Сезон сакуры

Бесконечные грозы на Ясиори давно стихли, но возвращаться сюда не хотелось даже теперь. Особенно теперь. В постоянном грозовом фронте грани становились нечёткими, ничего нельзя было разобрать, и ты мог думать только о том, как бы побыстрее найти убежище. Сейчас, в лучах персикового закатного солнца, почти завалившегося за горизонт, я видела всё таким же, как в тот день, когда сбежала из дома. Мы прошли сквозь заброшенную деревушку и стали спускаться чуть вниз. Я на мгновение остановилась, заглянуть в ущелье Мусодзин, но почувствовала, что нос щиплет, а кожа на руке и ноге начинает нагреваться, и тут же поспешила убраться. — Скажите мне, Кейрин, что вы обычно делаете на досуге? — как-то внезапно спросил комиссар, когда я нагнала его на дорожке. — Может, играете на музыкальных инструментах? С чего бы посреди заброшенного ничего ему интересоваться моими хобби — совершенно не ясно. Но я уже привыкла к определённого рода причудам и мне хватило ума, чтобы понять: он спрашивает не просто так. Едва ли комиссару хотелось лучше меня узнать. — Опять ваши шутки: достань нервного, подколи ранимого? — уточнила я, но он выглядел абсолютно серьёзно, будто ему правда было интересно. — Я неплохо пою. По крайней мере, Эврар и его люди так говорили. Он бросил взгляд на детали на моём костюме, будто собираясь что-то сказать, но в последний момент решил промолчать. «Ещё одна шутка про канарейку — и я точно ему лицо отгрызу, можно?» — предупредительно бросил голос О-Кику, но я только шикнула на неё. Вышивка на поясе, узоры, маска, швы перчатки, шнурки на обуви, подвески, узлы, даже один из шнуров симэнавы — жёлтый проглядывал тут и там просто потому, что ходить в одном лишь чёрном я находила ужасно унылым. Эврар настаивал, чтобы костюмы были неприметны и не пачкались слишком сильно. Но меня сплошной траур угнетал, и жёлтый был цветом моего маленького бунта. — А вы? — я обогнала его и пошла спиной вперёд, чтобы видеть лицо. — Стойте, дайте угадаю! Заказываете в имение оркестр или симпатичных танцовщиц в расписных кимоно? Или и то, и другое? Комиссар на миг даже остановился и выражение у него стало, будто я раздавила у него на глазах оникабуто. — Боги, как… пóшло, — не долго подбирал слово с достаточным оттенком брезгливости. — И откуда только у вас такие представления? Я пожала плечами, мол, а чем ещё вообще могут заниматься люди вроде него? Читать поэзию, смотреть на красивых женщин и потягивать холодные напитки из своего дурацкого стаканчика с трубочкой. Мне вспомнилась замысловатая доска с фигурками в его кабинете. — Тогда шахматы. — Шахматы — это скорее тренировка для ума, — возразил он, пока мы продолжали идти и, видя, что я не собираюсь отставать, сдался и отозвался коротко: — Каллиграфия. Я рассмеялась, запрокинув голову, из-за чего едва не шлёпнулась, потеряв равновесие, но в последний момент рука комиссара перехватила запястье и вернула меня в вертикальное положение. Похихикивая, уставилась на него, но единственный раз, когда я подумала, что поняла его бестолковую шутку — он, как оказалось, вовсе не пошутил. — Погодите, вы это серьёзно? — тут же перестав смеяться, я моргнула, всё выжидая пока вскроется подвох, но комиссар вдруг оказался удивительно честен. — Поправьте меня, если я не права, но вы отдыхаете от переписывания бумажек… переписывая другие бумажки? — Что угодно звучит бессмысленно, когда вы это так говорите, — на краткий миг даже показалось, будто его задело моё небрежное отношение. — А между тем каллиграфия позволяет отпустить рассудок, расслабиться, сосредоточиться на главном и вместе с тем не думать ни о чём. К тому же, во время занятий никто из слуг не смеет меня беспокоить. Даже по особо важным делам. Пару мгновений мы смотрели друг на друга, словно один должен был проиграть. Я подумала о том, как претенциозно звучат последние слова, но с другой стороны — вряд ли он может позволить себе минуты безделья. Каллиграфия одновременно выглядела, как уместная в его положении, хотя и абсолютно бессмысленная причуда богатых — кто ещё в здравом уме будет тратить время на изящное выписывание иероглифов тушью? И вместе с тем звучало всё слишком неподходяще. Оркестр и танцовщицы хоть вписываются в традиционное представление о людях вроде него. В конце концов, не найдя ничего лучше, я просто хмыкнула: — Вы такой странный, комиссар. И это было, пожалуй, искренне. У меня в голове одни кусочки не сходились с другими: хаори с фраком, серьёзность положения с инфантильным желанием дразнить, а тревога за семью с высокомерной заносчивостью. Он же только прошёл мимо и бросил через плечо с усмешкой: — Вы так думаете, мисс Жареный Тофу? «А теперь можно?» Ну хоть не «леди», и на том спасибо. Я скорчила злобную гримасу и показала язык его спине. Солнце почти село, и небо становилось цветом, как томлёная фиалковая дыня, а вдали в черноте моря вырисовывались острые обломки отмели и развалины какого-то места, название которого уже никто не вспомнит. Если обернуться, можно было увидеть, огромные, раскрытые навстречу морю, змеиные челюсти, будто собирающиеся проглотить тебя, остров и весь остальной мир. Мне стало не по себе и я догнала комиссара. — А там, в Великом храме… вы же приходили туда ради печати, да? Один из осколков хранится у леди Гудзи? Ещё бледноватый в сумерках, но уже заметный диск луны был похож на срез редиски. Он поднялся к костяной глазнице и казалось, будто одним глазом Орабаси с сожалением глядит на эти покинутые земли, полные воров и наглецов, мечтающих подороже продать кристаллы костного мозга. — Да. И до тех пор, пока она оберегает печать, у вашего друга нет ни шанса её заполучить. Вряд ли Эврар был мне другом. Аякаси, наставником, хозяином, даже, прости Архонт, отцом, но точно не другом. А теперь и подавно. «Для аякаси он слабоват. Не оправдывай иерархией ёкаев свои собственные нездоровые привязанности». Я нахмурилась. Поглядела на закатывающийся лунный глаз, потом на комиссара. От последнего бледноватого света откуда-то из-за горизонта, волосы у него стали совсем серебряными. — Так вы пошли в храм из беспокойства за сохранность фуэки-рюко или из-за чего-то другого? Если он так доверяет Яэ Мико, то зачем сказал, что посещение было нужно «для проверки»? Чтобы отвести её взгляд от настоящей цели — информации об этом Сандаю Сабуро, да? — А зачем довольствоваться чем-то одним, если можно получить всё и сразу? Это хотя бы звучало как что-то, что мог бы сказать заносчивый аристократ вроде него. Но, как в монотонном журчании ручья можно расслышать голоса, если вслушиваться достаточно долго, так и в его словах я вдруг услышала ответ. Кроме всего прочего, ему нужно было знать, вру я или нет и где границы моего знания. Что я не рассказала им. Если бы солгала насчёт О-Кику или даже не договорила, всевидящая леди Гудзи, будучи сама по природе могущественным ёкаем, раскусила бы меня без труда. — Очередной ваш урок? — постно поинтересовалась я. — Нет. Пока нет. Тропка свернула чуть вглубь скальной ниши, и оттуда выглянул небольшой простой домик с соломенной крышей. На крыльце сидел грубо сложенный мужчина, похожий на выбивателя долгов. — Чего надо? — он жевал сухие пластинки водорослей и лишь единожды поднял голову, окинув комиссара быстрым взглядом, спросил: — Заблудились? Его не узнали. Если делами, связанными с людьми, занимается его сестра, значит, лицо главы комиссии Ясиро узнают безошибочно лишь в пределах Наруками. А он, будучи персоной ещё и таинственной, наверняка не стремится рассылать в каждый уголок Инадзумы свои портреты. — Возможно, вы покажете нам дорогу. Они обменялись короткими взглядами. Мужчина быстро проглотил водоросли. А комиссар молча достал из широкого рукава звенящий тряпичный мешок и кинул его незнакомцу. Судя по тому, как его рука дрогнула, когда он перехватил его на лету, там точно прилично моры. — Если господину есть что предложить, то и нам есть что показать, — максимально размыто отозвался незнакомец, встал, коротко поклонился и велел нам войти. Внутри, как и ожидалось, было простое квадратное помещение: четыре стены и окно. У противоположной стены высокая грубая стойка, как в чайном доме. Мужчина бросил: «Секунду», зашёл за неё и постепенно исчез, будто его стёрли. Значит, за стойкой лестница вниз. — Где мы? — тихо-тихо спросила я, вслушиваясь в свист ветра под крышей. Больше не было ни звука, только вдали шумело море. — Место не для широкой публики, но шептать не обязательно, — спокойно отозвался комиссар. — Мне доложили, что мы найдём здесь Сандаю Сабуро. Бессмыслица какая-то. У него в подчинении целый сонм ниндзя, а он шляется по всяким злачным местам сам! — А кто такой этот Сабуро? На секунду он смерил меня задумчивым взглядом, будто оценивал, насколько безопасно доверять мне эту часть информации. — Бывший чиновник Трикомиссии. Когда-то, ещё при моём отце, он был посредником между дипломатами фатуи и комиссиями. Помогал улаживать разного рода… разногласия. Его мать была из Снежной, а отец из Инадзумы, так что он понимал обе стороны. — Там, в пещере, я видела, как Эврар разговаривал с кем-то из фатуи. — И вы не сказали? — Я думала, вы знаете. — Разумеется, я знаю. «Он просто тебе не доверяет». Я вспылила, но сказать ничего не успела. Из-за стойки показалась девичья голова. Девчонка ещё младше меня в красном простом кимоно поднялась по лестнице, и низко поклонилась. Руки у неё были спрятаны в рукава, отчего вся фигура казалась монолитной. Когда она выпрямилась, комиссар произнёс: — «Мне слышны голоса цикад». Она тут же переменилась и ответила мягким и тихим голосом: — «Они звенят в сердце скал», — и снова поклонившись, позвала нас к лестнице. — Прошу, следуйте за мной, господин. И стала спускаться, подобрав подол кимоно и стуча подошвами гэта о кленовые ступеньки. Сначала было совсем темно, и привыкшие к естественному свету глаза ничего не могли рассмотреть. Потом мрак постепенно рассеялся, и я увидела, что мы в узком коридоре, стены которого завешаны простыми монохромными панно. Должно быть, помещение было вырублено в скале и, судя по ещё одной лестнице, которой заканчивался коридор, уходило вниз и вглубь. Когда-то тут были шахты, а сейчас в каменных нишах и под выдолбленными высокими сводами понастроили помещений. Чем дальше мы спускались, тем больше ширился дом, и нельзя было даже предположить, что под маленькой соломенной хижиной скрывается едва ли не целый дворец. Иногда по пути попадались красивые женщины в расшитых одеждах, а иногда такие же юные девицы, как наша проводница. Каждая останавливалась и кланялась, но скорее комиссару, чем мне. «Ещё не дошло? Это окия», — подсказала О-Кику. — Почему вы просто не сказали, кто вы? — идя позади него, спросила я вполголоса. — Уверена, они бы пустили вас бесплатно. С каждым этажом в доме постепенно встречались всё более парадные помещения, пока не дошло до матиай. — Глупец будет ломать каждую дверь, чтобы узнать, что за ней. Умник подберёт ключ. Мудрый же человек открывает двери сотней разных способов. И знает, какому случаю — какой способ, — отозвался он, потом добавил с обыкновенной улыбкой: — Это ваш второй урок. Небольшие коридоры ползли вдоль ряда фусума, что отделяли небольшие приватные комнаты друг от друга. Я насчитала по три с каждой стороны. Сколько же девушек тут служит? Повсюду висели бумажные фонарики с рисунком большекрылых цикад. Здание едва гудело от приглушённых звуков, которые, смешиваясь, создавали плотное облако: кто-то играл музыку, где-то пели, раздавался звенящий женский смех и мужские голоса. Мы проходили этажи, петляли в галереях и переходах — таких запутанных, что я подумала: если отстану, то потеряюсь и умру от старости, пытаясь найти выход. Наконец, девушка раскрыла большие двери и впустила нас в просторное помещение. Мы были где-то не так далеко от поверхности, потому что высокий-высокий потолок оканчивался сетчатой стеклянной крышей, через которую едва просматривалось тёмное небо. Киноварные кроны клёнов закрывали всё почти сплошным ковром, но я разглядела звёзды. По краям комнаты тоже росли маленькие молоденькие клёны, и листья падали на белоснежный песок с узорами и камнями. Узкие песочные полосы тянулись с двух сторон вдоль стен, потом шла полоска тёмного дерева, а следом большой квадрат татами. В центре стоял стол с дымящимся чайником и набором для церемонии. Пахло сандалом и спелыми закатниками. А дальше, у противоположной стены красовалась расписная ширма с заснеженными скалами. За ней находилось ещё что-то, но разглядеть от входа было невозможно. «Даже стащить нечего, да уж», — недовольно пробубнил голос внутри. Девушка-проводница указала на столик. Комиссар всё так же невозмутимо прошёл вперёд и опустился на татами. Я плюхнулась рядом. Девушка быстро скользнула взглядом в мою сторону, и я поняла по её выражению, что нарушила какое-то из миллиона правил приличия, но она, конечно, ничего не сказала. Принялась разжигать благовония. Никаких звуков, если не считать напряжённого дыхания девчонки. Она волновалась. — Как тебя зовут? — спросила я как можно более дружелюбно, придвигаясь к столу. Она не подняла головы, боясь взглянуть на меня лишний раз. Принялась за омовение приборов. Пар рисовал завитки в теплом свете напольных светильников из всё того же клёна. — Госпожа может звать меня просто майко. — Да брось. Наверняка у тебя какое-нибудь красивое имя, — ободряюще произнесла я. Она отозвалась скромной улыбкой. Помолчала, видимо, борясь с собой, потом произнесла: — Хару, госпожа. — Ты родилась весной? — Нет, госпожа. Я попросила у хозяйки, госпожи Коё, дать мне хорошее имя, когда поступила сюда. Она выбрала это, чтобы я как можно дольше оставалась цветущей и прекрасной, как весна и могла радовать гостей. И с этими словами она бросила быстрый краткий взгляд в сторону комиссара и тут же зарделась, снова уткнувшись взглядом в пол. Он с потрясающим достоинством делал вид, что не заметил. — Тебе здесь нравится? — Да, — без запинки кивнула Хару. — Здесь часто бывают щедрые и обходительные гости. А госпожа Коё строга, но справедлива. И она заботится о нас. И, похоже, она говорила чистую правду, при том с большим энтузиазмом. «Если тебе не повезло, это не значит, что у всех так». — А твои родители? Лицо у девицы как-то посерело, она процедила сухо, сквозь сжатые губы: — Отец выставил меня за дверь, едва мне исполнилось четырнадцать. В те годы все посевы убили внезапные заморозки, он не мог прокормить меня и братьев. — Каждую осень цикады уходят, а каждую весну перерождаются, возвращаясь в сады и парки, — пространно заметил комиссар мягким голосом. — Цикл продолжает повторяться, и жизнь снова напоминает о себе треском среди цветов. Хару замялась, потом поняла, что сболтнула лишнего. Вскочила. — Прошу прощения, я не должна раздражать вас глупой болтовнёй о себе. И быстрее, чем я успела возразить, поклонилась и выскользнула из комнаты. Я поглядела на дверь, за которой она исчезла, потом стала оглядывать саму комнату. Никаких панно, только природа. Я заметила, что когда дверь открывалась, сухие листья на песке возле одного из стволов едва шевелились, а опадающие пролетали дальше, чем листья всех прочих деревьев. Некоторые даже заносило на деревянный пол. «Сквозняк. Может, там кто-то подглядывает за гостями?» — мерзко похихикала О-Кику. Ничего не менялось с минуту, а требовать объяснений у комиссара было бессмысленно. Я начала скучать и вместе с тем сгорала от любопытства. От постоянной ходьбы во рту пересохло, так что, не дожидаясь возвращения Хару, я сама полезла к чайному набору. Комиссар в ответ только поднял бровь, но ничего не ответил. Даже перестал глядеть в чашку так, будто чаинки собирались раскрыть ему будущее, и наблюдал за моими манипуляциями. Я налила полную кружку, а потом залпом опрокинула в себя и тут же почувствовала, что лицо у меня сейчас свернётся в трубочку. — Что скажете? — уже не скрывая насмешки, поинтересовался комиссар. Ужасно горький, терпкий и вяжущий, будто из слизи дендро слайма. — Мерзость! Пока я пыталась сдержаться, чтобы не передёрнуться, он только отставил кружку и с любопытством наблюдал, будто это был какой-то эксперимент. — Я полагаю, этот чай выдерживали в течение долгих лет. «Будто это каким-то образом объясняет почему их снобистское ощущение избранности на вкус, как помои». — Ничего удивительного, что его пить невозможно! Могли бы и предупредить: «Эй, Кей, не пей эту редкостную гадость, она старая». — Было бы бессердечно с моей стороны лишить вас подобного незабываемого опыта, — комиссар только беззлобно посмеялся. — А, кажется, я поняла. Вы дразните людей, тыкаете их в больные места, притворяетесь, а потом получаете удовольствие с того, что можете заставить собеседника корчиться, не пошевелив пальцем, — я сделала самое унылое лицо, и спросила бесцветно: — Вам же просто нравится ощущение власти, да? Он многозначительно улыбнулся: улыбка значила всё и сразу, и с тем же успехом могла не значить ровным счётом ничего. А после, понизив голос, произнёс: — Вы даже не представляете насколько. — Поэтому вы сюда ходите? — Нет. Просто, как у комиссара Ясиро, у меня очень широкий круг знакомств. Вот зачем он пришёл лично — ни один, даже самый талантливый нинздя, не заменит личной дружеской беседы. Но в таком случае, почему бы сразу не представиться согласно своему положению? Мне на ум приходило только одно. — Но в целом я же не ошиблась? — и после вопросительного взгляда комиссара пояснила: — Насчёт танцовщиц в красивых нарядах. Он устало вздохнул, будто ему просто наскучил этот спор. — Даже если и да, то что? Мне хотелось заставить его признаться, ведь в глубине скал не прячутся просто ради забавы. Это вопрос репутации, незапятнанности образа, который он сам себе слепил. Так я могла бы укорить его в двуличности напрямую. — Просто у нас с вами очень разные представления о «недосягаемом», — я развела руками, помолчала и, повернувшись всем телом, спросила заговорщически: — Если бы у вас был шанс, комиссар, получить или сделать что угодно без каких-либо последствий, чтобы вы выбрали? Вопрос, конечно, с подвохом и с надеждой, что он сам покажет своё слабое место: несбывшуюся мечту, неосуществимый план. Что-то, не дающее спать ночами. Но комиссар вёл эту игру так, что нельзя было понять, честен ли он или в очередной раз юлит, чтобы взглянуть на мою реакцию. — Нанялся бы матросом на корабль и отправился бы в море. — Я серьёзно. — А вы? Мне надоело, и я не задумываясь бросила, просто чтобы проверить, что он скажет: — Я бы вас поцеловала. — О, как безыскусно, — комиссар сделал самое скучающее лицо и вздохнул, будто разочарованный тем, что я не придумала ничего лучше. — Кажется, вы говорили, что я вам отвратителен. — Ага, — я кивнула и со смехом спросила: — И что с того? Лицо у него стало, будто хорёк укусил его за палец. Почти не ощутимо и даже не больно, но не особо приятно. Нельзя было укорить меня, потому что это не было ложью: я бы сделала это просто так, безо всякой причины. Просто чтобы посягнуть на самую главную привилегию богатых аристократов — глупые капризы. И его будто бы начало раздражать, что мой ответ такой бессмысленный, несвязный. За ним ничего не стояло, а значит, не за что было ухватиться. И это, пусть на крошечную секунду, но смутило его. Я довольно улыбнулась, а потом ширма разъехалась и в комнате возникла женщина в расшитом кимоно.