to the stars

Леша кашляет, захлёбываясь, задыхаясь, вдохнуть отчаянно не получается, его перегибает пополам, ещё немного, пожалуйста, трахею сводит спазмом, скребёт ногтями по горлу... — Леш! ... выравнивается, до хруста сжимая кулак и умело пряча остаточную дрожь, бьющуюся под кожей. Юля хмурится, подходя ближе. Юля хороший друг, Юля всегда беспокоится о нём — с этой ненавязчивой чуткостью, присущей только девчонкам, — и Лёша ей благодарен, правда, без неё было бы совсем тоскливо, одиноко и холодно, но конкретно в эту минуту он предпочёл бы, чтобы она запихнула свою грёбаную чуткость в чью-нибудь задницу и просто свалила подальше. Он знает, что будет. Будет жалость. Жалость он не вынесет, его глупая гордость ещё не умерла до конца. — Ох, Леш. Она осторожно и грустно гладит его плечо, и он хочет отшатнуться от этой дрянной чуткости, он не хочет, чтобы она знала, но он... слишком уязвим сейчас. Он не отшатывается. Только гулко сглатывает, унимая раздражение в разодранном горле, и, поддаваясь её тонким пальцам, с тихим вздохом раскрывает ладонь. — Это были пионы? Она спрашивает, аккуратно расправляя лепестки на его ладони. Он жмурится: яркие разводы крови на ярко-розовых лепестках, цвета слишком яркие, он ненавидит такие. Ему нравится холодный белый, меланхоличный серый, нейтральный чёрный. — Мне насрать, что это было. Тошнит от этой ебаной драмы, я вытравлю их к херам. Это не должно было достаться ему. Само умение любить. Только не в том мире, в котором он жил с самого детства — в мире интриг, равнодушия и жестокости, когда, в какой момент это случилось, как такое вообще могло произойти? У Агаповых же сердце с рождения мёртвое, коркой льда покрытое.Агаповы же — холодные, бесчувственные твари все поголовно, что блять с ним не так? — Кто это? — Не твоё дело, — он обрубает слишком грубо, с тихим вздохом тут же извиняется: — Это не важно, Юль. Абсолютно неважно. Абсолютно невзаимно, безнадёжно и бессмысленно. Он не позволит этому жить. Вот так подыхать по капле — и ради чего? Он жмурится, переводя дыхание, и равнодушно роняет лепестки на каменный пол. Кто-нибудь потом приберет. * Момент падения в сон всегда приходит незаметно: просто в одну секунду ты ещё есть, а в следующую тебя уже нет. Его нет. Его нет. Его совсем нет, сознание плывёт в черноту, глубже и глубже — а потом он как-то резко вдруг снова есть, и кашляет взахлёб, и грудь жжёт изнутри и болит снаружи, будто по ней с силой ударили не раз и не два, а как минимум десять. — Господи, сынок, как же ты меня напугал... Он едва узнаёт голос отца — обессиленный и облегчённый. — Дыши давай, не филонь, — Михаил устало похлопывает его по рёбрам и с тихим стоном опускается прямо на пол, подпирая спиной кровать. Леша, прохрипев что-то непечатное, судорожно тянет воздух сквозь зубы и почти рычит: — Какого хрена ты устроил? — Я устроил? — отстранённо переспрашивает отец — Меня подкинуло среди ночи, я сам сперва не понял почему, а потом почувствовал, что что-то не так. Заглянул к тебе на всякий случай — а ты не дышишь... оно и понятно, — отец с тихим шорохом ведёт ладонью по полу. Леша, всё ещё кашляя, садится на кровати... и удивлённым взглядом окидывает постель и пол. Всё усыпано чёртовыми лепестками. Разных цветов, с кровью и без, кое-где с короткими обрубками стеблей или с листьями... — Поговори с ней. — С кем? — вяло огрызается Алексей. — Я не знаю, — Михаил честно пожимает плечами. Выворачивает шею, пристально глядя на него: — Но ты — знаешь. Ведь знаешь?.. Поговори. Вдруг... всё не так страшно. Вдруг всё взаимно. Вдруг ты сразишь её своим обаянием... — Угу, и синяками под глазами, — Лёша качает головой: — Это бессмысленно. Взаимность сделает всё ещё хуже. — Ещё хуже, чем подохнуть посреди ночи от набившихся в гортань ромашек? — Это пионы, вообще-то. Он сам не понимает, зачем исправляет его. Кому какая разница вообще. Цветы и похуй. И да. Ещё хуже. Он вздыхает и прикрывает веки — под ними пляшут красные пятна. Отблески солнца в её кукольных карих глазах. Слишком ярко, как для него. Слишком красиво, как для него. * — Хоть когда-то тебя можно застать без телохранителя. — Агапов? Она не испугана и даже не удивлена. Она просто вежлива. Даже оборачивается, даже кивает. Её подружка слишком занята Моцартом, у нее нет секунды, чтобы бросить взгляд на трибуны и переполошиться, как наседке. Значит, у Леши есть немного времени. — Миронова, — он привычно кривит рот, подходя ближе. Задумчиво шарит взглядом по её лицу. Что, что, что. Что так зацепило, что свело с ума. Дебильные веснушки. Короткие волосы. Умные карие глазищи на пол-лица. Что, что, что. Он не понимает. Девчонка начинает хмуриться. — Ты хотел о чём-то поговорить? — Хотел поговорить, — рассеянно и неожиданно покладисто соглашается он, кивая. Опускается на скамью. Не рядом с ней, конечно. Между ними не меньше метра. Между ними целая пропасть, на самом деле. — Ты же у нас всезнайка, а, Миронова? — тихо тянет он. Она напряженно прислушивается. — Расскажи, что ты знаешь о пионах? — О пионах? — она переспрашивает растерянно, и это неожиданно бесит, как по щелчку — Лёша чувствует в себе целый грёбанный океан злости. Он сдерживается. Он жёстко усмехается ей вполоборота и раскрывает перед собой ладонь с лепестками. — Да, Миронова, о пионах, — хриплый смех рвётся из груди, кашель дерёт где-то в горле, но он пока ещё держится, — об этих блядских пионах, с которыми очень сложно дышать — ты даже не представляешь, насколько, — что ты о них знаешь? — Я... — Какого хрена ты делаешь это со мной? — он шепчет устало, обращая на неё взгляд. Она сжимает губы. — Это очень странная шутка, — произносит звенящим голосом. — Согласен. Просто отвратительная. Завязывай с ней. — Я не понимаю... — Так пойми, блять. Ты же умная, Миронова. Пошевели мозгами и пойми. У неё горит эта чёртова девчачья чуткость в глазах, совсем как у Юли. У неё уголки рта подрагивают. У неё точно с той же интонацией: — ... Ох, Лёша. Он морщится. — Просто заткнись, — советует едко. Они сидят молча. Они чужие совсем. И цветы... цветы не значат вообще ничего. — А ты?.. — он тянет вдруг совсем тихо. Он позволяет себе — на одну крошечную секунду — одну крошечную надежду. — Я тебя не люблю, — быстро отвечает она. — Мне жаль, Агапов. — Возможно, мне полегчает, если ты сдохнешь? — Возможно. Её тон холоден и равнодушен. Лёша опять усмехается. Лёша спускается по ступенькам — словно поднимается на эшафот. Лёша за трибунами сгибается пополам, выхаркивая чёртовы лепестки, и беззвучно воет. А под глазами красные пятна. Как блики солнца на её глазах. Это всё для него просто слишком.