Его девчата

Васков курил, как все бывшие вояки, люди с чёрным швом грубыми стежками прямо поперёк сердечной мякоти. Затяжки его быстры и жадны, он глотает никотиновую горечь, как глотает жаждущий — воду. Сигарета у него исчезала за две минуты, а взгляд всё время настороженно скользил вокруг, зачерпывал зрачками небесную голубизну (единственная секунда, когда он разгибал спину) — и на мгновение успокоено опускался, убедившись, что атаки с воздуха не предвидится. И вообще ниоткуда не предвидится. И курить, вообще-то, можно неторопливо и обстоятельно, смакуя каждую затяжку и расслабленно развалившись в кресле… Но нет! Он не мог. Не мог, пожалуй, чисто физически. Плечи машинально сжимались, сутулилась спина, низко опускалась голова, и настороженный прищур светло-голубых, выцветших от времени глаз выдавал его постоянное, постоянное, постоянное напряжение. Особенно мучительным становилось оно по вечерам, но и днём случались болезненные вспышки. Правда, редко, потому что днём Васков мог хоть чем-то себя занять. Он был и остался простым деревенским мужиком, «на все руки мастером», и охотно, с улыбкой и прибауткой, срывался на каждую робкую просьбу красавицы-доярки или нахальное поручение бабищи-молочницы, Ярославы. Дело всегда горело в его руках, как радостно и немного лихорадочно горели его глаза. «Смотри, сынок, — говорил он Алику, — дерево должно чувствовать, что ты ему добра хочешь, а не просто так полапать пришёл, как женщину. С деревом надо быть ласковым, тогда оно ляжет, как ты захочешь, и согреет зимой, и…» Он обрывал свою речь и только ласково поглаживал тоненького, стройного, невероятно хрупко-интеллигентного в этом обыденном колхозе, мальчонку по голове. И молчал в ответ на вопросительный взгляд чутких тёмных глаз. А глуховатый, хриплый голос Васкова, солдата-Васкова, заканчивал в его голове: «…и от врага сбережет». И главное в этот момент — остановить мысли, что забегали быстро и беспокойно, как глаза Галки Четвертак. Потому что следующей мыслью неизменно будет: «А их не сберегли». И снова, и снова встанут перед глазами пять девчат, пять девчонок. Сколько им было бы сейчас? Сколько лет прошло с того года, с сорок первого? Им было тогда по девятнадцать, по двадцать, сейчас было бы — по тридцать. Детишки бы уже в школу ходили, и, может, если бы очень-очень ему повезло, у него самого был бы мальчонка — крепенький, беленький, розовощёкий, и чтобы обязательно крепко дружил с Аликом, защищал его. Чтобы обязательно весь пошёл в мать, а от него, Васкова, достался бы только железный характер. А у него он и правда — железный. Молчит Васков. Молчит, не показывает сыну горечи, что полыхнула во рту пожаром, хоть и нет между губ сигаретки; не показывает, что сердце заныло остро и неожиданно. Как пулей обожгло. Пулей, долетевшей не через расстояние — через время. Пять пуль, ровнёхонько пять. Рыжая, русая, чернявая, снова русая, и светленькая. Не показывает. Ничего не показывает. Ведь для чего он, Васков, пять лет по окопной грязи ползал?! Для чего людей, людей, не врагов, не немцев, а людей убивал? Для чего всё это?! Чтобы его сын, его маленький Алик, не знал, каково это — ощущать в руках тяжесть оружия, а на губах привкус крови. Чужой крови. А лучше бы своей. И потому он очень старается ласково улыбнуться Алику и ободряюще провести рукой по его волосам. Что ты, сынок, с твоим тятькой всё нормально. Абсолютно всё. Ага. Просто он видит, как между деревьями в леске, что начинается сразу же за заборами деревенских домиков, мелькают знакомые головки, коленки, руки, волосы, смешливо блестящие глаза… Петлицы. Сталь и дерево винтовок. Тяжёлые сапоги на маленьких девичьих ножках. Он с отеческой нежностью и восхищением вспоминает белизну ткани на коже Женьки Комельковой, стройные, полные ноги, тонкие щиколотки и маленькие пальчики на ногах, плечи, высокую грудь, девчачье-тонкие руки… Как бы повезло мужчине, которому выпала б честь быть ею любимым! — думает он, и чувствует почти ревность, отеческую, нежную. Не обидел бы, мол. И в эту минуту бывший старшина чувствует себя почти счастливым, ему кажется — живы, живы его девчонки, и он даже хочет подняться и с улыбкой пойти им навстречу: ну, здравствуйте, милые мои сестрички, дочки! …А потом он вспоминает, как эти мягкие, женские ладони сжимали приклад винтовки, каким ожесточённым пламенем горели девичьи глаза, как упрямо были закушены мягкие губы, как расширены или гневно сужены зрачки. И счастье сменяется леденящим холодом, таким для него привычным. И тем не менее… Они были прекрасны, всё равно прекрасны, как нимфы, манящие, очаровательные, вызывающие волну судорожной нежности. Он бы каждую, каждую из них обнял бы так крепко, чтобы захрустели косточки, поцеловал в макушку и снова сжал бы в объятиях, чтобы всем телом чувствовать — живая, живая, тёплая!.. Не лежит она в земле, нет, вовсе нет. Не носил он пять букетов на их могилы. Не утирал грубой, шершавой ладонью слёзы Алика, причитающего: «Мамочка, мама, мама…» И на какое-то зыбкое мгновение бывший старшина почти-почти чувствует тёплые руки на своих плечах, и облако мягких волос у своего лица, и смешливо изогнутые губы: ну, здравствуй, братец, Феденька, скучал?.. Васков медленно, заворожённый этими видениями, треплет пальцами по-прежнему густую шевелюру. Он кожей ощущает на себе встревоженный взгляд сына, а душой — невыносимую близость своих девчонок. Девчонок или сумасшествия? Сигарета привычно ложится на нижнюю губу, рот наполняет горечь. — Тя-ать? — тихо тянет Алик, кладёт ладонь на отцовское широкое плечо, и Федот вздрагивает, как от удара, но, наконец, его взгляд фокусируется на сыне — и уже мальчик дрожит под этим взглядом, тяжёлым, замутнённым взглядом нездешнего человека. Вот только мальчик не знает, где же его отец сейчас. И не надо ему знать. Васков, механически улыбаясь, обнимает сына и садит к себе на колени. — Всё хорошо, сынок, — говорит. — Всё хорошо, старшина? — отзываются в его сознании звонкие девичьи голоса, и они по-прежнему стоят здесь, в двух сантиметрах от него, точно такие, какими были тогда, в свои последние деньки. Женька в заляпанной кровью гимнастёрке, с шальными, злыми глазами и безумной улыбкой на красивом лице. Сонечка Гурвич прижимает к груди сборник Блока, и в глазах у неё навсегда застыло изумление. Наверное, она удивилась тогда — Сонечка. И Васкову хотелось бы верить, что ничегошеньки не почувствовала. Так — кольнуло — и тишина. И покой. И смерть. У Гали Четвертак навсегда на лице застыло виноватое выражение, а руки, дрожащие птичьи лапки, навсегда вцепились в край гимнастёрки. Бледные губы шевелятся, выговаривая: «Простите, простите, простите». Лиза Бричкина вся в грязи. Печально и нежно улыбается Васкову, тянет к нему руки, обнять хочет — и не может. Только обдаёт его холодом и гнилостным ароматом болота. Рита Осянина. Серьёзная и тихая, но не печальная. Тянет руку, испачканную травой, кровью и землёй к своему сыну — и материнские пальцы проходят сквозь. Она печально опускает голову, и в прядях её мягких волос Федот видит почти аккуратную дырочку. Он знает: если пустить себе пулю в висок — разнесёт пол-головы, но его воображение не хочет уродовать его девчат. Его дочерей, которых никогда не было, а когда появились — то ненадолго. На два дня. Два. Клятых. Дня. Васков сильнее прижимает к себе сына и тушит о землю сигарету, отводит глаза от ласковых женских лиц. Он не хочет их видеть, но всё равно — ежедневно, еженощно — они приходят к нему. Не обвиняют, нет. Просто обнимают в пять пар рук, жмутся, как дети, и просят взглядами защитить, а он раз за разом понимает: не смог. Не сумел, не спас, только отомстил — но смерть убийц не вернула жизни. Васков встряхивает головой и ерошит сыну волосы. — Хочешь, — говорит ласково, — о маме тебе расскажу? Алик оживлённо кивает и обнимает шею названного отца непослушными мягкими руками. Конечно, он хочет! И, конечно, сделает вид, что ничегошеньки не замечает. И молча придёт в спальню к тяте, когда тот будет метаться в кошмаре и сдавленно рычать: «Сдохнете здесь, все сдохнете!», чтобы положить ему на лицо холодные ладони и тихо-тихо зашептать сказку, что всё закончилось. А наутро Васков ничего не вспомнит. Или — тоже сделает вид.