Мы не останемся друзьями

      — Ненавижу! — с этим криком подушка, брошенная со всей силы, летит в стену, по пути задевая стоящую на прикроватной тумбе стеклянную вазу — чей-то подарок на свадьбу, уже ушедшую в прошлое, как и моя любовь к этому человеку, — отчего хрупкая вещь моментально разбивается вдребезги.       Иронично. Ровно так же разбивается криво склеенное несколько лет назад сердце: оно вновь трещит по швам, разбиваясь о дно глубокой пропасти с оглушительным звоном — таким, что уши закладывает. Резко и безжалостно срываю с безымянного пальца правой руки кольцо, бросая его в стену вслед за подушкой — оно падает где-то на просторах комнаты, что я не уверена, найду ли его когда-то, — и начинаю лихорадочно собирать крупные осколки в ладонь.       Чувство дурацкой жалости к себе и ощущение разбитости накрывает по полной — жмурюсь изо всех сил, пытаясь отогнать чудовищные ощущения. Выходит из ряда вон плохо. Вместо хоть каких-то изменений внутри чувствую резкую боль в ладони — по ней медленно стекает кровь от порезов: рука с собранными в неё осколками сжалась неосознанно, незаметно для меня самой. Надо бы встать и обработать, но я зачем-то сажусь на пол, упираясь спиной в стоящую рядом кровать, и, чувствуя себя жалкой и беспомощной, нервно, неестественно смеюсь.       Вслед за этим смехом из груди вырывается всхлип, затем второй, за ним третий-четвёртый-пятый, которые с каждой секундой стремятся перейти в самую настоящую истерику с солёными водопадами, стекающими по щекам. Хотела построить рай — получился ад. Опять.

Помнишь, ты говорил, что любовь — это боль?!

Ты ошибся, любовь — это ад!

      Разве что, на этот раз попытка построить рай оказалась другой стороной чёртовой медали — тех отношений, которые сначала приносят безграничное счастье, а потом выжигают в тебе всё подчистую, не оставляя ничего: ни хорошего, ни плохого — только пустоту.

Милая, ты слишком много на себя взяла

Ты ведь по факту плоть да вода,

Ты ведь на деле ещё молода,

Но уже выжата, выпита до дна

      Самая непонятная функция в человеке — любовь. Она включается крайне неожиданно и выключается так же. Она не поддаётся изучению, пониманию — тут либо чувствуешь, либо нет, третьего не дано.       Третьего, конечно, не дано, а вот многочисленных ответвлений и нюансов хоть отбавляй: взять в пример зависимость от человека. Нет, не ту, которую романтизируют в сказках, фильмах, бульварных романах, а настоящую, пугающую, доводящую до истерической встряски. Когда не то биологический, не то психологический закон «Человеку нужен человек» становится не панацеей, а патологией, которой быть не должно, которая медленно убивает изнутри.       Мне искренне хочется поверить в любовь, чистую, искреннюю, настоящую, после которой не придётся склеивать разбитую душу. Вот только я теперь большая девочка, а они не верят в детские сказки про любовь, где раз и на всю жизнь, где привязанность, как у лебедей: умрёт один — второй без него жить не будет. Нет, большие девочки склеивают разбитое на микроскопические осколки сердце, которое, доверившись этим сказкам, прогадало; они тихо плачут, пряча слёзы в подушку, и абсолютно точно больше не верят в такие сладко-лживые сказки. Ведь не верят же, правда? Или верят?

***

Не посмела держать, -

И лучший друг делает худший расклад;

И, как на зло, в городе не снегопад;

И все увидят соль по дороге домой.

      За окном морозный январь, но в тёплой квартире на Патриарших это не ощущается совершенно. Прижимаю колени к груди и верчу в руках бокал шампанского, испепеляя взглядом сидящего напротив человека, дружба с которым измеряется без малого четырнадцатью годами.       — Что за повод? — прерывая надоевшую тишину, указываю взглядом на бокал. Ёжусь под изучающим взглядом, передергивая плечами и зачем-то поправляя края футболки.       — То, что мы встретились наконец, нет? — Тишман выдавлиет неестественную улыбку, от которой кривимся оба. Мы не общались буквально несколько месяцев, но что-то за это время поменялось в каждом. Что-то неуловимое, но крайне важное.       — Как вариант, — жму плечами и тяну бокал к нему, жестом предлагая чокнуться. Разговор не клеится от слова совсем, и от этого хочется разреветься: от ощущения, что не такой конец должен был быть у нашей дружбы, прошедшей огонь, воду и медные трубы. Совсем не такой…       — Что-то не то, — словно подтверждая мои мысли, бурчит Марк, залпом осушая бокал. Молча вторю ему кивком: это будет видно невооружённым глазом даже тому, кто нас не знает. Что уж говорить о нас самих, которые это ещё и остро ощущают на себе. — Расскажи, — тихо и крайне осторожно просит он, когда тишина вновь начинает заполнять каждый уголок комнаты, — что на этот раз в любви не сложилось?       — Меня нельзя любить, к сожалению, вот и вся проблема, — в усмешке чётко слышится горечь, которая сильно травит изнутри, ядом разливаясь по крови. Травит, но не убивает: невозможно убить то, что и так мертво внутри.       — Поверь, можно, — Марк порывается накрыть мою ладонь своей, но останавливает себя на полпути.       — Да неужели? — очередная горькая усмешка срывается с языка в ту же секунду, и я готова поклясться, что я чётко ощущаю её неприятный вкус на губах. При этом я благоразумно умалчиваю о тех чувствах, которые терзают меня изнутри очень давно — не месяц, не два, а несколько лет. — Ты слишком уверенно говоришь. Проверял? — делаю попытку пошутить, но получается вяло: короткий смешок, да и то больше похожий на нервный, вырывается только у меня. Марк поднимает на меня взгляд и смотрит куда-то в глубину моих глаз — я почему-то уверена, что прямо в душу. В океанах напротив плещется что-то очень знакомое, но в то же время такое новое, неизведанное. Что-то такое, что я часто видела в глубине своего взгляда в отражении в зеркале. В голове наконец-то складывается нужный пазл, но разгадка пугает меня до истерической встряски. — Только не говори, что… Нет… нет… нет…       — Да, Юль, да, — звучит как приговор, не подлежащий обжалованию. Тишман умеет в нужный момент отстаивать до последнего свою позицию, но сейчас, на мой взгляд, ситуация абсолютно не подходящая. Или наоборот?       — Марк, нет! Нет! Нет-нет-нет! — вскакиваю с места и начинаю нервно измерять шагами комнату. Голос срывается на крик, каждая клеточка тела дрожит не то от страха за человека напротив, не то от того, что все попытки убедить его в моей правоте оказываются пустыми. Настолько пустыми, что я начинаю сама верить в то, что не права.       — Юля, да! — чеканит он и, в секунду оказываясь рядом, вынуждает посмотреть ему в глаза, проникая взглядом в глубину души и выискивая там то, что давно спрятано от всех на многочисленные замки. Меня с головой накрывает волной мурашек, тело буквально сковывает мелкой, но сильно ощутимой дрожью. И всё резко. Без предупреждений.       — Нет-нет, — отскакивая подальше от Тишмана, яростно мотаю головой, желая осознать, что всё происходящее сейчас — дурацкий сон. — Спасайся, идиот, ты понимаешь, что я как торнадо или цунами снесу однажды все на своём пути, и тебя в том числе?! — прошу его, уже не сдерживая слёз и истерических ноток в голосе. — Как бы мне не хотелось этого не делать, оно все равно получится! Я тебя не хочу ломать и уничтожать, поймёшь ты это наконец или нет?!       — Да ты этим себя рушишь, дура! — Марк повышает голос, вмиг оказываясь рядом и упираясь руками в стену по обе стороны моей головы, тем самым не давая мне ни единой возможности вырваться и сбежать. Сбежать от с-е-б-я и от этих чёртовых чувств, именующихся любовью. А она ведь есть и очень давно, просто я зачем-то убеждала и продолжаю убеждать себя, что любви не существует. Сбежать к той дурацкой мысли, что большие девочки уже не верят в эти детские сказки. — Тебе мало того, что ты себя ломаешь так, что скоро ни один, даже самый мощный суперклей не склеит?! Мало, скажи мне? Зачем? Зачем ты убеждаешь себя, что неосознанно ломаешь людей вокруг…? Юль?       — Хочешь сказать, что это не так?! — слезы, на которые я не обращаю никакого внимания, вытекают из глаз крупными, словно град каплями, обжигая щёки. Такой эмоциональный взрыв обычно спокойного Тишмана пугает.       — Нет, не так!       — А что я, по-твоему, делаю?!       — Заставляешь волноваться за своё душевное состояние. Юль, это не шутки, понимаешь?       — Да у меня жизнь — одна сплошная шутка! Жестокая беспощадная шутка, с которой смешно всем, но не мне.       — В таком случае я тоже не тот человек, которому смешно с этой шутки, — бурчит себе под нос Марк, бросая грустный взгляд на входную дверь — знает, что я сейчас просто позорно сбегу.       — Давай поговорим об этом позже, ладно? — едва ли не молю я, со скоростью света надевая обувь и куртку.

Она стала дрожать, а лучший друг

Не знает куда себя деть, меняет планы,

Пытаясь никак не задеть больную тему.

Даже за руку страшно держать.

      — Делай сейчас, что хочешь, — Тишман безэмоционально отмахивается, я зачем-то киваю. Больно. Хочу потянуться и оставить привычный дружеский поцелуй на чуть колючей щеке, но вовремя одергиваю себя и, бросив тихое: «Пока» — ухожу.

***

      Тогда я резко собираюсь и ухожу, на эмоциях громко хлопая входной дверью. Общение вновь затихает на несколько месяцев ровно до того момента, пока в одном из выпусков нашумевшей «Маски» голос мужчины в костюме Белого Орла мне не кажется до боли знакомым.       — Марк, это ведь ты? — я набираю давно знакомый и выученный наизусть номер, едва переступаю порог своей квартиры после съёмок восьмого выпуска, и напрямую, без лишних предисловий спрашиваю. — Ну, в Орле?       — Ну если в Змее прячешься ты, то да, — спокойно отвечает Марк, словно не ему раздался странный звонок почти в полночь — явно понимает, о чём идёт речь и почему я задаю такие вопросы. Тихо смеюсь в трубку, не представляя, что говорить дальше. — Может встретимся? — осторожно предлагает он, и я судорожно киваю, запоздало понимая, что собеседник меня не видит.       — Завтра, точнее уже сегодня, ты свободен? — с нескрываемой надеждой спрашиваю друга, скрещивая пальцы.       — В пять вечера у меня, сможешь? — раздаётся спустя минуту молчания. — С меня твои любимые пироженки и вкуснейший кофе.       — Договорились. До встречи, Марк, — я по привычке произношу его имя на английский манер и широко улыбаюсь.       — До встречи, р-р-ротонда, — по голосу слышно, что Марк улыбается в ответ, вспоминая моё старое прозвище.

***

      — Привет, — неловко улыбаюсь я, переступая порог квартиры друга, когда он открывает мне дверь, приглашая пройти внутрь.       — Привет, — Тишман неловкости словно не испытывает вовсе — порывисто обнимает, кружа меня по прихожей и приветственно целуя в щёку. — Как же мы давно не виделись!       — Давно, — эхом отзываюсь я, не выпуская Марка из объятий. По телу разливается приятное тепло, словно всё так, как должно быть.       — Чай? Кофе? — уточняет мужчина, принимая куртку из моих рук и убирая её на вешалку.       — Поговорить, — чётко и без лишних заминок произношу я, отрезая этой фразой все пути отступления как Марку, так и себе. В голове на секунду всплывает строка из собственной песни с таким же названием, но я её тут же отметаю, надеясь до победного, что у нас всё закончится иначе.       — Скажи мне только одно, — он осторожно берёт мои ладони в свои и тихо озвучивает просьбу, глядя мне в глаза и не давая возможности отвести взгляд, — ты, правда, думаешь, что тебя вообще нельзя любить? Просто любить вот такую, какая ты есть. От макушки до кончиков пальцев на ногах — всю, без остатка.       — Честно? Уже нет… К чёрту всё вообще. Знаешь, я сказала, что меня нельзя любить, а потом осталась одна и пыталась себя заново склеить, собрать по кусочкам, но вышло хреново. Вот только я забыла одну крайне важную мысль: любить — значит иметь возможность вернуть человеку себя, найти в нём то, что давно погребено под осколками и пеплом… — я прерываюсь на секунду, бросая взгляд на Марка, и добавляю фразу, которая сейчас сравнима разве что с прыжком в пропасть, — я бежала от осознания того, что живой и настоящей Юлей — той, которой я была эти чёртовы четырнадцать лет назад, — меня делаешь ты… К сожалению, я слишком поздно поняла, что всё это время любила и была любима…       — Никогда не поздно, слышишь? Это и сейчас есть и ещё будет обязательно, веришь? — шепчет Тишман, с особым трепетом касаясь моих губ своими. И я ему верю безоговорочно. Мы целуемся так, словно мы подростки и это наш первый поцелуй в жизни. Мы боимся резко и с головой погрузиться в этот океан чувств, поэтому заходим туда постепенно, осторожно, поражаясь новым ощущениям с каждой секундой всё больше и больше.       Уже после этого поцелуя и посиделок с пирожеными и кофе, следующих за ним, отмечаю для себя, что наш спор в прошлый раз был похож на один из дурацких трендов в тиктоке с двумя одновременно звучащими песнями: я достаточно наобжигалась и уже не верю ничему, а он готов что угодно сделать, даже звёзды с неба достать, лишь бы увидеть мою даже самую слабую и вымученную улыбку.       Ловлю себя на мысли, что возможно та ключевая строчка из убранной несколько лет назад в стол «Спасайся» может читаться совершенно иначе, чем её все эти годы воспринимала я. Она слишком ярко — сравнимо с Полярной звездой — выделяется среди этой исповеди об абьюзе.       И сейчас кажется довольно логичным это другое прочтение, где «Выживем» равно не спасёмся от жестокости этого мира, а будем не жить, а существовать, где «Уйдём на дно» равно не утонем, сдадимся, а добровольно погрузимся в океан взаимных чувств. Чувства ведь скрыты не хуже, чем тайны на дне океана.       Слышу, как из гостиной раздаются тихие шлепки босых ног по паркету — Марк не выдерживает и возвращается с дивана на кровать после того, как всего полчаса назад сам предложил переночевать сегодня раздельно — мне на его кровати, ему на диване, — чтобы окончательно переварить мысль о том, что любимый человек рядом и никуда не денется.       — Ты чего тут? — зачем-то понижаю голос до шёпота, хотя в квартире нет никого, кроме нас.       — Мне одному неудобно, — он осторожно опускается на кровать, залезая под одно одеяло со мной. — И вообще спи.       — Сплю, — киваю я, двигаясь к стенке. — Ма-арк, если я тебе сегодня не приснюсь, я сброшу тебя с кровати.       — Ничего страшного, я потяну тебя за собой. Будем вместе валяться на полу, — заключает Марк, легко улыбаясь сквозь полудрёму. Я тихо смеюсь от счастья и, обнимая мужчину, чувствую накатывающий сон.       Улыбаюсь еле заметно: всё-таки апельсины, солнце вместо лампы и песни про меня в этой борьбе явно победят полное недоверие с большим перевесом. Ведь большим девочкам всё же тоже свойственно верить в сказки. Главное — не убивать внутреннего ребёнка.