Прощание

      Никто, очевидно, не был виноват в том, что Николай давно не бывал дома.       Во-первых, если родительский дом располагается в Москве, а полк, в котором Николай имеет честь служить, стоит на западных границах империи, то, разумеется, поездка взяла бы слишком много времени, сил и денег. Во-вторых, что хорошего в этой Москве? Решительно ничего! Визит, вечер, визит; обед, ужин, обед; клуб, театр, клуб, — словом, всё такое одинаковое и однообразное, что наскучивает хорошо если спустя неделю, а не на третий же день.       Временами на Николая находила какая-то странная меланхолия. То ему во сне мерещились голоса родных, то в лице всякой пожилой женщины он видел черты матери, то лезло в голову ещё чёрт знает что… Но как меланхолия эта обыкновенно возникала осенью, то он и списывал её единственно на действие дурной погоды, — никак не на тоску по дому.       Если б полгода назад кто-нибудь сказал Николаю, что вскорости ему суждено оказаться под родным кровом, он бы, верно, рассмеялся — и только. А между тем нынче, первого сентября 1812 года, Николай въезжал в Москву       Он, поиздержавшись в платье и белье, хотел бы приобрести себе того и другого, да и отдохнуть за чаем где-нибудь было бы не плохо: проведённые под открытым небом дни и ночи порядком утомили Николая. И уж если быть откровенным, повидаться с роднёй тоже хотелось — но даже самому себе в этом Николай не хотел сознаваться.       Оживление царило на улицах города.       Лавки, несмотря на ранний час, были открыты, и подле некоторых из них толпился народ. Кто покупал съестное, кто — продавал ткани и книги, кто так просто смотрел на выставленный товар, и, если б не знать, что́ не сегодня — завтра древней столице уготовила судьба, невнимательный проезжий мог бы решить, что в городе и вовсе не происходит ничего, что отличалось бы от обыденной его жизни. Николай, впрочем, недаром считал себя человеком наблюдательным: он-то понимал, что город неспокоен.       Конечно, нынешнее окружение совсем не походило на то, что видел Николай, когда ему лет пять назад привелось задержаться в прусском городке, от которого отходили союзные войска и который отдан был войскам французским. Там город осыпали канонадой, здесь же покамест было тихо, хотя где-то в отдалении и слышались редкие ружейные выстрелы; там у ворот, спеша выехать, толпились жители — пешие ли, конные ли, на повозках; выходы запрудили подбитые пушки, заполонили понтоны, заслонили подводы с ранеными — здесь же, казалось, все, кто мог уехать, уехали, и лишь редкие запоздалые горожане спешили покинуть город.       От Смоленска, так ещё живого в памяти Николая, Москва тоже безмерно отличалась. Уже объявлено было, что город сдадут без боя, но и прежде предрекали такой исход; а за Смоленск бились чуть ли не до последней капли крови, и, когда город заполыхал, едва ли многие могли увидеть эту печальную картину. Здесь же, по слухам, только градоначальник, генерал-губернатор, готов был защитить город, — а какая польза от него, человека штатского, к тому же и больного ячменём старика?       Звонко стучали по мостовой копыта коня, которого Николай гнал всё быстрее; звонко стучали — и остановились.       Николай въехал в одну из Басманных улиц, и теперь стоял, молча глядя на небольшой старинный дом. Выкрашенные жёлтой краской деревянные стены, белые оконные рамы, чуть покатая крыша, — это давно было известно Николаю, однако всё равно казалось, что и дом, и улица стали не такими, как прежде. Словно истёрся карандашный рисунок, — видны какие-то черты, видно что-то общее, но поди разбери, что там изображено!       Когда Николай был здесь последний раз? Год, два, три назад? Пожалуй, и того больше, — он едва припоминал свой краткий отпуск. А уж как жил он здесь в детстве и отрочестве, — это он представлял совсем смутно.       Спешившись, Николай подошёл к ограде.       Высокий дощатый забор полностью скрывал двор от глаз любопытных прохожих; суета улиц, верно, никогда не могла бы проникнуть во двор, и даже сейчас казалось, что за ним идёт спокойная размеренная жизнь — точь-в-точь такая, какою она была пять, и десять, и все двадцать лет назад.       Николай толкнул калитку — было заперто; толкнул створку ворот — ворота тоже не открывались. Он обвёл взглядом фасад дома: ставни были плотно закрыты, и он вдруг ясно понял, что дом покинут.       Что ж, это и хорошо: если старики-родители уже уехали из Москвы в деревню в Вятской губернии, то они в безопасности — по меньшей в случае, если войска не продолжат отходить ещё дальше вглубь страны. А только отчего-то щемит сердце тоскою, — неужто же скучает он по дому?       Николай глубоко вздохнул; прохладный осенний воздух защипал нос, защекотал горло, и с ресниц сорвалась одинокая слеза. Рука потянулась к кисточке на конце витиш-китиша; кисточка была несколько истёрта — Николай всегда вертел её в пальцах, когда беспокоился или напряжённо думал.       Он ещё раз попытался отворить калитку: вдруг он ошибся, обманулся, и на самом деле дверь сейчас распахнётся, на крыльцо дома выбегут его обитатели и объятиями и радостными криками встретят Николая?.. Нет, заперто. Когда заперто и не ждут гостей — не след искать встречи. Да и не хотелось вовсе. И дело к вечеру. Словом, надобно ему было уходить; Николай постоял ещё немного, развернулся, на прощание окинул дом взглядом, медленно пошёл прочь, ведя коня в поводу.       «Ах, Господи!» — воскликнул он вдруг и остановился. Ну конечно, он вспомнил — он не мог не вспомнить! Ребёнком он не любил чинно и спокойно выходить через калитку или ворота, а всё норовил раздвинуть доски забора там, где они не были приколочены снизу — это ему казалось веселее; и если за всё его детство никто так и не догадался прибить их покрепче, то, надо думать, и сейчас он сможет развести их и протиснуться сквозь отверстие .       Накинув повод на столбик коновязи, Николай подбежал к забору, привычным движением — руки сами вспомнили его — раздвинул доски, нагнулся и попал наконец во двор.       Тихо и пусто было здесь. Ветер трепал перекинутый через перила крыльца обрывок верёвки, на щербатой от следов земле, сырой после дождей, сиротливо стоял позабытый в спешке сундук. Николай поднялся на крыльцо — скрипнули, словно всхлипнули, половицы, и снова всё стихло.       Удивительно: ему казалось, что ступенек здесь должно быть больше… И что балясины под перилами не плоские, а похожие на колонны… А по виду и не скажешь, что крыльцо недавно перестраивали: на ступенях, там, куда чаще всего наступали, видны выемки.       Он потянул ручку двери, — так просто, от нечего делать, и дверь растворилась. Николай заглянул в полумрак сеней, пожал плечами и вошёл в дом.       Он быстрыми шагами миновал часть анфилады и остановился в гостиной.       По стенам, на бледно-голубых штофных обоях виднелись тёмные пятна, — там, откуда сняли картины. А ведь раньше именно здесь, в голубой гостиной, висели все фамильные портреты; можно было увидать здесь и ныне здравствующих членов семейства и давно почивших, и близких родственников и дальних, и старых, и молодых, и детей, — решительно всех. Пусть, может быть, не все портреты принадлежали кисти даровитых художников, — иные и вовсе были писаны неловкой рукой сестры Николая, — но всё равно они сохраняли в себе все мелкие черты, которые так легко ускользнули из памяти. Николай надеялся было, взглянув на эти портреты, хоть немного воскресить в памяти образы родных, если уж их самих ему увидеть нынче не суждено, но теперь, из-за скорого отъезда, из-за того, что картины увезли из городского дома…       Как, право, странно! Когда он был чуть ли не в тысяче вёрст от дома, он и думать не думал о том, что хотел бы повидаться с роднёй. Получит он письмо, две осьмушки с крупными круглыми буквами, в которых он угадывал руку отца, — хорошо. Не получит, — что ж, грустить особо не станет: и без писем есть о чём думать. Сам он писать не любил, да и что было писать? Слово о погоде, слово о каждодневных его занятиях, — вот и вся недолга; спросит приличия ради о здоровье матушки, попросит кланяться от его имени всем знакомым, и больше ему в голову ничего не шло, а пустого места на листе оставалось с лихвой. А сейчас, когда Николай стоял в комнате, где он знал, что часто бывало людно, ему так хотелось, чтоб из дверей высыпали все родственники!       Он задумчиво прошёлся по комнате, приблизился к клавикордам подле окна, откинул крышку, сел на табурет с выгнутыми ножками и притронулся к клавишам. Прохладные, гладкие, из слоновой кости сделанные, белые клавиши и блестящие лаком чёрные мягко опускали под пальцами, и поднимались под самый потолок тихие звуки. Они клубились лёгкой дымкой, дрожали и таяли, рассыпаясь и растворяясь в тишине.       Басы аккомпанемента, размеренные и гордые, походили на тяжёлую поступь отца. Вот-вот, чудилось, войдёт он сюда, в одной руке держа трубку с длинным чубуком, и бросит сухое: «А! Приехал?» Слова сдержанные, голос строгий, лишь по глазам видно, что отец рад его видеть.       Морденты и группетто в мелодии звучали, словно радостный смех сестры. Смеётся она чему-то, взглядывает на Николая искоса, приглашает и его посмеяться вместе с нею; а пшенично-золотые локоны падают на лоб, и играет на них ясный солнечный свет.       А сама мелодия, быстрая, но спокойная, напоминали речь матери. «Николушка, — скажет она. — Николушка, Господи, счастье-то какое!» Блеснут в уголках глаз слёзы, она смахнёт их как можно незаметней и улыбнётся чуть грустно.       Потом настанет время чая, и домашние соберутся вокруг стола. В чашках с тонкими, почти прозрачными стенками разольют обжигающий губы чай, на столе расставят розетки с вареньем и тарелки с бисквитами. Буду болтать всякие глупости, — но какие же это будут милые глупости!       После, верно, поедут куда-нибудь в театр… Или на маленький приём в доме знакомых… Или ещё куда-нибудь…       Хлопнула незапертая дверь.       Николай вздрогнул и оглянулся. Комната, ещё недавно казавшаяся наполненной голосами и движением, пустовала; вместо золотого света солнца в ней царила предвечерняя, серая, как выцветшая солдатская шинель толстого сукна, полутьма, и промозглый уличный воздух проникал в нетопленные комнаты.       Поднявшись с места, Николай вышел из дома, затворил дверь, погладил шероховатое дерево притолоки. «До свидания», — думал сказать он, сам не понимая кому и зачем, но отчего-то вышло проговорить совсем иное слово — слово «прощайте», к которому, шёпотом, прибавил он ещё и «навсегда».       Жар ли огня, пыл ли битвы или декабрьские морозы навечно разлучат Николая и с домом, и с родными, он не знал — да и не знал он ни о пожаре, ни о том, как на маршах люди будут падать с ног от холода и усталости; а только предчувствие чего-то дурного вдруг появилось на душе — и никак не уходило.