Незваный гость.

Засыпать на голом полу было сомнительным удовольствием. Пусть я и был вымученный морально, да и не менее утомился физически. Сомкнув веки, я видел виселицу, с повешанными на них товарищами, совершенно белые, с синюшным налётом смерти на лице; Капитаншу, оставшуюся навеки у злополучного крыльца, с такими же пометками от смерти, как и супруга её; испуганную Марью Ивановну, дрожащую от происходящего за стенами избы, такую чистую и невинную (за что же Боженька дал ей тако наказание?); Самозванца, провозгласившего себя царем-батюшкой. Повернувшись на бок, я разлепил веки и проморгался от скопившейся влаги на ресницах. Трудное время. Вздохнуть получилось полной грудью с попытки пятой. Не вылазил у меня из головы грозный образ Пугачёва, его слова, полные уверенности в себе и в своих действиях, его смех, раскатывающийся по комнате, когда мы уединились для разговора с глазу на глаз. Его нелегко выбросить из мыслей. Цепляет он своей загадкой, с одной стороны он вожатый, спас меня в метель, но с другой сегодня его люди уже надели мне на шею петлю. Я все еще был поражен своей наглостью, что я говорил, хоть и со самозванцем, но довольно важной особой, и сразу перешел на ты. Я даже с воздыханной моей не общался, как с близким другом. Издав страдальческий стон, я улегся на спину. Кожей я ощущал все занозы и сколы на деревянном полу. Сомкнув очи, я охнул. Я слишком много думаю о лгуне. Я дворянин, отдавший веру императрице Руси матушки, негоже мне думать о таком бельме в политике Российской империи. Чтобы отвлечься от своих розмыслах касаемо сегодняшних событий, я отвел взгляд на стену, в которой было маленькое окошко, где я увидел в первый раз эту жизнь в крепости. Трезвости мыслям это не придало. Меня обуяло неясное мне чувство: обида за семью Мироновых, коменданта, его старушку; обида на себя, вот я тут, живой, благодаря случайности, вот завтра мне надо прощаться с лгуном и с Савельичем идти, не жалея ноги, идти туда, куда не зная сам, а они. они уже ничего не скажут, не упрекнут и доброго слова не скажут. Также в этой пляске обиды то на себя, то на изменников и их царя-государя, нашлась горстка злости на этого напыщенного гуся, названного царя, этого Емельяна, черт бы его побрал, Пугачёва. От переизбытка чувств в моей душе и разуме я сжал в кулак руку, представляя, как ворвусь к этому басалаю и! И что?.. я был у него, я был с ним наедине. И не то что не ударил его, у меня даже мысли не промелькнуло так поступить, я был занят другим делом и мыслью. — О Святая Дева Мария, за что мне это все?.. — пролепетал я, трезво обдумав наш разговор с глазу на глаз. Без зазрения совести я рассматривал казака, его широкие плечи, дрожащие при смехе; его жилистые руки, которыми он мог многое, я чувствовал это; его крупные мазолистые ладони («совсем как у всех царей», — посмеялся про себя я), которые, я уверен, были горячими, и на коже ощушались бы так, словно самая лучшая одёжа; приятные черты лица, даже, я бы сказал, плутовские; горящий взгляд; крепкая грудь с наколками на ней, вздымающуюся, — Ох! Охнул я, когда вернулся в реальный жёсткий мир из своих мыслей. Сразу я почувствовал, что в портках струмент, которым живых людей делают, торчал. Срамое дело, хуй поднялся, да кровью наливается, упирается в панталоны, да ждёт ласки незамедлительной, руки тёплой или рта горячего, как представлял я, перед сном, думая о Марье. О пизде девчачей я даже и не думал. Марья Ивановна чиста для блядства. А те мои мысли о устах её были запретны. Срамое дело. не на Марью Ивановну то поднялся то! А на подлеца этого! Обиженно вздохнул я. Были, конечно, у меня грешки, рукоблудил со своими товарищами в детстве, да, не на баб же! а на друг друга, но не на чёрта этого же. Меж тем временем, думая о Пугачёве, грудь моя рвано вздымалась, а рука тянулась к порткам. Лучшим моим решением было зажмуриться, авось может все и закончится. Но не тут то было. Простыми прикосновениями к себе было мало, хотелось большего. Заскулив от беспомощности, я перевернулся на бок, да спустил портки с панталонами, представляя облик воздыханной моей. Но не тут было. Стиснув челюсти и веки, я стал вспоминать Пугачёва, все то, что я рассматривал в нем. «Сучья развратная артель», — пишу стихи я благодаря своему богатому воображению, с помощью него же я мог представить лжеца, нависающего над мной, с заволокшей похотью его очи, его голос с рычащими, томными нотками, оголеную грудь с наколками и грубыми чёрными волосами («видно, что царская особа», — саркастично подметил я, издав смешок, а после жалкий стон удовольствия), — «Хотел в Великий Санкт-Петербурк ради блядствия?» — спрашивал всё такой же томный голос, пока руками без церемонии лапал меня за все места, как последнюю блядь. Я же в ответ мог лишь категорически скулить, как сейчас, наяривая. Я и правда хотел в столицу, но. не совсем для этого, — «Признайся, ты жаждешь крепкого хуйца в заднице», — Протянул Имельян, целуя меня в шею, коля своей бородой, свои слова он аргументировал мозолистой ладонью на моей ягодице, сжимая до последующий отметин. — Да-а, — протянул я, то-ли отвечая на вопрос воображаемого царя, то-ли просто стенал, заканчивая себе на руку. ДАША ДУРА. ЭТО НОРМА.УЧИТИТСЯ В КПК