я не знаю, как так получилось.

холодный и неуютный, вяло-приторный и расцвеченный, некогда весёлый и свободный, любимый, желаемый город. вот как всё переворачивается за одни сутки, за один контакт с человеком, за одни его слова... кромка данных себе обещаний рвётся. она обещала себе быть счастливой. ну и что? ну и что, что её не выручают даже огни города, в которых так легко и самозабвенно потеряться, не желая более становиться счастливой. Париж. а где-то он: проявляет плёнку, а на плёнке уже нет её искрящих глаз. нет ничего. интерпунктом, невыносимой точкой стоит её история, нет... их история с человеком, имя которого каждый день вспоминается по утру /и ночами с ним она часто пребывала/, чьи прикосновения горят, возбуждая картинку и обнимая в пустой постели. она не была одинока. она просто была одна. месяцы не брали своего: она просто заточалась одна в сырой квартире, где ещё немного пыталась создать уют распитым кофе и горой оладьев на неналовчившуюся руку, осознавая, что ей нужно больше жизни. не тут, а за стенами. . . . полгода. расчётливых, предвзятых. всё отныне было пропущено через жёсткую мясорубку собственной политики действий и подвержено жестокому критинизму. чем больше хотелось оценочной жизни, завышенных стандартов и грубого уважения к себе — тем больше было путаницы, Тани, странных, хотя и обдуманных решений. а всё потому, что рядом не было главного человека. того, кто полгода назад сел в ширококрылый самолёт и подарил себя независимости. СССР — тоже хорошая страна. по крайней мере, он не жаловался последние двадцать с фигом лет. по крайней мере, он не винил в чём-то судьбоносные проделки, расцветающий и вычурный Запад, куда ей так хотелось — прочь отсюда и бегом к роскошной жизни. по крайней мере, винить нужно было её, а не страну. Париж. такое далёкое слово от него. отдаёт медовой горечью её рваного, хладного и однобокого поцелуя, который рассеяла, как амфетамин на губах, как своё впоследствии непереносимое расставание. как последнюю мечту: просто. остаться. с ней. рядом. нет, расколошматилось. ну и хер с ним. глаз пожирающий омут вглубь отставного себя. эти глаза напротив — его карма и навеки пейзаж перед глазами: вместо улиц за окном, картинок, видимых каждый день. вместо отвода глубокой ночью. когда иной раз проснёшься воды попить, а напьёшься её пустотой. столько раз, чёрт возьми, столько раз. это в них вина. в этих чёртовых глазах. глупо винить во всём независимую женщину. хотя и её одни из последних слов о взаимной надежде, те самые /«я ведь думала, что ты со мной встречаться хочешь... да и я, в принципе, не против была...»/, до сих пор как-то гулко и ненужно, размыто и неправильно отстукивают. нечего им. это вина в нём. в его падкой на принцесс, впечатлительной натуре. что ж. последняя ночь. незабываемый секс, портфолио с забитыми в шкаф офигенскими фотографиями, где она, как богиня жизни, смотрит на фотографа или на объектив, в котором весны отражение — да подальше всё будет... не будет запрятано. говоришь, жива? та самая девочка, Инга из «моих 80-х», в твоём сердце? что же, жива твоя горькая на вкус, аппетитная шоколадка? твоя июньская, запропавшая ночь, которая не обвенчалась вечностью. множество больных своей нерешительностью бредовых фраз. которые теперь ни во что не обратятся. . . . хруст письма. улыбка. многоточие. так и знал, что будешь скрипеть зубами оттого, что она счастлива. но легче, легче, безосновательно легче улыбаться, когда её фигура тянет свою историю через чёрно-белое, искромётное фото. you're running with me don't touch the ground we're the restless hearted

not the chained and bound /ты несёшься со мною,

не касаясь земли.

мы неуёмно воодушевлены,

а не скованны и ограниченны./

в твоём письме больше воздуха, чем в последних моих бесценных по опыту днях вместе взятых. да что там. вообще во всей моей Вселенной нет звезды, которая сияет ярче тебя. но надо помнить, что и звёзды тоже лишь потому такие ярко освещающие, что непозволительно недосягаемые. за десятки триллионов небесных, высеченных невидимо притягательной чертой, километров. ты. и вот, мои ноги. в тебе плескаются лучики световой воды: той, что на закате, в отблеске солнца. и, o goddess, мои кусты в парке никогда не зальются таким же сиянием, пока ты не встряхнёшь кофейными волосами и не украдёшь моё утро любованием тобой. кофе уже стынет. /— Вань, кофе уже стынет! как бы между прочим говорит она, кивая на заспанную и помятую чашку. не отрывая взгляда от твоей утренней чистоты и непосредственности, я мешаю этот кофе в своей старой чашке уже который по кругу раз, не сводя взора с твоих изнеженных расцветаний на солнце. такая милая, такая уютная. ты пахнешь, как ветер, как ласковый май. твои глаза — как ирисы. ты сама, как карамель на зубах. нет, не хочу тобой опьяняться, пускай... этот образ останется без тянучей сладости. а просто родным, доступным и неземным. куда же без твоей восторгающейся природы. и я, должно быть, тебя поцелую. в какой-то другой жизни, где наша кухня не пахнет так тухло и где ты не курила. /— Вань! — смотрит, как котёнок, скребясь лапками. очень безвольно и своевольно. в этом вся ты. в этом вся Инга. несносная, которую я люблю. докурился. — ну я же только немножечко! я курил в последний раз на балконе на четвёртый вечер после того, как ты меня бросила, и мне было хреново. в тот день и в того человека, в отличие от теперешнего, сигарета не лезла. сейчас я бы принял, да какие-то отводы ищу. пути к себе. выкруты что ли. верчусь, как уж на сковородке. а потом вспоминаю, как мы с тобой могли бы потратить утро. и какая ты мне ещё ох как не пара. с этой мыслью было трезвее засыпать. если, конечно, опять в бреду не снились твои кошмары. как ты не уехала и не спровоцировала меня на весь этот какой-то уж больно детский и настроенный решительно кошмар, в котором твоё отсутствие играет слишком значительную роль. чёртово письмо. она тоже скучает. /«всё время вспоминаю нашу последнюю ночь. как бы я хотела увидеть тебя снова... жаль, что ты не можешь приехать.»/ . . . \— вот ведь Хиросима. — растерянно потирая подушечками пальцев закрасневшийся лоб, кладёт перед собой, отшучиваясь, ибо уже способностей и характера ни на что другое не осталось, своё. ну и что тут ещё скажешь. скорее, зароешься головой в стол, как она и сделала, сонно пробираясь через чехарду мыслей и одно слово, одно упоминание об одном человеке. \— Ваня. — нежно и так же ненарочито, целомудренно и естественно, по девичье-легко и непринуждённо улыбается, кивая на одно слово из своих разомкнувшихся уст, на одно слово, коварно завладевшее её мыслями. скупая слеза катится по счастливому, спешу опровергнуть, лицу. это что-то вроде радуги на проливной дождь. где фарт, если проблесков нет и не скоро? скоро. просто она не знает. \— я поверить не могу. — два одиноких хрусталика — глаза девушки — направились на живящую улицу. в окно было заметно, как люди вышагивают, как работают магазины и кафешки. как её душа срастается здесь же с этой неотвратимостью и шоковой действенностью, результатом открытия. . . . рождение ребёнка — это примитивно. только не в её случае, когда к этому прилагался оборот несметных часов, которые тянулись, как и бурные ночи в Париже: с тусовками, коктейлями, одинаковой программой, безудержными танцами и местными французами, с которыми слишком красиво и слащаво проходили две-три ночки в постели. ей не хотелось убиваться по нему. она была молода, и ей хотелось тусить. отрываться, проживать. и ничто её не обременяло до того момента, пока не заплакала и не сказала: «стоп, хватит». и проснулась пресловутая жалость к себе. . . . уютное кафе. то место, где он встретит свою судьбу. несмотря на то, что ещё мгновение назад он был убеждён, как и весь безутешный год с небольшим, что его судьба — это одинокое сопровождение неустанных жизненных уроков, тревога и ноющее под сердцем, неуклюжее проникновение этой девушки ему под кожу, она — здесь. она озаряет вспышкой его глаза. выскальзывает подобие улыбки. и люди, которые здесь, становятся просто окружением, пылью. миражом. замедленная съёмка. лёгкое кружение головы. подступающее навязчивое убеждение, что это — галлюцинации. нет. разве галлюцинации бывают такими восторженными и вспыльчивыми? разве для того, чтобы убедить себя в невозможности происходящего, он прошёл по Парижу одним знакомым маршрутом, изо дня в день его повторяя и себя изничтожая?.. разве для этого он обрёл сиюминутные, там, на её старом адресе, откуда съехала по неизвестной причине, крылья?.. разве для этого вообще прилетел сюда, рискуя собой и рискуя своим шатким положением. ручаясь перед людьми, благодаря которым сюда его допустили через ломанные преграды. переступая черту каторжной границы родной, оставленной в нескольких шагах назад, страны, он прилетел сюда. прилетел сюда ради неё. просто не выдержал. просто там сдался. Москва — не предел мечтаний. как выяснилось. если здесь — его звезда. устремляет взгляд на неё. она — в форме официантки, в летящей, белой рубашке, с фирменным лицом. которое, как показалось, просто отбывает счастье в этом городе. или ему это снится?

была ли она вообще счастлива здесь всё это время? он и не знает даже.

только по письму. в двух словах, в размытом контуре.

он прочитал его уже повторно... десять раз.

и сейчас заглянул в её глаза специально и намного конкретнее, чтобы увидеть: что выветрилось из них с зимой, а что осталось. похоже, осталось много. но и нового пришло ничуть не меньше. скорее бы заметила. скорее бы к ней — тотчас. не плачет ли он ненароком?.. всё те же люди. всё те же планы, амбиции. порядком простывшие, осунувшиеся, бледные, пострадавшие от жизни мечты. но уже другая обстановка. другая, напавшая на двух людей тень. что не оставляет в покое загрёбшее, неувядающее прошлое. Ваня столько мечтал увидеть её. увидеть, созерцать поблёскивание её глаз, вечно озарённых сказочным волшебством, независимо от времени года и происходящего в череде дней. самую настоящую улыбку. не на фото, которые он всё ж таки нашёл в себе смелость запихнуть в верхний ящик, швыряя, как поношенное, истёртое прошлое на видеокассете /теперь её не скоро пересмотрю — думается/. не в том дне, который остался смехом на губах, ранимых в болящей улыбке. в её купальнике цвета лунной ночи, отражающем солнца блик, что стремится в задорный, работающий на износ объектив. мечтал. ведь, что бы ни омрачало, что бы ни било коленом под дых, не надвигалось грозным, промозглым фронтом — всё отбивалось об её беспрекословно неуязвимое, всепрощающее сердце, преобразуясь в положительную энергию. стоило попасть к ней в руки, в её тепло — мир переставал оставаться прежним, и сознание неосознанно крутило шестерёнки с одной, пожаром воспламеняющейся мыслью: «как мне заслужить себя в её руках навечно?». как себя, не задумываясь, предать. ведь и правда она была той, в кого влюбиться было не грешно и не страшно — даже нужно. даже важно. чтобы пройти все стадии исцеления, но прежде — находки, что ему до исцеления, как до луны. пешком. вот только не учёл того, что влюбиться, пожалуй, в принципе опасно. а умножая на её неприступность, которая ставила преграды тебе своими высокими стандартами того, как любить эти глубокие и сокровищные глаза — всё пропало. и вот, шесть месяцев не бесследных ожиданий привели к тому, что её глаза сейчас встречают тебя чем-то уже более близким, иным, не раскрепощённым. а очень даже тихим и скромным. её проявленная фотоплёнка, с ней на тех кадрах, оставалась абсолютно точно в том, далёком Союзе, из которого он сбежал в свободную и тянущуюся к свободе, шальную Европу. в Париж, откуда хода назад может и не быть. если только она позволит. а она уже так долго и безудержно молчит, что хочется узнать, что послужило причиной для таких изменений. она молчит и кроет тайну. \— Ваня?.. — поверить сложно, но можно верить. её руки сами тянутся к гостю, а ноги несут в направлении того, где он стоял, раскинув свою подступившую радость и неверие во всё, что над ними сжалилось. прощая и подпуская вновь к нему его юношескую любовь. весна заплеталась в косы, а осень жила понурым головным убором на ушах и заправленными за ухо прядочками. грустным взглядом безнадёги. лето прощалось раскатами грома. зима вновь, хоть и воцарялась бездыханно, возвращала к природе то, что летом зарывалось в цветущую зелёную макушку, прячась и маскируясь, не желая показываться, под слоем листвы. шуршала сапогами по снегу вместо травы босиком. чем не лучше? \— Ванечка!.. — и ничего не сдерживало её в порыве быть любимой. быть, в конце концов, впервые за долгое время одичалой девушке счастливой. думаю, не надо объяснять, каково было Ванино удивление, когда вместо Инги, крохотной и элегантной, струящейся и возвышающейся, он увидел её. маленькую девочку, которая до слёз радовалась, до самых слёз, приезду папы. своего ребёнка. уже не такая крохотная. но ещё более изнеженная. хрупкая, воздушная, мягкая и тёплая. \— Инга... — сказать её имя — всё равно, что закрыть непроработанный гештальт. заполнить образовавшуюся паузу в жизни. залечить ноющую в тумане эхом слепоту и забрать себе его всецело — нутро Инги, которое так переживало и так жалось к нему не в отстранённости (как-никак, спустя столько времени), а в надежде. по крайней мере, в том, чего он хотел и заслужил. \— наконец-то я тебя нашёл. погладил рукой, задержавшись, по её спине. вжался в клубочек её спутанных страданий, которые не сразу было разглядеть. пригласил в своё царство, в гости. не в гостиничный номер, где остановился — в пространство необъятного и скрипящего по ней. чем это зовётся — любовью или дуростью — пока не известно. в том-то и загвоздка. припасть, не жалея самого себя в этом открывшемся чувстве и не слушая рассуждения. улыбка, посвящённая чисто и искренне только ей: такое нельзя выдумать, упустить. всё в Новый год будет сегодня с ним. её всё то же, ещё более проникновенное и подкожное /как быстрый яд/ «Ванечка». с ним. сегодня. уже. всё. пусть дальше он хоть закроет глаза и пересечёт черту злопамятной границы. нет, ещё слишком рано. он едва показался ей в этом откровении и блаженстве, едва примкнул к тому, что ещё сегодня утром определённо ему не предназначалось. к её доброжелательности, к её сердцу. к путанным волосам. и запаху, в котором он, изнемогая, задыхался. плёнка сама начала оживать. мановение тумана и горящего обмана в виде заката из прошлого, застилающего объектив и фотоснимок своей живостью и беспрекословностью, когда-то весёлой, ныне — удручающей, позвало на поиски любви где-то в ушедшем году. \— Ваня... — растекается по его оторопевшей фигуре, вкладывая в это слово всю свою идиллию и полное послушание. как будто и впрямь вернулся к другому человеку. и как провести черту, где та, его Инга, которая светилась при виде его, но всё равно выбрала Париж, ибо границы вынуждали, но не дарили этим, так или иначе, убеждения во взаимности чувств. а где та, которая подарила такое ощущение дома и вечности, настигшей в одночасье, здесь, на месте, отрывая от тех событий, что бегут косой лентой перед глазами и холодным потом по телу?.. это один человек, в котором плещется океан. это она же. и волны уже норовят выйти за берег. хочется улыбаться и глядеть на неё. только бы здесь, не отпускала. и тоже хотела того же. а не убегала в другое измерение, сообщив по телефону. /— Инга! стой! Инга!.. /— прощай, Вань. как тревожен этот путь... не уснуть мне, не уснуть.

*просыпается, видя её /во сне/

да пошло оно всё к чёрту!

она первая вырывает его из мечтаний и исчезновений в прошлом в реальность. и правильно. ведь она здесь. такая настоящая, красивая. вспоминает, как курила на подоконнике. и как в её причёске блуждали, заблудившись, солнечные лучи. /— Вань! я не люблю, когда желток прожаренный. — дым вырывается наружу. заполняет тухлое, запёкшееся на солнце пространство, тёть-Томину и дядь-Колину кухню /гостеприимно принявшую их на эти пару недель/. смеётся, ухмыляясь. переворачивает яичницу. горит, но ничего. им в это утро и так хорошо. «благодаря ей», — считает он; «благодаря ему», — думает она. \— Ваня... ты тут? это просто Новогоднее чудо, я поверить не могу! — говорила она, без умолку заполняя собой и своими возгласами встречу, которая ей пару /пару десятков/ раз снилась одинокими ночами, но которую она так себе и не представила. просто не допустила, запретила. не догадалась, что он приедет сюда. застанет её в этом кафе. в день, когда всё желанное становится не былью, а явью. даже снежинки теперь как-то по-другому покрывают стёкла. даже пенка теперь потрескивает на поверхности кофе, чей запах одурманивает, доносясь со столиков и пробуждая аппетит и желание проснуться. признаться, всё, что было здесь — было одной большой спонтанной выдумкой. плодом больного воображения. с трудом верилось, что сила любви настоящая, а Инга всё такая же родная, как и полгода назад — прошедших и уже оставшихся за запущенной вовек чертой, чтобы ворошить события всего пройденного года так ярко и так избито. \— я тоже. — мелодично растворяется в её страхах, пропускает через себя, потому как уже знает их наизусть и сталкивается с неизбежным. \— как ты здесь оказался? — не может не интересоваться, отрываясь от его чересчур заветных рук. внёсших в её жизнь столько добра. и их общую жизнь. её... их продолжение. о котором узнала, совершенно не понимая. а потом радуясь своему счастью. /— алё, бабуль?.. — плачет, только теперь осознавая, какая трогательность в ней оживает и скребётся. какое желание сохранить счастье своё и не упустить. поэтому лишнего не произносит. незачем кому бы то ни было знать. /— да, всё хорошо... — прячет взгляд в пол. — да, прости, что так редко тебя набираю. я люблю тебя, бабуль. очень хотела и должна была это сказать. а потом получала телеграмму от бабули и хватала слёзы в уголках глаз. и готовила яичницу. совершенно не хватает времени. а ребёнок уже растёт... совсем большой. /проводит рукой по животу./ становится чуткой, уязвимой. носит растянутые вещи и бережёт порядок в доме. хочет встретить своё чудо достойно и так мало об этом знает. хочет меняться. впервые ради чего-то. \— слушай, может, сядем, поговорим? — предлагает он, вместо ответа тянет интригу. как ей сказать? он здесь ради неё или... ещё зачем-то? контрабандист и фарцовщик. не этого она от него ждёт. а чего вообще ждала?.. \— Вань, я бы... — уже начинает она, неловко скрывая интересное положение за огромным подносом и вбирая в себя поглубже проступившие наружу и ещё таящиеся внутри, неявленные при нём слезинки. снежинки покрывают стёкла. а его заколотившееся сердце теперь покрывает вторившее через разум понимание по возникновению нового объекта в поле зрения. её смущения и... животика. зацикливает взгляд на животике, что неловко прикрывала подносом, и выпадает в полный осадок, душой не соображая, что дальше делать и как. \— Инга... а это? — одно лишь, ставшее явным и чётким для восприятия, садится на пелену размытой теперь в корень реальности и застилает только восставшую хрупко вечность. близость. уединение. сумбур, прощение. самого себя за что-то, что сейчас не кстати вплеталось растянутыми и колючими нитями линий судьбы в окрыляющую встречу. \— а... — неловко и неуверенно заправив прядь волос за ушко, выуживая фразу, не готовую для произнесения и преподнесения того, с чем не смирилась ещё сама, хоть и шестой месяц уже заканчивался, нашлась, скованно и разряжающе улыбаясь. — это..., — вздыхает, — Вань. — глубоко вздыхает. набирается силы. берёт за руки его, а он сжимает их крепче. перебивая: \— Инга, это же, подожди... — не веря своим глазам... \— Вань, тише. — прикрыла глаза, потряхивая головой и разбрасывая пряди уложенной вычурно идеальной чёлочки по лбу, немного играя с ними. взбунтованно устремила взгляд только на него. только в его глаза. перед Ваней проносилась в очередной раз целая жизнь. девушка уже от него чуть было не забеременела. /Таня. что уж там вспоминать. это было словно в прошлой жизни. и это был, слава богу, совсем другой случай./ теперь, впрочем, всё ощущалось, как будто новый отсчёт времени наступил. странный. лично для него. \— Инга. — только молчание и перебирание поочерёдно имён друг друга могло спасти дрожащую сцену признания. \— я... я не знала, что ты приедешь. я очень хотела, но... — она закусила язычок, глядя волнительно и мило. — Вань, как ты здесь? \— я... похоже... — отважными влюблёнными глазами засмотрелся он на неё, потеряв ощущение времени. — я... да неважно, в общем-то. Инга, а давно ты узнала? — он дотронулся рукой до малыша. по заметно округлившимуся животику провёл испуганной ладонью. боялся быть неосторожным, вторгнуться в её личное пространство. на их территорию. \— Вань, да... почти сразу. — лукаво оттянула она, улыбаясь всё более безмятежно. уже не могла налюбоваться на то, как Ваня исследует животик. территорию малыша. вспомнить её бессонные ночи и слёзы с мольбами, чтобы он услышал... и свой почти осуществившийся шаг улететь из Франции в «советы». но кто её там ждал. а теперь лёгкие слёзы оттянули радость и мгновение, и Инга, задрав голову к потолку, позволила себе их заглотнуть, пропуская через себя соль её несправедливых месяцев. и болезни скучания по нему. \— un café, s'il vous plaît, — раздаётся с одного из столиков, чем рушится воссозданная магия. приходится прерываться, говорить спешащие реплики. идти готовить кофе. всё-таки, она здесь официантка. Париж и официантка в местном кафе. немного романтичная, но в целом ничуть не весёлая жизнь за манящим когда-то рубежом, которую она имела смелость и жажду представлять. красивые французы, увлекательные беседы... и всё это так меркло и терялось. и пусть она до сих пор не привыкла к русским посиделкам, советскому чаю и своему советскому мальчику, чей поцелуй ещё жив на губах при упоминании страсти, она — больше не та Инга. звучало, как укор. как поставленный диагноз. но нет, это просто правда жизни. Москва казалась пройденным этапом. шагом назад, в неизвестность. казалась чем-то, что проще вычеркнуть, стереть с накопителя, чем беспрестанно перебирать. тем более, ей было, чем завлечься. но хруст на зубах плитки дорогого французского горького шоколада не затмевал тот запах утром, который доносился до неё иногда колыханием штор. /— Вань! доброе утро! невесомый поцелуй в щёчку — едва уловимое им напоминание о себе. мимолётное. — oui, un instant, s'il te plaît, — снова вырываться и заблуждаться. теряться. опять. — Вань, извини, мне работать надо... — сокрушаясь, берёт его за руки. сожалеет. и очень хочет продлить момент. — давай вечером встретимся? Новый год можем вместе отпраздновать. — зажимается, понимая, что о таком могла только мечтать. зовёт теперь в свою жизнь. маленькую, но опустевшую. без него, без кого же ещё. представляет что-то невозможное. вечер, горящие свечи и его уют. он всегда умел так. как не умел никто. неужели это всё состоится? \— да... давай. — долго молчит, созидает каждое слово. — конечно. — всё ещё пребывает в том, что она не до конца открыла. что может случиться. хотя больше — только совместная жизнь, которую он может пообещать /сразу подумалось/. \— отлично. тогда давай, буду ждать тебя в восемь вечера! по новому адресу. ты, наверное, искал меня по адресу с письма... чёрт. — засуетилась. — подожди пока, я сейчас тебе напишу. убегает на обслуживание посетителей. а спустя тягостные для него по обдумыванию всего насущного и пришедшегося на его долю, но быстрые минуты, листочек с новым адресом красовался на столе, лежащим прямо перед ним. чётко выделанным почерком, невзирая на волнение и трясущуся ручку в руке, были выведены буковки. \— вот. приходи, я очень жду тебя. — выдыхает. \— обязательно приду. — заверяет, теряясь /в который раз/. напоследок заключает её в хрупкие, снизошедшие по велению небесных ангелов, объятия. тихо слушая, как стучит её уверенность. в том, что он приехал, всё было уверенно. . . . Ваня долго не решался брать листочек в руки, будто предостерегая себя от вовлечения во что-то новое, ошибочное. но после сжал, как самое драгоценное, пуская своё дыхание на эти буковки, закладывая сложенную пополам бумажку в карман. и наблюдая, как Инга разносит заказы и боязливо улыбается, осторожно огибая животиком и обводя быстрые углы, которые миновала, юркая между столиками. и тихонечко о чём-то приговаривая. внутри себя. рассеяно подавая очередной кофе на стол, по-другому оценивая уличные снежинки. редкие и дружелюбные отныне. . . . вечер. Новый год. ими оставленны шумные рестораны: кафе, в которое он приходил утром, веселилось бурным танцевальным затяжным парадом, который по обыкновению продлится до утра. Новый год баламутит умы и сердца, поздравляет шумный и распутный город, ведёт к новым победам и открытиям. во Франции Новый год принято было отмечать в компании друзей, в отличие от нашей, советско-российской культуры, в которой принято, напротив, в эту волшебную ночь находиться вместе с семьёй. с самыми близкими тебе людьми. и Инга, кажется, этот Новый год отмечала, как истинная советская девушка. неподдельно щемило в груди. сердце вырывалось наружу, трепетало перед тем, как гулко постучали в дверь. на губах — фисташка и мята. на пороге — ожидаемый, званый и прошеный гость. \— привет, Вань. . . . \— чай будешь? — всем видом заинтересованная в том, чтобы гость уважился и не остался без сладкого угощения к чаю — её улыбки, которая для него, хрустальная, жила, себя сохраняя, не выцветая, та поднесла указательный палец к воздуху. волнуется. никогда он ещё так тепло и постепенно не рассматривал её комнату. то, что принадлежало /и принадлежит, но об этом уже не хочется вспоминать, пока он здесь и может подарить ей больше/ ей без него. не в «советах». \— да. — раскованно и тепло отвечая ей, решая за неё, что не надобно этой суете распыляться на двери, стены, их отношения и стёкла незабитых ран, он поворачивается, чтобы посмотреть взглядом, который скучал. и хочется, ей-богу, даю слово, ей всё бросить и помчаться не чай наливать, а его объятия греть. в них всецело утопая. на его руках засыпая. как хотела до конца жизни. и её живот даже мешал образовавшейся ребячести. невесомости, в которую бы с разбега прыгнуть. она — уже мать. а он — парень, мальчишка, который приехал из «советов» за своей любовию и пока не понимает, что именно отвечает за его никудышные покалывания в сердце и желание сорвать предохранители. /неужели тогда всё это было не напрасно... /неужели тогда та ночь не была напрасным воспоминанием в его копилке разбитых грёз. /неужели тогда... нет, он точно спятил. как это могло быть зря. . . . \— Вань, я так тебя ждала. — прислонив ладонь ко рту, давя ком из слёз в горле и не справляясь с ним, выпуская их по щекам, она видела, как он переживает. и как хочет быть ещё больше рядом, чем они уже есть за эти быстрые минуты. «я так тебя ждала.» \— я тоже. — заворожённо посмотрел на неё Иван. но в нём было столько грусти. столько неразгаданного, неясного. \— знаешь, я... столько себе представлял нашу встречу. — явно хотел последовать за ней с рассказом своей большой истории, но столкнулся с синим омутом её бездонных глаз. в которых пропасть, как уже известно — раз плюнуть. и прервался, глядя в них томно-томно, блаженно-блаженно. в истоме ощущая гостеприимство, идущее тем же знакомым ароматом, её дома. маленькой квартирки недалеко от центра Парижа. от кафе, где она работает. \— и я. — замирает, раскладывая на столе тарелки из лучшего сервиза, приготовленные для курицы. переплетает ненароком свои пальцы с его. ищет полноценного уединения, как бы реабилитируясь за эти месяцы. за все те ожидания, что она претерпевала /и он/, начиная с их нелепого и повлёкшего за собой неимоверные крушения и колоссальные изменения /к лучшему/ знакомства. \— но о таком даже мечтать не мог. — не может не замечать округлившийся животик. ей идёт это строгое чёрное платье. ей идёт её улыбка. ей идёт беременность и забота о себе. немного /много/ волнения и то, как она обходится с гостем — с ним. ей идут эти месяцы ожидания. а он больше не хочет ждать. \— Инга, я... — тянется к поцелую, осторожно кладя руку ей на шею, опаляя запахом мороза с улицы и родительской квартиры, из которой привёз самое лучшее: себя. и греющие чувства, воспоминания о лучших днях. Инга помнит, как жила у него последние недели. как курила на подоконнике и устраивала жуткий беспорядок. как и сейчас, впрочем. говоря о последнем. Инга помнит его чайный гриб, который без зазрения совести преспокойно выбросила, вино, распитое на двоих из семейной коллекции Ваниных родственников, общий шкаф, заливистый смех и... прощание на утро с мягкой постелью, поцелуй в лобик, пока он спит, и чемодан. собранный чемодан. слёзы. много слёз и отчаяния. Инга хорошо знала, как выглядит, однако, безысходность. распаляющая ожидание чуда свыше и заставляющая погибать, а не жить. почему он раньше не приехал. его не за что винить. но она хочет знать ответ. единственно-важный сейчас, превыше всего: и даже поздравлений с Новым годом, которые русские обычно роняют заранее, в отличие от французов — ещё три с половиной часа до боя, до полуночи. отстраняется, держа дистанцию между своими губами и его, готовыми войти в поцелуй. сбиваясь, произносит: \— Вань, подожди... — переводит дыхание. — я знаю, что ты... очень по мне скучал и, как я вижу теперь, ждал этой встречи. — очень тихо продолжает, боясь спугнуть момент. его расположение и цели. — я хочу только знать. мне это важно, понимаешь? кивает, почти прекращая дышать. всё становится тяжёлым и неощутимым, плывущим перед глазами. кроме её глаз. и сосредоточения. \— ты тогда сказал мне очень важную вещь... очень важные слова, которые я никогда не забуду. — уверила она. — я хочу кое-что точно знать. я хочу начать всё сначала. ты готов? подошвы под ногами нет. есть только яма, в которую проваливается, дрожа всем рассудком. пальцы занемели на её шейке, пульс выбивает нескончаемые удары. ещё немного — и его нет. это во сне, точно. так не бывает. так на жизнь не похоже. на прежнюю жизнь. что и выручает. \— ты... правда? правда хочешь? — язык заплетается, ресницы отчаянно хлопают, часы на стенке стучат громче и капают на мозги больше обычного. всё неожиданно и неописуемо восхитительно в этот момент. Новый год совсем скоро. \— мне нужен только твой ответ. я так много думала о нас. если ты меня простишь... он давно уже её простил, раскаялся. когда увидел и узнал, что она носит под сердцем его ребёнка. настоящее Новогоднее чудо. и понял, что жизнь без неё — просто бутафория. сложение звёзд на небосводе бессмысленное. прожигание юности и всего самого надёжного и светлого, решающего, впустую. без неё жизнь — это мрак. и без неё ночь — это просто путаница. не нечто магическое и приятное. он хочет. конечно, да. \— мне не за что тебя прощать. — поглаживает по щеке её, водя большим пальцем и изучая каждый миллиметр желаемой кожи в расставании. наблюдает, какая она прекрасная. и только его сейчас. такое даже представить себе нельзя было. но что-то тяжёлое и проверяющее на прочность двоих ещё случится. как же он вернётся с ней в Союз?.. а она захочет? нет, он не может её здесь бросить. если улетят — то только вдвоём. если решится — он и здесь останется. греть её вечера и греть себя ей бесконечно. \— Вань, — вырывает из пелены мечтаний и гордых планов, решительных и звонких, в их обаяние близостью, глядит всеобъемлюще и нужно. — ты меня ещё любишь? — взгляд из-под пелены строгого, сосредоточенного на самом необходимом, на самом ответственном за всю их историю, вопроса. она сосредоточена на его ответе. \— да. тысячи кристалликов разбиваются о её верность, соединяясь с его. \— Ваня... — хочет ещё сильнее улыбнуться, но беспардонно мнётся между коридором и гостиной собственной квартиры, где они замерли, сосредотачиваясь, на пороге. хочет объяснить что-то, да не успевает. за неё говорят всё те же пестрящие глаза. которые улыбаются ещё первее, чем он рождает запрос на эту улыбку. поцелуй. вражда с самим собой закончилась. вернулась его девочка. его лихое время. его 80-е. в мире глубже, чем в её глазах цвета лазури. нет, в ней — ещё глубже. в её твёрдой уверенности, в её неомрачённо-умопомрачительной красоте. походке. в её глазах — его свобода. лихое время. . . . \— с Новым годом, Вань! — под звон бокалов прощаемся с ушедшим. поселяем новое. \— с Новым годом! в последний час декабря замри на миг... пускай летят за моря любовь и мир!

и все надежды наши

пусть сбудутся однажды

в последний час декабря...

. . . наверное, она так и осталась для него той «девочкой с обложки». и пора было развеивать этот покой — предавать развеивающему на ходу ветру все свои прошлые устои. walking down the street distant memories are buried in the past forever

/иду по улице,

старые воспоминания

навсегда уходят в прошлое.../

это такое свободное утро. кажется, что всё сейчас перекрестится в открытии и начнёт сначала. это такое вкусно пахнущее утро. она подставляет свою шейку тебе, а ты в неё разгорячённо дышишь. она чуть отстраняется, чтобы повернуться навстречу... и поцеловать. сжать своими ноготочками кожу пылающую, сошедшую с ума от её нежно-страстной любви в этом вздохе, который она испускает томно-выдержанно. показывая, как тебя любит. ты пришёл к ней, чтобы идти с ней под руку навсегда. качать на летнем зное и едва уловимом, проскальзывающем в нос ветерке держащую вас рядышком коляску /хотя и без неё вы были бы неразлучны, но по два конца планеты/. щекотать ей скулы своим носом и молча, сквозь яркий смех, поражаться, восторгаться, как всё так получилось. в её руке — ручка коляски и брусничное мороженое в рожке; в твоих — всё остальное. take me to the magic of the moment on a glory night

/перенеси меня в чудесный миг

эту славную ночь/

where the children of tomorrow share their dreams with you and me

/когда дети будущего делятся

своими мечтами

с тобой и мной!/

. . . ночь зарывается в её волосы. в окутанное рябью полотно развивающихся на ветру тканых занавесок, что колышатся, волочатся по полу. грация её рук, её тепло и их ведомый, ангельский шёпот. его сбивчивое дыхание и улицы, спящие позади них — в прорези окна. там маленькие-маленькие окошки домов с маленькими-маленькими людьми зыркают на город зоркими глазами жильцов, смотрящих в него в поздний час, и зажжёнными лампами. романтика таких городов ещё и в том, что в чьих-то окнах давно звенящая тьма, пустошь, кажется. безлюдное и вымершее, голое окно. нет. там своя история рождается. одним из таких окон было их. они вспоминали свои 80-е. вечера, когда было сокровенно болтать о чём-то, что больше их и больше страны — о необъятном, о том, что их не заботило, но делало их живыми; о том, как подрастает малышка и как им нужно сэкономить деньги в этом месяце, чтобы купить ей новые ползунки. Инга с наслаждением прихлёбывала обжигающий чай, предварительно покрывая его остужающим воздухом, пущенным изо рта, и смотрела на Ваню, который житейски, по-домашнему и с тёплыми чувствами рассказывал, что должна его мама завтра прийти. Инге правда нравилось жить по соседству с его семьёй. стирать детские распашонки, радоваться первым шагам малышки и делиться ими со ставшей таковой пока неофициально свекровью. проводить долгожданные, хоть и редкие минуты с мужем. Инга садится на столешницу, изящно свешивая ножки, закидывая их друг на друга. и тянется к парню, притягивая к себе, потом только обвивая его шею руками и прижимая к себе, вливаясь в пылкий поцелуй вечно скучающей. короткие вьющиеся волосы, домашнее платье, вкус молока на губах, потому что всё время проводит с ребёнком. и отсылки к их прошлому. в котором ещё не было того, что они имеют сейчас. Ваня иногда слишком много думает, а это вредно. счастье в моменте — превыше всего. — ну посмотри, какие мы хорошие, да? — качая малышку на руках, говорит. — папа, посмотри, какие мы хорошие! — зазывает, призывая обнять их: любимых девочек. — вы ж мои хорошие. — подходит Ваня, раскачивая бутылочку в руках и засматриваясь на широко распахнутые глаза Елизаветы. — любимые. — добавляет. она так похожа на Ингу. черти полосатые. — Вань! у вас всё хорошо? — забегает в комнату. видит, как Ваня заснул с дочей на руках, не думая перекладывать ту в кровать. умиляется, не зная, будить сладко спящих или нет. всё-таки, у папочки режим, и сейчас он явно нарушает его. но, с другой стороны, он тоже устал — пусть отдохнёт. гладит по голове и целует. обоих. — Маша! поздравляю!.. — шокированно роняет, отделяет от сердца Инга, наблюдая растущий животик старой подруги, бывшей соседки по комнате, вместе с ней — будущей счастливой матери. это ещё седьмой месяц беременности Инги. а у Маши тогда — четвёртый. — ты почему не сказал? — разворачиваясь к Ване, изумлённо спрашивает. — сюрприз! — пожимает плечами. и в марте у Инги с Ваней рождается девочка — Лизонька. а у Серёги с Машей — в июне. Светочка. я всё хочу успеть, пока не кончились сны, мне не хватает осени, зимы и весны, мне не хватает ночи, мне не хватает дня! я не ищу покоя, не зову тишину, я не хочу у времени быть в плену. пусть кто-то обвиняет, а кто-то догоняет меня. нам некогда — нам нужно спешить: спешить жить, петь и любить, узнать, где счастья земного предел... пусть нас простят те, кто уже всё успел. \— Вань, спасибо тебе. \— за что? ... \— за всё.