть и покрасневшими от круговорота боли, усталости и бессонницы последних дней. О, разве тебя удержали бы хлипкие стены твоего барака да метры подточенной ржавчиной сетки? Удержали бы, если бы не желал этого сам? Но ты смиряешься, ты, у которого на руках кровь и только кровь, не твоя, нет, чужая кровь, тех, кого ты знал и не знал вовсе, но не преминул пустить в расход. Люди для тебя мусор, Билл. Их кровь должна была въесться в твою кожу так прочно и глубоко, что руки твои, изящные руки художника, давно побурели, почернели бы напрочь. Моя кровь тоже на твоих руках. В моей крови ты мог бы даже искупаться целиком, если бы захотел. Только скажи, Билл, только позволь. Но ты белоручка, чувствуешь себя чистым, непричастным, плетущим свои паучьи сети из самого дальнего и тёмного угла. Ты, конечно, ни черта не видишь или же не желаешь этого видеть. У тебя в руках лишь ворох окровавленных бумажных салфеток: твои новые «няньки» отвели на тебе душу, верно? В этом временном чистилище с тобой не посчитались, Билл. И как тебе мысль о том, что можно попросту захлебнуться во сне собственном кровью? Ведь она наполняет железным привкусом твой рот, бежит алой змейкой из носа по губах, стекая по подбородку. Салфетки заканчиваются, а кровотечение — нет. От этого ты, вечно расчетливый, с холодной головой и сердцем, горячими руками и бесом во взгляде, от этого ты психуешь, нагоняешь себе совершенно по-стариковски давление, просто так, и алая змейка струится по уже накатаной забуревшей дорожке. А ведь мы уже давно не молоды, ни ты, ни я. С таким давлением «нянькам» даже не боязно дать тебе выйти подышать свежим ночным воздухом — без их сопровождения. Ведь у зверя не осталось ни острых клыков, ни разрывающих даже самую крепкую плоть когтей. Зверь, который больше не прячется и не ощеривается со злобным рыком, а лишь помышляет припасть тихо к земле, все ещё тянущей последним осенним теплом. И все-таки тебя, загнанного в угол, подводит и слух, и нюх, иначе ты бы понял, с кем тебе предстоит это последнее ночное рандеву. Одинокий, непримечательный на вид барак, маленькое персональное чистилище на краю лесной опушки где-то в глубокой провинции. Здесь никого никогда не распределяют в рай, нет, здесь дорога у всех одна, выложенная благими, казалось бы, намерениями. Прямиком в ад. Москва предвкушает поскорее сварить тебя в котле кипящей смолы, а не восхититься белизной новоявленных крыльев и блестящим нимбом. У Карлы для тебя наверняка готов отдельный котёл, дело остаётся за малым. Тебе зябко, я вижу, ты ежишься в своём заляпанном грязью лёгком тренче, сидя на кривой скамейке поодаль от залитого светом крыльца. Сидишь, грея трясущиеся ладони дыханием, и не слышишь ничего. Отвели на тебе, значит, душу? Больше не сможешь держать ровно свои проклятые кисти? Оставишь художественные образы где-то внутри своего сознания, спрячешь так глубоко, что им будет невозможно добраться до них, достучаться, выбить: если, конечно, только не с самой душой, из тела — вон. Оставишь и будешь держаться за них цепко, как за спасательный плот, последний островок здравого смысла. Но тебя трясёт от страха и обиды, как бы ты ни хорохорился перед твоими мучителями, перед Смайли, перед самим собой, в конце концов: я чувствую твою дрожь за мгновение до. И все-таки прикасаюсь к твоему плечу, чтобы пробить тебя твоим же страхом насквозь, намертво пригвоздить к холодной поверхности, парализовать остатки твоей воли. Ведь ты не ждал меня. Не ждал, нет. Бил, да не добил.