Сезон сакуры

Пустынный пляж откликался только меланхоличным шумом волн. Белая пена наследовала тёмной, почти дёгтевой воде, сползающей обратно в глубину. Блеск подкожных узоров был виден издалека, перебивая сиянием и редких светлячков, и бумажные фонари вокруг дома, и даже, может быть, немного звёзды. По досягаемости так точно: только руку протяни. Впрочем, он остановился на расстоянии дальше протянутой руки. — Как себя чувствует юная леди? Наверняка восприимчивая мононоке ещё издали почувствовала его присутствие и расслышала шуршащий под подошвами песок. Кейрин склонилась к воде, намочив кусок тряпки, выжала его на землю. — Ей необходим отдых, но доктор заверил, что с ней всё будет в порядке. Блики лунного света отражались в очках мужчины, когда он прощался с ним на пороге имения немногим раньше, и Аято слышал, как тот заявлял ему со всей докторской уверенностью, что в жизни не сталкивался ни с чем более странным. Вся отрава будто в раз улетучилась, хотя переутомление и ослабило организм, сделав его ко всему прочему более восприимчивым к яду из цветов. Аято распорядился, чтобы слуги в его отсутствие не позволяли Аяке вылезать из постели и поднимать что-то тяжелее юноми. А ведь ещё свадьба уже на днях. Как же всё некстати… Тем временем Кейрин застыла у широкого плоского камня. Спросила будто мимоходом и то, какой небрежности она силилась придать голосу лишь выдавало её беспокойство: — Сколько ещё человек пострадало от этих цветов, как думаете? Ветер трепал собранные на затылке чёрные пряди, они выбивались из пучка и падали на бледную, будто покрытую слоем белил, кожу шеи. Золотой узор заползал на голое плечо и плёлся вниз по лопатке, хотя Аято был уверен — в прошлый раз, когда ему довелось видеть это, рисунок не заходил так далеко. Мимоходом ему подумалось вдруг, что он где-то уже видел его, только невозможно было вспомнить где — в действительности ли или же в какой-то из тысячи книг. — Это не важно, — он только небрежно качнул головой. — Будь у нас десяток жертв или всего одна — это всё равно мерзкий и безрассудный поступок. Кроткий взгляд скользнул вверх, задел его лицо и тут же упёрся в песок, точно она сделала что-то постыдное и теперь избегала смотреть на него. Как если бы дела Такаси Кимуры бросали тень и на неё. Бесценная вера в кого-то, кто оказался хуже грязного нобуси. Кейрин отвернулась, прижала мокрую ткань к локтю: краткое ожоговое прикосновение. Почти успела сдержаться, перехватить болезненный стон в середине горла — вышло только шипение сквозь зубы. От боли ожога ноги становятся ватные, а судя по её словам, это ощущается куда хуже ожога. Если сестре было так плохо, то сколько же там должно было скопиться скверны? Она нащупала под собой плоский валун, но Аято шагнул вперёд прежде, чем она опустилась на него. — Вы простудитесь, если будете сидеть на камнях, — он стянул пиджак и укрыл холодную, грубую поверхность. — Вот. Теперь садитесь. Кейрин согнула колени и села, как по команде. Отняла ткань от руки. Блеск не гас. Уперевшись ладонями в край камня, она только обессиленно опустила голову. Сквозь тихий гомон воды доносилось тяжёлое дыхание. — Тогда, на Ватацуми вы сказали, что преданность и доверие в наше время стоят дорого и знаете что? Пожалуй, хватит с меня таких растрат. Не хочу больше иметь с этим ничего общего. Она говорила так, будто чья-то рука намертво сдавливала ей горло. В человеческой натуре отчаянно искать принадлежности ради полноценности, и подобные слова, конечно, лишь выдают в каком Кейрин отчаянии на самом деле, скатываясь в тёмную яму, куда не достаёт даже свет на руках. Нельзя было допустить, чтобы она достигла дна этой ямы — до тех пор, пока дело Такаси Кимуры не закончено уж точно. Он помолчал какое-то время, смотря, как дрожат во мраке скромные огни на небосводе. Имение позади нависало всем своим существованием, неся в себе и комиссию, и самураев, и его семью. Аято часто жалел, что отца нет рядом, чтобы спросить у него совета о делах комиссии, но сейчас он впервые за долгое время пожалел, что рядом нет матери. Мудрой и мягкосердечной матери, способной видеть красоту в цветущей посреди мороза и шторма сливе. Наконец, глядя на золотое сияние, он обошёл камень и протянул ладонь. — Дайте мне руку. Плечи едва дрогнули, будто бы она позабыла, что здесь не одна. Подняла голову, усталыми, прикрытыми пеленой глазами взглянула на него недоумевающе. Аято не опускал руки, терпеливо выжидая реакции. На какой-то краткий миг ему показалось — она сейчас разрыдается. Лунный свет заливал бледные радужки, делая глаза совсем водянистыми. Но в следующий момент Кейрин с усилием подняла руку и, опираясь на его ладонь, встала. — Идите сюда, — он выбрал удобное, ровное место, куда не доставали волны и где песок не разъезжался под ногами и потянул её за собой, заставляя остановиться посреди пустого пляжа. — Замрите. Кейрин послушно застыла, только недоверчиво косясь на него и хлопая глазами. Он развернулся к ней всем телом, отшагнул чуть назад, оставляя себе место для манёвра. Глаз Бога на поясе едва ощутимо вибрировал, входя в резонанс с той энергией, что заставляла светиться завитки на коже. Каждое взаимодействие с элементальной энергией по средствам Глаза Бога не похоже на предыдущее. Пустить его в ход против шайки Похитителей сокровищ, опереться на него в небольшом частном расследовании, мимолётно сжать в ладони на встрече с властолюбивыми чиновниками в Тэнсюкаку — это всё совсем не то. Когда-то давно, сидя в тёмной комнате, озаряемой лишь синим светом божественной стекляшки, Аято отчётливо понимал, почему она здесь. Тогда он решил, что будет убежищем и предостережением одновременно. И все эти годы он использовал Глаз Бога лишь ради того, что хотел сберечь. Сапфировая вспышка окрасила песок. Раздался всплеск, и всё распалось и заблестело. Кейрин инстинктивно отшатнулась, зажмурилась на секунду. А потом первая крупная капля упала и разбилась о её плечо, скатившись вниз, мерцая и переливаясь от золотистого света. Она открыла глаза, уставилась на него. Потом взгляд скользнул в сторону, туда, где на земле распускались белоснежные полупрозрачные камелии, рождая рябь в пустоте. Они кружились, словно от потока ветра и лопались, превращаясь в маленькие пузырьки. Капли падали из ниоткуда, но не успевали впитываться, лишь рассыпаясь искрами в переливах узоров. Медленно-медленно лицо у Кейрин приняло ошарашенное выражение. Пересохшие губы едва приоткрылись, когда она хотела что-то сказать, но вместо этого из груди лишь вырвался вздох изумления. Она вскинула ладонь, поймала пару капель на лету, и с третьей маленький призрачный бутон раскрылся прямо в руке. Кейрин очарованно ахнула, застыла, боясь пошевелиться. Камелия покружилась и вытекла сквозь тонкие пальцы. Она подняла руку, и капля потянулась к запястью, обогнула косточку и оставила перламутровую дорожку до локтя, после сорвалась и исчезла в полёте. Он стоял в стороне, смотря безмолвно, как девчонка с уже в общем-то не светящимися руками, задирает голову, подставляя лицо ласковым водным поцелуям, успокивающим не только боль в руке, но и что-то внутри — судя по слабой, но всё же улыбке. — Легче? Потому что мало-помалу стихия ушла, всё вроде бы стало как прежде, и Кейрин, говорящая пару минут назад совсем опустошённо, вдруг слегка словно бы наполнилась. Она подняла веки, посмотрела прямо, ясными большими глазами так, словно хотела сказать что-то, но в итоге собралась с мыслями и произнесла только: — Да. Спасибо. — Это я должен вас благодарить, — серьёзно ответил Аято. — И это меньшее из того, что я могу сделать. Он заметил, как Кейрин бросила мимолётный взгляд на его пояс прежде, чем произнести простодушно: — Никогда не думала, что Глаза Бога могут создавать такую красоту. — Они лишь воплощение желаний владельца, его мечтаний и стремлений, — Аято сделал шаг вперёд, словно собирался говорить что-то совсем секретное. — Сквозь годы борьбы с жаждой власти и цинизмом с одной стороны и невежеством и злом с другой моим стремлением всегда оставалась защита моей семьи. Когда Её Превосходительство объявила Охоту, Аято иногда останавливался у огромной статуи перед Тэнсюкаку, проходя мимо, и смотрел, как солнце преломляется в гранях вмонтированных в камень Глаз. Смотрел и думал. Но не о риске потерять своё благословение — в конце концов, для него Глаз Бога всегда был лишь ещё одним инструментом из множества других. Аято думал об отце. О том вечере, когда он сказал ему, что гордится им. — Таково последнее желание моих родителей, таково и моё единственное и самое важное желание, — он вздохнул, перебирая в голове беспокойные тяжёлые мысли, чтобы выстроить их в красивый ряд и, наконец, подвёл итог: — А сегодня вы рисковали жизнью ради этого. За короткий промежуток на лице Кейрин сменилось несколько выражений: смятение, задумчивость, тоска и ещё что-то. Не вполне ясное, какое-то беспокойное. Она замотала головой, поспешив опередить его слова.  — Не подумайте, что вы мне что-то должны. Считайте, это плата. Вы — все вы — были добры ко мне, хоть я особо этого и не заслуживала. — И всё же мои предположения на ваш счёт оказались не верны. Я был предвзят по отношению к вам, не всегда честен и назвал вас малодушной. Прошу простить меня за это. — Ну… мы не то чтобы хорошо начали, — она только пожала плечами, мол, не в обиде. — К тому же, в чём-то вы были правы. Я боюсь умирать, ведь в мире ещё столько всего, что я не видела. С другой стороны, я не смогла бы разделить участь господина Кагами — какой прок от жизни, если ты в ней один? Отстранившись, Кейрин пошла вдоль по грани тени от скалы на земле. Подняла с камня пиджак, отряхивая ткань от песка, мелких иголок и лепестков. — Вы хотели знать, почему я на самом деле спасла вас тогда, — после чего, вернувшись, протянула вещь хозяину. Аято помедлил. — Потому что я представила себя на месте ваших людей. Ведь даже в предательстве самое страшное вовсе не сам поступок, но пустота, что остаётся от человека после. Хигучи знала каково это, я знаю, каково это — и я никогда бы не пожелала такого другим. Она замерла, поджав губы. Он молча принял пиджак из её рук, задумался на мгновение, а потом произнёс: — Знаете, мой отец говорил, что комиссия Ясиро так важна, потому что создаёт облик Инадзумы, а он в свою очередь заключён в неизбывном изяществе. Я долгое время не понимал, что он имеет в виду под этим словом, но в какой-то момент ко мне пришло осознание. Изящество это, в определённой степени, отсутствие вероломства и заурядности. Воспоминания о рёкане теперь казались не более чем фата-морганой. Отдалённым сном, в котором ему вдруг открылась правда. Мононоке спровоцировало предательство, а значит… значит, не нужно выбирать одно, если можно получить всё и сразу. Набросок плана сложился в голове сам собой, и кое-что выделялось в нём особенно чётко — ему нельзя её отпускать. Распутывание замысловатых узоров приносило Камисато Аято почти физически ощутимое удовольствие, мало с чем сравнимое, а этот узор был очень путанным и одно неотвратимо тянулось к другому, а то — к третьему. — А ваше появление — удивительно, не правда ли? — открыло мне глаза ещё и на то, что в конце концов, изящество — это смирение. Не безразличие и тупая покорность, но осязание мира и всего, что ему свойственно. Изящество — это умение видеть сквозь даже самую неприглядную наружность, предубеждения, страхи. Свои в том числе. — Для вас же это всё просто вопрос опыта, разве нет? Как очередная заморская закуска или диковинное развлечение. В ночи воздух стал прохладнее, и без жара на коже Кейрин очевидно стала замерзать. В другой ситуации он бы предложил свой многострадальный пиджак, но она всем видом давала понять, что ей не нужны его любезности и совершенно нет дела до хорошего тона. Аято просто не решился настаивать, внезапно поймав себя на мысли, что совсем не знает, что нужно делать в такой ситуации. Он был прекрасно обучен взаимодействиям на званых ужинах, приёмах и чаепитиях, со всеми, кого она пренебрежительно назвала «субтильными барышнями в шёлковых кимоно» (хотя они не всегда были субтильными, а некоторые даже не носили кимоно). Но во всех уроках воспитания, что он получил от наставников и родителей не было ни слова про то, как вести себя с воровкой-мононоке посреди пустынного пляжа. Так что единственное, что он нашёл правильным и возможным — лишь ласково улыбнуться в ответ. Ещё и потому, что это совсем не потребовало от него особых усилий и даже было приятно. — В каком-то смысле, да. Но мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я принимаю всё, как должное. — Почему вам вообще важно, что я думаю? Кейрин будто бы искренне удивилась, даже не зная, что простые в сути своей вопросы порой озадачивают Аято сильнее, чем хитросплетения политических интриг. Потому что иногда ему казалось, будто она являет собой брешь в его привычном мироустройстве — дыру, ведущую в какой-то другой мир, с которым он знаком лишь поверхностно. Наверно, это и был ответ. — «Лёгкой зыбью откликнулся пруд, когда на зеркальную гладь опустилась камелия», — в голове сами собой всплыли когда-то давно прочитанные строчки. Она только нахмурилась, заставив его пояснить с лёгкой улыбкой: — Меня интересуют перемены. В Инадзуме долгое время ничего не менялось. И во мне долгое время ничего не менялось. Ему бы хотелось, чтобы шум волн или серебро света сказали это за него, потому что так или иначе, Аято слишком долго находился в зыбкой и топкой трясине, где все силы уходили лишь на попытки не уйти под воду с головой. Так долго, что контроль сделался привычкой. Там, где контроль — там неизменность, стабильность. Как служащий комиссии он обязан стремиться к мечте сёгуна о вечности и неизменности, даже если это будет стоить ему похороненного под толщей чернеющих волн сердца. — Верите или нет, но последний раз я ощущал что-то подобное, когда наши с Аякой родители ещё были живы. Какой-то пусть и краткий, но… — он замялся, подбирая слово, но ни одно не описывало в полной мере происходившее последнее время, в итоге вышло только неуверенное: — Трепет?.. И всё равно даже оно казалось неуместным, и оттого Аято почти сразу пожалел, что произнёс это. Но воротить сказанное было невозможно, оно уже разбило своим звучанием тишину ночи. И теперь отступить значило бы глупо сдаться перед неизвестностью, а Аято не был бы собой если бы так легко пасовал. Он шагнул ближе, так что полоска серебряного света между ними стала совсем тонкой. Услышал, что она перестала дышать на время, как делала всякий раз в близости к нему, будто бы в самом деле прыгала в глубину тёмных вод. И в этом бездыханьи он произнёс ровно: — И поэтому, если вы позволите, Кейрин, я хотел бы заслужить если не вашу преданность, то хотя бы ваше доверие. Чему он научился ещё в первый год на посту комиссара, так это тому, что откровенность почти всегда работала безотказно, хотя и несла в себе намного большие риски, чем любые другие способы. Впрочем, Аято был почти уверен, что то, о чём он рассуждал в кабинете просто усталость, а значит и опасаться нечего. У него был план. А потом она зачем-то сморщила нос, покраснела и вдруг ни с того, ни с сего звонко чихнула. Потрясла головой, окончательно рассыпая несчастный пучок. Потёрла красный кончик носа и затараторила растерянно: — Архонта ради, простите. Что вы говорили? Я упустила, пытаясь сдержаться. Давайте ещё раз. Это должно быть от сырости. Что-то там про доверие, да? Дурацкий трюк. К тому же не самый изобретательный. Но, справедливости ради, очаровательный в своей глупости. И, хотя этого в плане не было, он зачем-то потянулся и бережно убрал чёрную прядь со лба за ухо, разрушив тем самым все её нескладные попытки вывернуться, потому что Кейрин тут же оцепенела. Аято только усмехнулся и бросил как ни в чём не бывало: — Идёмте в имение. И с этими словами не спеша зашагал в сторону дома, слыша шаги за спиной. Они уже поднялись к воротам сада, когда раздалось негромкое ворчание: — Чтоб вы знали, в таком собачьем холоде воспитанные люди предлагают леди свой пиджак. Аято остановился и, глядя с самым невинным видом на её деланное недовольство, произнёс спокойно: — Правда? Когда встречу леди, буду иметь в виду. Первая секундная вспышка негодования сменилась на задумчивость, а потом раздался глубокий вздох, лицо разгладилось — наверняка, ей что-то сказала та, что внутри, потому что уж слишком быстро Кейрин приняла отрешённый вид, как перед лицом неизбежности. — Кроме шуток, комиссар, я видела какую преданность вы внушаете людям. Не знаю, как вы это делаете, но, пожалуйста, не давайте мне обещаний, которые не сможете выполнить. В конце концов, О-Кику может быть способна на многое. Он уловил маленькое, как игольное ушко, но остро режущее, как лезвие его меча чувство невнятной природы глубоко внутри от этого «комиссар». Она вытянулась, и продолжила несмело: — И ещё, расскажите мне, если вдруг узнаете что-то об Эв… ну, то есть о Кимуре, — и тут же, одёргивая себя, выкроила оправдание, будто бы боялась быть неправильно понятой: — Я должна довести это до конца. — Мы доведём это до конца вместе. Даю вам слово Камисато. Кейрин умолкла, задумчиво глядя на вьющихся у фонарей во дворе мотыльков. Потом добавила: — И верните мне танто. Он только коротко кивнул, потом спросил сквозь свою привычную улыбку, возвращаясь на твёрдую почву: — Ещë пожелания? — Хм… — она задумчиво потёрла острый подбородок и выдала: — Хочу тонкоцу рамен. — С этим, боюсь, вам придётся дождаться возвращения Томы, — Аято усмехнулся, на самом деле, в большей степени чтобы самому себе не позволять думать о факте отсутствия управляющего. — Или можете передать просьбу слугам. Уверен, они сделают всё возможное. Она только заверила, что готова ждать готовку Томы хоть тысячу лет, после чего напоследок пожелала доброй ночи и исчезла за дверями. Аято немного задержался снаружи, прислушиваясь к шуму леса Тиндзю вдали. Пиджак всё ещё был в его руках, когда ему в голову пришла идея.

🌸

От усталости и изнеможения я спала так, что не слышала голосов и не видела снов. Даже О-Кику молчала всю ночь. Каким чудом служанке удалось меня растормошить — не ясно. Она принесла завтрак на подносе и простую коробку, с первого взгляда без опознавательных знаков. — Просыпайтесь, барышня, — быстрым движением стаскивая одеяло, строго чеканила она: — Ну же, поторапливайтесь! Я кое-как открыла глаза, села, неутешительно оглядывая поднос. Еда как еда, ничего особенного, но в этом и есть вся печаль. — Тома не вернулся, я так понимаю, — унуло проятнула я, на что получила только благородное молчание. — А где лорд… то есть, комиссар? — Занят делами комиссии. — Он в имении? — Нет, его нет с утра, — почти скрипя зубами от нетерпения отрезала служанка. — Всё, хватит болтать! У нас сегодня много работы. И раньше, чем я успела что-то спросить, женщина вылетела за порог, перед уходом бросив мне предострегающе, чтобы я не вздумала переодеваться без неё. Взгляд при этом упал на коробку. «Может тебя в служки записали? Будешь драить полы и чистить ему туфли — вот тебе и всё доверие», — хмыкнула О-Кику, когда дверь закрылась. Живот урчал, но любопытство было сильнее. Я отложила палочки и подтянула к себе коробку. Лёгкая, там точно одежда. В верхнем углу на крышке обнаружился небольшой инкан. Я пригляделась. Фирменный знак «Тканей и кимоно Огуры» из Ханамидзаки. Что бы лорду Камисато покупать у Огуры Мио? Сначала мне показалось внутри и вправду был просто широкий отрез. Нежно-жёлтая, шёлковая ткань с узорами цветущей сливы умэ. Сверху лежал листок бумаги, сложенный пополам. Записка, выведенная ровным, каллиграфическим, будь он неладен, почерком.

Кейрин!

Поскольку моя сестра нуждается в отдыхе,

я решил, что на грядущей свадьбе двух кланов сопровождать меня будете вы.

На подобных мероприятиях принято появляться в традиционном костюме.

Понимаю ваше негодование, но эти правила придумываю не я.

Однако я взял на себя смелость выбрать фурисодэ за вас (надеюсь, вам понравится).

В любом случае не переживайте,

вы пробудете «субтильной барышней в шёлковом кимоно» всего один вечер.

Если вы читаете это, значит уже познакомились с Миюки.

Она поможет вам с одеждой и правилами хорошего тона.

Советую вам внимательно слушать, что она говорит и не злить её лишний раз.

P.S. Да, это шёлк из Ли Юэ. Пожалуйста, постарайтесь ничего не порвать в этот раз.

С уважением,

Камисато Аято