Сирена

Первым, что он услышал на том мрачном, ветреном каменистом пляже, была мелодия. Глубокая, тягучая, затягивающая, эта песня без слов будто пришла из глубин океана и ворвалась в его сердце, чтобы остаться там навечно. Чарующие, пленяющие звуки будто сотканы были морской пеной и небом, серым, тяжелым, разбухшим от ожидания дождя, но таким хрупким. Хрупким казалось всё вокруг — и серые валуны, и острые камни под ногами, и даже сам воздух, что словно дрожал от восторга, трепетал под звуками мелодии, способной взять в плен любого. Хрупкой не была лишь она — будто сотканная из воздуха, неземная, невероятная, она ступала босыми ногами по камням, не морщась, лишь глядя не бескрайний горизонт пронзительным взглядом невероятно синих глаз. В них будто жило то небо, что всегда опутывало Таиланд, и казалось, будто эти огромные, невероятно яркие глаза вобрали его в себя, как тело вобрало свет, обратив пляж в серую канву, идеальную для великолепной картины. Белые полосы ткани, разлетавшиеся от непонятного, странного платья, струились по ветру, невесомые, легкие, но не путались даже от самых сильных порывов. Она была прекрасна — нимфа, плеяда, сирена, русалка… богиня. И Канпимук Бхувакуль стоял, завороженный, но не внешностью, а звуком, непередаваемо чистым, всеобъемлющим, проникающим в самые глубины сердца, дергая те струны души, что, казалось, никому никогда не потревожить. Печальная, обреченная, но исполненная невыносимой надежды песня без единого слова, казалось, рождалась в самом его сердце, выплескиваясь на ветер удивительной мелодией, и он просто стоял, завороженный, не в силах отвести взгляд. Нимфа словно не видела его, лишь шла вперед, медленно, очень медленно, будто впереди была вечность, и просто пела — не ему, не себе, а бескрайнему океану, что касался босых ступней и неизменно отступал, не в силах поглотить чудо. А Канпимуку вдруг показалось, что мир соткан из тончайших серых нитей разных оттенков, среди которых светится лишь одна. И она сияла так ярко, что протяни руку — обожжешься. Нет, на это чудо можно было любоваться лишь издали, чтобы не потревожить сказку. Чтобы не разрушить идиллию. Не коснуться грязными руками совершенства. И он просто пошел следом, не обращая внимания на ветер, пробирающий до костей, купаясь в звуках голоса, прекраснее которого не слышал за всю свою жизнь. Сколько они прошли? Он не помнил, не знал, да это было и не важно. Просто она вдруг бросила на него короткий, очень странный взгляд и исчезла за валуном. Мелодия оборвалась, магия развеялась. Но Канпимук не потерял ее в своем сердце — на следующий день он пришел снова. Раз за разом всё повторялось, и мелодии менялись, оставаясь всё так же невыносимо печальными. Порой ему казалось, что нимфа вытаскивала на свет его потаенные мысли, чувства, обнажая их в пенном прибое, но ничего не менялось, кроме ее песни: всё та же прогулка по острым камням, всё те же босые ступни, что не чувствуют боли, а может, привыкли к ней, всё те же плывущие по ветру белые ленты шелковистой ткани… Он чувствовал, как в сердце зарождается что-то непонятное, незнакомое, странное. Восторг перед чужим талантом, восхищение мелодией — это было бы так логично и естественно! Даже влюбленность в певицу, что сумела его пленить! Но… это было нечто иное. Ее голосу хотелось поклоняться, будто гласу богини, а губы не хотелось целовать, напротив, хотелось просто быть рядом. Так близко, что можно было бы почувствовать их тепло, но не касаться, чтобы не запятнать. И Канпимук Бхувакуль понял, что пропал. А на следующий день она не пришла. Как же всё так получилось?.. Работа высасывала все силы, и он в кои-то веки решил взять отпуск, приехал в родной Таиланд, нашел уединенный курорт с крошечными бунгало, чтобы пожить в тишине и одиночестве, размеренном, спокойном, но в первый же день отправился прогуляться, забрел на столь странный, невероятно мрачный пляж, где, казалось, никогда не светило солнце, всегда ожидая шторм, и пропал. Упал в бездну синих глаз, растворился в чарующих, пленительных звуках безысходной надежды, и пропал. Навсегда. А она раз за разом прощалась короткими взглядами, полными непонимания, и наконец не пришла, оставила его в одиночестве. Первый день, второй, третий — тишина. Всего неделя ежедневных встреч — какая малость! Хотелось большего, много большего!.. И Канпимук, он же в народе БэмБэм, решился на невозможное — подойти ближе к чуду. Отправившись в местный бар, он долго пытался разговорить бармена, и когда посетителей почти не осталось, тот наконец сдался. Сидя у барной стойки под соломенной крышей, опутанной мириадами огоньков, насаженных на нить гирлянды, Бэм слушал историю, невозможную, невероятную, заставлявшую сердце рваться на части, а разум твердить, что это похоже на правду. Но ведь он не верил в чудеса! И всё же человек не мог так петь. Не мог быть таким… идеальным. А может, и мог, просто Бэм таких прежде никогда не встречал? Кто знает. Вот только бармен сказал, что на каменистом пляже обитает призрак. — Семь лет назад в рыбацкой деревеньке неподалеку жила девушка. Добрая, работящая, ее здесь все любили, а еще она была невероятно, просто невозможно красива. А ее голос! Он околдовывал! Все называли ее лесным духом, а старушки шептали, что она — вестник бед. Оказалось, были правы. Однажды ее тело нашли на том самом пляже. Утонула. А волны долго били тело о скалы, так, что на нем живого места не осталось. Мы-то ее похоронили, односельчане погоревали, да вскоре забыли. А вот она о нас не забыла. С тех пор на пляже начали пропадать люди. — БэмБэм поежился. — Мужчины. Кто один туда уходил, назад уже не возвращался, лишь потом находили утонувший труп. Семеро погибло, и мы всем островом решили, что пора заканчивать — на тот пляж решено было не ходить. Вот только туристам не объяснишь, узнают историю — разбегутся, потому вы уж, дорогой гость, не говорите никому, очень прошу. Но и на пляж не ходите, поберегите себя. Незачем вам умирать таким молодым, вы ведь достояние нации, самый популярный наш артист! Еще и работаете в Корее… Поберегите себя, незачем вам ради призрака в гроб ложиться. Она ведь уже не человек. Женщины видели ее, и не раз, но их она не трогает, только смотрит так, грустно-грустно, будто жалеет, и исчезает, а вот мужчины не возвращаются. Одна группа ее поймать пыталась, пятеро пьяных хулиганов, молодых, безбашенных… В тот день пятерых и хоронили. — БэмБэм вздрогнул. — Повезло вам, очень повезло, что вернулись! У нас три туриста там уже утопло, мы ведь табличку поставили, что, мол, место опасное, не ходить, да всё равно некоторые идут… Вот как вы. — Таблички не было, — на автомате среагировал Бэм, путаясь в собственных мыслях, чувствах. Эта прекрасная нимфа вовсе не нимфа. Сирена, что затягивает мужчин в свои сети и рвет на части. Но почему? Потому что она чудовище? Вовсе нет! Чудовище не может быть настолько… печальным. И не может исчезать, оставляя слушателя в живых. Что те мужчины сделали не так? Чем обидели Сирену? Чем вызвали ее гнев? И… можно ли простить ей их смерть? — Ох, вот оно как! Наверное, в недавнем урагане снесло! – голос бармена долетал будто сквозь вату, а мысли путались, и только чувства не врали. Они точно знали, чего хотят. — Скажу парням, чтоб новую поставили, да, пожалуй, стоит всё веревками обтянуть, мало ли, вдруг лучше таблички подействует? Но вы туда не ходите, очень прошу, господин. У вас такие песни красивые, поберегите себя! Бэм не знал, что ответить. Красивые песни? У него? Да как можно сравнить их с тем чудом! И почему всегда его ценность измеряют в популярности да песнях, словно сам он — пустое место, кукла, которой можно восхищаться издали, но не хочется узнавать, полюбив лишь образ?.. Сердце будто пронзило раскаленной стрелой, стакан виски был опрокинут в горло так отчаянно, будто мечтая захлебнуться. Чудовище? Призрак? Да черта с два! Монстр не смог бы породить те звуки, те волшебные, пленяющие, невероятно печальные звуки, что разрывали сердце на части, а затем сшивали обрывки заново, чтобы залечить раны нестерпимой, жгучей надеждой. А может, мечтой? Несбыточной, волшебной, но такой настоящей! Вот же она, протяни руку и добудешь! Так почему он всё еще сидит на хлипком стуле в опустевшем баре и смотрит в такой же опустевший стакан?! БэмБэм не понимал, что был пьян, но отчаянно хотел лишь одного — еще раз услышать тот голос, еще раз увидеть те невероятные бездонные глаза, а может, просто спросить, почему она так страдает, но ничего не делает, чтобы это изменить. Впрочем, тот же вопрос он мог бы задать и себе, ведь мечта о славе, как оказалось, имеет много подводных камней, и прорываться сквозь тернии к звездам слишком больно, а, достигнув одной из бесчисленного множества вершин, одна больше другой, внезапно понимаешь, что оказался заперт в золотой клетке, и найти понимание — слишком большая роскошь, а те, кто заперт рядом, либо гудят от счастья, упиваясь властью, либо страдают каждый о своем, такие родные и понятные, но всё же иные. Рядом не было идеала, что как кусочек паззла влился бы в его душу, а вот неземная мелодия легла на нее невозможно точно, будто была рождена специально для него. Но БэмБэм знал, сам не понимая, откуда, что сирена не пела для гостей — она пела лишь для себя, и эта мелодия отражала ее собственную душу. И так отчаянно хотелось коснуться сказки, миража, иллюзии… Хотелось невозможного. Но ведь его не убили в первую встречу, значит, уже не убьют! Просто надо подойти и сказать… Алкоголь стучал в висках, заставляя щеки пылать, а глаза гореть отчаянной решимостью, и он, расплатившись, буквально бегом кинулся прочь. Вслед донеслось отчаянное: «Не ходите, прошу! Она зло!» Но Канпимук не поверил. Просто не мог поверить. Ведь знал то, чего не знал пожилой бармен — звуки, рожденные душой, не фальшивят. Она стояла на берегу, одинокая, прекрасная, но в этот раз смотрела прямо на него, молча ожидая приговора. И Бэм сделал первый неуверенный шаг навстречу. А затем еще и еще, быстрее и быстрее, но замер, подойдя почти вплотную. — Значит, и ты в итоге ко мне подошел, — прошептала она, склонив голову набок, а в глазах плескалось острое разочарование, но БэмБэм поспешил высказать то, что рвало душу на части. — Я пришел спросить. Она удивленно вскинула бровь. Такая изящная, воздушная, будто сотканная из самого ветра, она казалась фарфоровой статуэткой, которую хотелось закрыть от бури, спрятать, укрыть и никогда уже не отпускать. Последний стакан виски явно был лишним… — Почему ты не ушла? Почему остаешься здесь? Ведь там тебя ждет покой, а здесь — лишь боль и одиночество. Ты ведь не чудовище, не убийца, так почему? Почему убиваешь, хотя можешь дарить настоящее счастье своими песнями? Они невероятные! Как только я услышал это чудо, понял, что пропал. Навсегда. Эти песни… они как наркотик, приняв дозу, уже невозможно слезть с иглы, ведь они говорят обо всем, о чем я стараюсь молчать, будто выворачивают меня наизнанку! Я так хочу услышать их вновь… Нельзя влюбиться в голос, но я влюбился. В эти звуки, мелодию, в эти чувства. Но я не понимаю, совсем не понимаю, почему ты не хочешь найти покой, оставить эту боль здесь? Она рассмеялась. Невесело, пусто, как позабытая в чулане кукла. — Так ты знаешь… Что ж, неудивительно, отсюда еще никто не уходил. Никто… Они сами решили свою судьбу, не я, и это к лучшему. Без них всем будет лучше, всем. Но как ты можешь спрашивать меня о таком? Ведь в твоих глазах я читала те же чувства, о которых пела. Так почему ты сам не изменишь свою жизнь? — Потому что поздно, — кривая усмешка. — Слишком поздно понял, что плата за известность — одиночество в толпе. Мне нельзя даже встречаться с девушкой, не опасаясь, что нас подстережет фотограф, а потом ее разорвут на части фанатки, только вот чтобы получить возможность говорить, что хочу, делать, что хочу, завести семью, гулять с друзьями по ночам, ничего не опасаясь, надо лишиться мечты. А я просто хочу петь. Так хочу петь… Люблю это всей душой! Люблю видеть, как фанатки улыбаются, слушая мой голос. И как выбрать что-то одно? Как решить, что важнее, давняя мечта, пришедшая из детства, или простое счастье, о котором тогда и не думал? Как?.. — Не знаю, — едва различимо. — Сама задаюсь тем же вопросом: обрести покой или продолжать свое дело, что важнее? А так хочется наконец забыться… Я устала. Так устала… Но у меня есть миссия. Задача. Цель. И я не могу ее бросить. Как ты. Он молчал. Смотрел, как ветер играет длинными черными прядями, такими шелковистыми, роскошными, каких не сумел бы создать и лучший стилист на свете, и понимал, что перед ним и впрямь не человек. Не живой человек. Существо, созданное чем-то всемогущим, ангел карающий или демон истребляющий… но какая разница? Впервые эти глаза не были далекими, отстраненными, впервые они были по-настоящему живы. И смотрели прямо на него, а не куда-то вдаль. Такие понятные, такие родные, такие близкие… единственно настоящие. В душе будто что-то надломилось. Захотелось обнять эту хрупкую, одинокую девушку и сказать, что всё будет хорошо, ведь жизнь хоть и суровая штука, в ней всегда есть место свету, вот только на этом пляже света никогда не было, как не было и будущего у одинокого призрака, не способного даже уйти за грань. Так как он может ей лгать?.. — У тебя ведь совсем ничего не осталось. У меня есть друзья, родные, музыка, а у тебя только музыка, да смерти, что приносят лишь боль. Шаг назад, непроизвольный. Она вдруг оступилась, полетела вниз, но Бэм рванулся вперед, дернул тонкую, такую изящную руку вверх и крепко прижал к себе стройное, податливое тело. Оно было холодным. Не ледяным, будто осколок зимы, просто из глубин тела будто вырывался потусторонний, загробный холод. Но он не поежился, не отстранился — не испугался. Мертвец? Что с того. Ведь ее песни делают его по-настоящему счастливым. — Не падай, глупая. А то разобьешь прекрасную мордашку о камни, а я даже не знаю, помогают ли привидениям пластыри! И тело в его руках, взведенное, будто пружина, вдруг расслабилось, подалось вперед, словно оттаяло. — Ты странный. Почему не боишься? Все боятся, потому не ходят сюда. Даже женщины, хотя их я не трогаю. Но даже если ты просто пьян, то почему так спокоен, еще и шутишь? Я ведь живой мертвец! — Ну и что? Зато с тобой мне на удивление спокойно. Он отпустил ее, сделал шаг назад и присел у линии прибоя. Она поколебалась, но всё же опустилась неподалеку. Ветер выл в вышине, считая звезды, море билось о камни так отчаянно, будто пыталось перерезать о них собственное горло. Холодало. И он не мог ее согреть… — И почему ты меня отпустил? Любой бы воспользовался ситуацией! — напряженно прозвенело в тишине. Бэм озадаченно на нее посмотрел. — С ума сошла? Я просто хочу быть рядом, больше мне ничего не надо. Знаю, звучит странно, сам не понимаю, что со мной, только… Только ты не смейся. — Она кивнула. — Когда впервые услышал твою песню, мне показалось, что это поет моя душа. Знаешь, я ведь рэпер, а пою плохо, поэтому делаю это очень редко, но в душе гора мелодий, так много, что и за всю жизнь не перепеть! Только я не могу. Потому что пою плохо, и потому что не поймут. Никто не поймет. Друзья услышат, но у каждого из них своя боль, мы разные. А ты… покажется бредом, и, наверное, не стоило мне пить последний бокал виски, но знаешь… Мне порой кажется, что ты — и есть я, потому что в твоих песнях я вижу свое отражение. Один и тот же вопрос — почему, почему, почему? За что? Что плохого я сделал? И когда же я наконец смогу стать счастливым? Почему не сейчас? Почему нельзя получить обе стороны медали, почему необходимо выбирать одну? Я сам себя загнал в эти рамки? Я идиот? А может, бросить всё к черту, уехать на маленький остров, перевезти кошек из дома и ждать, когда на горизонте появится добрая понимающая девушка, совсем не звезда, не одна из этих манерных зазнавшихся кукол, в которых жизни нет ни на йоту, и не одна из тех настоящих, живых звезд, что сохранили себя, но боятся, как я, сделать хоть один неверный шаг, а потому настолько правильные во всем, что это пугает… Я не хочу быть правильным. Хочу смеяться, когда смешно, говорить, что мне не нравится песня, если она дурацкая, подкалывать не только друзей, но и любого, если шутка хорошая в голову пришла, но я не могу. Просто не имею на это права. Заперт в золотой клетке с гребаными брюликами по периметру, и не могу даже отказаться от дурацкого шоу, где надо быть веселым, если мама заболела, и душа на части рвется… Почему так? Я не знаю. За всё надо платить, за славу и известность тоже, но черт побери, это… это просто нечестно! Я хочу дышать полной грудью, смеяться, когда смешно, плакать, когда грустно, говорить людям, что о них думаю, а не лебезить перед «сильными мира сего» ради спонсорства, даже если от этих толстосумов и их пафоса воротит… Хочу быть простым, обычным парнем! Жить счастливо. Но хочу и петь. Доносить свои мысли до людей. Только мне не дают. Сначала заставляли петь песни, далеко не все из которых мне нравились, потом стало можно решать, что пойдет в релиз, что нет, но толку? Надо думать о продажах, о том, что зайдет большей части фанбазы, что хорошо продастся. И если я внезапно выпущу балладник с полными тоски песнями под неформатную музыку или стёбный диск, высмеивающий всё и вся, меня не поймут. И следующий альбом купит куда меньше народу. А я хочу стать известным певцом, очень известным, чтобы когда-нибудь петь то, что мне хочется. Глупо, да? Сам загнал себя в ловушку и не могу выскочить. Надеюсь, что мало-помалу приду к своему идеалу, но знаю, точно знаю, что идеала не достичь. И ты это знаешь. Но тоже о нем мечтаешь — так отчаянно, так страстно, всей душой! Я это слышал. И хочу услышать снова. Очень хочу. До рези в глазах… — Спеть тебе? — тихо спросила она, глядя на горизонт, терявшийся в ночи. Звезды казались россыпью бриллиантов на черном бархате, только никто не мечтал их украсть — ими хотели любоваться. А тучи наконец разошлись, открывая бескрайнюю даль, и море сливалось с небом в идеальное темное полотно. Холодало. БэмБэм рассмеялся. — Нет. Вот уж нет! Я сегодня понял, что все смотрят на своих кумиров издалека, даже не пытаясь заглянуть им в душу, разве что придумывают теории, которые подходят под их собственные желания, а настоящие мы никому неинтересны. Никому до нас дела нет. А мне есть. Я хочу узнать тебя-настоящую, увидеть, что у тебя в душе, коснуться этих глубин. — Зачем? — Не знаю. Не знаю, что там найду, но знаю, что просто не могу пройти мимо. Ты удивительная, и я просто… хочу узнать тебя-настоящую. Мысли, чувства, мечты, глупые истории из жизни, курьезные ситуации, первую выпитую стопку алкоголя, самый безумный поступок, то, что хотелось бы изменить, то, что хотелось бы пережить заново… Хочу узнать тебя, вот и всё. — Почему? — Не знаю. Могу придумать тысячу и одну причину, только смысл? Мне просто хочется. Душа просит. — А может, это вина виски? Он рассмеялся. — Вот уж нет. В моем словесном поносе он виноват, это факт, но не в желаниях точно. За них я ручаюсь головой. — Ты не придешь завтра, когда протрезвеешь. Испугаешься. Он рассмеялся вновь. — Так меня еще не оскорбляли! Канпимук Бхувакуль не трус, знаешь ли! Он мастер скрытного проникновения в девичьи сердца, ага. И в твое проникнет, потому что очень хочет. Не знаю, зачем, но хочет. Так что не обижай меня. А! Точно! — Он всполошился, она отпрянула. — Я же совсем забыл спросить! Как тебя зовут? Меня — Канпимук, но имя сложное, так что все зовут БэмБэм. — Канпимук — красивое имя, и совсем не сложное, — задумчиво. — А меня звали Сомйинг. — Ух-х, это еще попробуй выговори! — рассмеялся он. — Но я запомню. На тайские имена у меня память ужасная, даже имена родителей вечно забываю, но я запомню, обещаю. Но знаешь, что? — он склонился к ней, и она невольно подалась назад, но Бэм, хитро сверкая глазами, прошептал: — Не «звали», а «зовут»! Потому что смотри, какая штука! Его большая теплая ладонь вдруг накрыла ее, холодную, едва различимо вздрагивавшую, а затем сжалась в кулак, будто пряча тонкие хрупкие пальцы от ветра, и Бэм рассмеялся. — Видишь? Я тут, и ты тут! Настоящая. Не иллюзия, не мираж, не подделка. Пусть и холодная снаружи, но в душе у тебя бушует пламя, я знаю. И совсем не важно, что тебе, наверное, не надо дышать. Ты есть. Живая или нет, ты существуешь. А значит, тебя зовут, а не звали. Понимаешь? Ее губы задрожали, на глаза навернулись слезы, ветер вплетался в длинные черные волосы, бросая их спутанной паутиной на лицо, и вся магия, казалось, ушла из этой женщины. Не опутывали ее больше длинные белые ленты, сплетая ауру недостижимости, не манила едва различимым сиянием кожа, не горели глаза — перед ним словно сидела обыкновенная девушка, такая простая, родная, понятная, настоящая… Сердце пропустило удар и сорвалось в галоп, разнося по венам осознание странной истины: простая девчонка была куда прекраснее богини. А затем Сомйинг вдруг запела, и дрожь исчезла из ее пальцев. Бэм улыбнулся. Печаль и счастье сплетались воедино, и казалось, будто сказка будет длиться вечно, но мелодия оборвалась на самом пике, и дрогнувший голос вдруг попросил: — А спой и ты мне? — Я? Но я же сказал, плохо пою, мне директор об этом все уши прожужжал, потому и сделал рэпером, и вообще… — Здесь нет директора, — перебили его лукаво. — И фанаток, которые не купят следующий альбом. Просто спой мне. То, что нравится, то, что хочется, то, чем болит душа. Как на посиделках с друзьями, где никто не станет порицать за фальшивые ноты, ведь куда важнее, какой смысл ты вложил в песню. Ее душа. — Как с друзьями, да? — эхом отозвался он. — Мы с ними любим вселиться, но теперь собираемся всё реже. Просто времени нет. Ощущение, что они исчезают, отдаляются, особенно Джексон, он всё время в Китае, а я… Я просто хочу быть с ними, как раньше — веселиться, балагурить, дурачиться. Но на каждом из нас всё больше ответственности, всё больше обязанностей, и мы просто не можем быть рядом. И всё меньше при встречах рассказываем о своих проблемах — просто знаем, у каждого своих полно, зачем еще грузить? Да и времени на это нет: когда видимся, хочется просто расслабиться, забыться, повеселиться, как в прошлом, а не переживать заново свой негатив. Только мне почему-то так хочется высказать всё, что накопилось, и услышать, что творится у них в душе… — Так спроси. И расскажи. Ты сам загнал себя в эти рамки, вы сами загнали, а теперь мучаетесь. Зачем? Если ты важен другу, тот услышит и поддержит, не посчитав тебя обузой, а если другу не нужны твои откровения, ты увидишь это, почувствуешь и поймёшь, что он тебе не друг. Так, может, именно этого ты страшишься? — Бэм вздрогнул. — Только знаешь, не рискнешь — так и будешь теряться в догадках. Боишься, что время разделило вас? Узнай точно. И попытайся всё вернуть. Может, на улице вы и не можете смеяться в свое удовольствие — соберитесь дома и смейтесь. И плачьте. И тогда, возможно, груз на душе станет на тысячную долю легче. Кто знает? Не попробуешь — не узнаешь. Разве лучше грызть себя вопросами без ответов? Он не знал, что сказать, что сделать, ведь это было так очевидно, но как же решиться, как сделать шаг в неизвестность?.. — Просто спой мне. Начни с малого. И шагай к тому, чего хочешь достичь, постепенно. У меня уже не выйдет стать счастливой, а ты… У тебя вся жизнь впереди. Кто знает, быть может, исполнишь мечту? Он рассмеялся, невесело, тоскливо и как-то очень по-настоящему, так, как давно уже не смеялся. И друзья, услышав этот смех, непременно поняли бы, как тяжело ему в последнее время, но им он эту свою сторону в последнее время не показывал. Почему? — Не исполню, слишком уж многого я хочу. Но, может, хотя бы часть… — Часть лучше, чем ничего, не так ли? Так. Совершенно точно, так. Но этого Бэм не сказал, лишь вдохнул поглубже, закрыл глаза и вдруг запел, но не свою песню и не популярные песни современной эстрады, а старинную тайскую песню, что слышал еще в детстве и так ненавидел тогда за печальный сюжет, но в последние годы ставил в плеере на повтор, разбивая собственную душу на осколки. И Сомйинг улыбнулась, глядя в непроглядную тьму перед ними. Казалось, та может поглотить и берег, и людей на нем в любое мгновение, но кара богов обходила их стороной, лишь звезды безмолвно, безразлично сияли в вышине, отражаясь в пенных бурунах искристым безжизненным светом. А затем тонкие пальцы вдруг скользнули в горячей ладони и сжали ее в ответ. Голос Бэма дрогнул. Мелодия не замерла. Растворяясь в ночи, она летела всё выше, сплеталась со сном и явью, разбивалась о скалы, кружила под обломками надежд и ссыпалась дождем на жаждавшие покоя души. Она приносила боль, но слышать ее отзвуки в родном голосе куда легче, чем пить собственное отчаяние в одиночестве. И Бэм не заметил, как спел семь песен подряд, а замолчал, лишь когда понял, что осип. — Ты чудесно поешь. И неважно, что техника местами подкачала, главное, ты живешь песней, дышишь ею, и… спасибо. Спасибо, что спел для меня. Я никогда этого не забуду. Ты удивительный, совсем не такой, как другие мужчины. Я думала, вы все… но ты не такой. Странно, мне хочется в это верить. В глубине души не верю, всё равно не верю, но так хочется поверить… Глупая. Но ты слишком добрый. Спасибо за эту песню. Спасибо за эту ночь. — Так говоришь, будто прощаешься! — фыркнул он и отвесил ей щелбан, несильный, но ощутимый. Сомйинг потерла лоб и озадаченно на него воззрилась. — Я приду завтра! И послезавтра, и потом!.. У меня аж три недели отпуска, знаешь ли — выбил себе с огромным трудом. Разве что со львами голыми руками за него не дрался, но даже не знаю, что хуже, злой директор или голодный лев! — Полагаю, стоит просто порадоваться, что директор не держит столь крупных питомцев, иначе ты мог и не справиться. — Вот опять ты меня обижаешь! Канпимук Бхувакуль победит кого угодно, когда речь заходит о том, чтобы потешить собственную лень! Они рассмеялись, и ему показалось, что такие разные, непохожие голоса идеально сочетаются. Искристый перезвон колокольчиков и низковатый, грудной смех идеально друг друга дополняли. Бэм крепче сжал ладонь. Звезды молчали. Ветер скользил по коже, покрывая ее мурашками. Стало слишком спокойно, уютно, так по-особому волшебно, что в глазах защипало. Бэм встряхнулся. — Прости, что нагрузил. Это всё-таки виски, обычно я не такой нытик. — Ты не нытик, порой необходимо выплескивать негатив, иначе он сожжет изнутри. И если я подхожу для того, чтобы выслушать тебя, я выслушаю. Он чуть удивленно на нее покосился, но тут же довольно разулыбался, напоминая ей сытого, счастливого кота. Казалось, еще секунда, и он начнет ластиться и урчать от удовольствия, но вместо этого Бэм растрепал собственные осветленные волосы и пробормотал: — Спасибо, мне и правда нужно было выговориться. Сам не понимал, насколько. — И тут же голос стал куда ярче, позитивнее: — Но есть еще много тем, которые интересуют меня не меньше! Ты. Скажи, кто научил тебя петь? Заканчивала консерваторию? Я в музыке разбираюсь, и то, что ты делаешь… это невероятно! Никогда ничего подобного не слышал! — Да что ты, какая консерватория! Вовсе нет. Я из маленькой рыбацкой деревушки неподалеку, всю жизнь рыбу ловила, да за овощами ухаживала. Только вот когда я была совсем маленькой, у нас поселилась одна женщина — бывшая оперная певица, не очень известная, но голос у нее был прекрасный. Меня так завораживало ее искусство… И я пристала к ней, просила научить. Она сначала отказывалась, но потом послушала, как я пою на празднике, и согласилась. Мне всего шесть было, но музыкой я горела, а она приговаривала, что это пройдет и все ее старания будут напрасны. Она вообще была очень сварливой и склочной, но я ее любила. Очень. Знаешь, она всегда курила тонкие сигареты на длинном мундштуке и носила вуали на шляпках — так смешно было! Никто не понимал, почему она приехала в нашу забытую богом деревушку, но поговаривали, что много лет назад у нее был роман с одним из наших рыбаков, только тот умер молодым, а она вот так и не вышла замуж. И на старости лет приехала к нам. Я никогда не расспрашивала — видела, ей больно было, когда кто-то вопросы задавать начинал, потому раны бередить не хотела. И она, думаю, была этому рада. Благодарна. И годы шли, а я научилась петь как оперным, так и обычным голосом, но мне почему-то нравилось их смешивать, а больше всего нравилось просто тянуть звуки, создавая мелодию без слов. Она смеялась, говорила, что это никогда не продать, потому что продюсеры ищут лишь то, что популярно у толпы, но мне было всё равно, я пела для себя, а не для незнакомцев. А еще для тех, кого любила, чьи лица видела прямо перед собой, и для тех… кого потеряла. Она ушла, когда мне было семнадцать, и я словно потеряла мать, — голос дрогнул, Бэм покрепче сжал руку, но Сомйинг опустила взгляд, такая одинокая, потерянная, и он осторожно обнял ее со спины, притянув к себе. Она попыталась отстраниться, но он положил ладонь ей на голову, буквально укладывая ту себе на плечо, и вдруг подумал, что ее волосы на удивление мягкие, будто пух. Хотелось зарыться в них пальцами, наслаждаясь невозможной мягкостью, даря всю свою нежность, заботу… По душе терновыми лозами расползалось странное, непонятное чувство. Из благоговения, рожденного первой песней, оно превращалось в нечто совершенно иное, непонятное, до боли пугающее. Но Бэм об этом не думал — его мысли поглотил рассказ о потере, а ведь самому ему еще не доводилось терять людей, которых он бы любил всем сердцем, всей душой, безгранично. — Я не знаю, что сказать, прости. Я очень глупый в этом, совсем не умею выражать сочувствие, потому как что ни скажи, всё будет не то. Эту боль ведь ничто не облегчит, ничто не сгладит, даже время. Я просто буду рядом, а ты поплачь, если хочешь. И о ней, и о себе. Не знаю, станет ли легче, но я буду рядом. Обещаю. И отдам всё тепло, что у меня есть… Сомйинг всхлипнула. Закушенная губа осталась невозможно бледной, веки сжались, но мерное движение ладони по волосам заставило прижаться к этому странному, невероятно странному человеку и забыться. Забыть обо всем — о своей ненависти, о мести, о недоверии к мужчинам и ожидании предательства… Холодные слезы падали на шелковую черную рубашку, и Бэму казалось, что он плачет вместе с ней. Но он улыбался — за них обоих. Как она за них обоих плакала. И казалось, что время растворяется в небытии, и утро никогда не наступит, а на душе становилось легче, светлее, и не хотелось никуда уходить, хотелось остаться на этом берегу навечно, даже если придется стать кораллом или валуном, лишь бы только не терять эти мгновения… Дрожащие плечи, обжигающие холодом слезы, шелковистые волосы, чувство абсолютного, безграничного единения. «Я рад, что напился», — пролетело в голове, чтобы исчезнуть. Бэм закрыл глаза и склонился, вдыхая морской аромат, пропитавший ее волосы. — Я буду рядом, слышишь? Никуда тебя не отпущу. Она услышала. Но не поверила. А на рассвете молча встала и исчезла за валуном, чтобы не появиться. Только Бэм знал — следующим вечером она будет его ждать. День за днем, ночь за ночью — сладкая патока, медовая гниль. Разговор при луне, смех и слезы, песни, шутки, позабытые временем истории. Она смеялась даже над самыми глупыми его шутками, и впрямь считая их забавными, а он поражался историям о подвигах рыбаков, каждый день боровшихся со стихией и порой попадавших в совершенно невероятные ситуации. Она помогала ему перестать бояться грядущего и настроиться на воссоединение с друзьями, даже если для этого придется приложить слишком много сил, а он заставлял ее позабыть о печалях и бедах, наслаждаясь жизнью, как когда-то давно, слишком давно, так давно, что уже и не вспомнить… Ей казалось, она позабыла, что такое смех, но он напомнил, раскрасив ее дни в удивительно яркие цвета, и казалось, даже угрюмый пляж стал иным — приветливым, солнечным, с прозрачной голубой водой и пронзительно синим небом, хотя совсем недавно здесь царили серые сумерки. И в какой-то момент Бэм вдруг понял, что просто полюбил. Не влюбился, не попал под чары восхищения талантом, а полюбил — безоглядно. Так глупо… Как можно любить мертвеца? Но ведь вот же она, смеется, плачет, грустит и веселится! Так почему надо слушать голос разума, твердящий, что так нельзя?! А отпуск подходил к концу, и Бэм съездил в город, заплатил врачу, получил фальшивую справку о болезни, позвонил директору, долго извинялся, старательно изображая ослабевший от болезни голос… Выиграл еще две недели и подумал, что просто не может уехать. Не может снова остаться один. А может быть, бросить всё и построить на этом берегу домик, перевезти сюда своих котов и скромно жить до самой старости… счастливым? Счастье лучилось на кончиках пальцев, искрилось, сияло, разгоняло мглу, и он просто не мог его отпустить, ведь уже так давно не испытывал ничего подобного… А впрочем, нет. Именно подобного он не испытывал никогда. Стоило лишь заглянуть ей в глаза, как он исчезал, пропадал, растворялся в них, и не было ни его, ни ее, только эта безграничная нежность, забота, покой. И хотелось обнять весь мир, сказав ему искреннее «спасибо», только оказавшись в пустом бунгало, он чувствовал, как боль возвращалась вместе с осознанием: с призраком семью не создать. Надо было уезжать, срочно, пока не стало слишком поздно!.. Бэм знал — точка невозврата уже пройдена. Слишком поздно. И разорвать эту связь он уже не сможет. А потому однажды просто взял ее за руку и прошептал: — Я тебя люблю. Она застыла, будто каменное изваяние, молчаливое, пугающее, словно высеченное изо льда, небо нахмурилось, сгоняя тучи, что закрыли закат, а серость вернулась плотным маревом. Они сидели рядом, у самой кромки воды, как обычно, и смотрели на горизонт, но на этот раз не держались за руки. Уже не держались. Дыхание перехватило, глаза защипало. — Это значит «нет»? Прости, но я не мог не сказать. Думал, ты тоже… Прости. Голос дрогнул, и он закашлялся, чтобы скрыть неловкость, а она вдруг спросила: — Скажи честно, чего ты хочешь? Зачем это сказал? Разве недостаточно было наших чудесных вечеров? Разве обязательно всё сводить к… постели? — Ты о чем? — Бэм шокировано выпрямился и недоуменно на нее посмотрел. Сомйинг растерялась. — С ума сошла, что ли? Вот же… Что у тебя там в голове понамешано? Думаешь, я с тобой просто из-за постели? Вот не стыдно, а? Если бы мне нужна была разрядка, я нашел бы себе кого попроще, без скелетов в шкафу и ледяной кожи! Чёрт, обидно-то как, а… — кулак с силой опустился на камни, Бэм зашипел, и Сомйинг, встрепенувшись, схватила его ладонь. Кровь багряным саваном укутала бледные пальцы, но Бэм вырвал руку и раздраженно затараторил: — Думаешь, очень здорово понимать, что мы не можем быть вместе по-настоящему? Пожениться, родить семерых детей, купить кучу кошек и попугая, построить дом и жить припеваючи, периодически летая в гости к моим друзьям? Думаешь, я этого хотел?! Да, я мечтал по-настоящему полюбить, но уж точно не женщину, которая не сможет стать моей женой, которая даже не сможет покинуть этот проклятый пляж! Но сердце не слушает мозги. Ему на них попросту наплевать. Я идиот, дебил, совсем больной на голову, но я влюбился… Да нет, не просто влюбился — я без тебя дышать не могу! Прихожу в бунгало, быстро ем и ложусь спать, чтобы с утра, запихнув в себя еду, даже вкуса которой не чувствую, и схватив бенто, снова нестись сюда, потому что здесь мне хорошо, по-настоящему хорошо! Как никогда прежде! Его голос всё нарастал, усиливался и уже грохотал над берегом, заглушая шум прибоя, а кровь всё падала из раны на камни, разрывая сердце той, что убивала без тени сомнений. — Я думал, любовь — это что-то такое абсолютно счастливое, идеальное, но в ней столько боли… Только вот стоит увидеть тебя, и это становится неважно, совсем, хочется просто переплести наши пальцы, закрыть глаза и слушать твое дыхание. — Голос вдруг сорвался на шепот, потеряв всю злость, и окрасился нежностью. — А ты знаешь, что когда смеешься, иногда странно похрюкиваешь, очень редко, но это так забавно… А когда волнуешься, дышишь часто-часто, хотя я вообще думал, что тебе дышать не надо. А еще у тебя пальцы начинают дрожать, когда беспокоишься, и мурашки по коже бегут, когда я слишком близко. Ты любишь ночь, но не любишь звезды, смотришь всегда на море или горизонт, а еще ненавидишь закат, думаю, потому что он красный. Побаиваешься медуз, потому что они непонятные, но любишь чаек и жалеешь, что не можешь их покормить, а они на тебя всегда смотрят как на диснеевскую принцессу и слетаются поближе, чтобы послушать песни. Даже их зачаровала, Ундина… И я как такая же чайка, раз за разом прилетаю назад, сажусь ближе, чтобы просто быть рядом. — А затем порывисто, резко, раздраженно: — Что ты там себе напридумывала?! Что мне тело твое нужно? Да по барабану мне, я не мальчишка озабоченный! Я хочу быть рядом, дарить тебе улыбку, чувствовать, как ты забываешь о заботах! Разве этого мало? Да, «бонус» был бы приятен, не спорю, но он совсем не главное! Зачем нужно что-то еще, если можно просто быть рядом? Она молчала. Смотрела на него неверящим взглядом и не могла вымолвить ни слова, а затем вдруг по щекам побежали слезы. Холодные, мертвые, они были на удивление живыми, словно пришли из прошлого, и Бэм вдруг понял, что сейчас услышит то, чего так отчаянно не хотел слышать. О чем подозревал, но чего не хотел принимать — правду. — Зачем, спрашиваешь? Я не знаю. Так и не смогла понять, да и не хочу. Не хочу понимать такое. Только вот всем мужчинам от меня нужно было лишь одно. Из соседних деревень приезжали меня охмурять, но стоило лишь мне проявить симпатию, как пытались затащить в кровать. А потом появился он — золотой сынок богатеньких родителей. Дарил цветы, ожерелья, а я от него буквально пряталась, настолько мерзкий он был. Красавчик, каких поискать, но падаль невероятная. А потом он подкараулил меня на этом пляже, и… Она задохнулась, но глаз не отвела. Пронзительно синие, невозможные, они смотрели прямо в его душу и выжигали на ней несмываемое клеймо. Зачем он заставил ее рассказать о таком?.. — Местные сказали, мое тело о скалы прибоем било. Нет. Били камнями. За то, что отказала. Только отказы не принимаются. Я всё пыталась вырваться, убежать, да куда там? А потом меня утопили. Было больно, так больно… легкие разрывало, словно лезвиями, и так хотелось сделать вдох, хотя бы еще один!.. Вдыхалась только вода. И боль. И даже тело уже как будто не болело, осталась только эта резь в легких да ненависть. А еще жгучая боль внизу живота и желание уничтожить. А потом темнота. И голос, медовый, елейный, вдруг спросил: «Хочешь отомстить? Ведь они все такие. Заманивай их, зачаровывай и целуй. Ты ведь ненавидишь поцелуи, так кусала его, лишь бы не поцеловал, и он не смог, но ему и не это нужно было. Он свое получил, и теперь живет счастливо, а ты? Хочешь отомстить?» И я хотела. О, боги, как же я хотела вонзить в него тысячи лезвий! Разорвать его легкие на сочащиеся кровью лоскуты! И я разорвала. Пришла в ночи, выйдя из вечной тени, склонилась над кроватью, а он распахнул глаза, испугался, но я спросила: «Хочешь меня поцеловать? Сегодня я не против». И он не отказался. Впился в губы, рыча, что наконец-то я ему сдалась. И утонул. — Смешок, брезгливый, презрительный, полный омерзения. — Я стала водой, влилась в его поганую глотку и разорвала легкие тысячью кинжалов. А потом очутилась здесь, привязанная к этим камням своей ненавистью, и раз за разом сюда приходили мужчины, смотрели на меня, слушали и пытались подойти ближе, но стоило лишь им приблизиться, как я начинала очаровывать их, и все — все! — как один кидались меня целовать! И тонули. Хотели получить мимолетное удовольствие в тайне от жен и подруг, но умирали. Один за другим, падали на камни… и я не жалею. Не жалею ни одного из них! Ведь это звери, голодные дикие звери, что видят в женщине лишь кусок мяса! Так почему я должна их жалеть? Меня не жалели. Даже не стали искать виновника, зная, кто это сделал. Все знали, но все молчали — против богатых никто идти не захотел. Так почему я должна была пожалеть? Он не знал, что сказать, что сделать, как облегчить ее боль — хотелось забрать эту агонию себе, навсегда, очистить ее душу и память, пусть даже придется пасть в пропасть, но… это невозможно. У каждого своя боль и свой путь. Услышав о смертях впервые, он думал, можно ли это простить — какая глупость… Прощать ее было не за что, чувства его тогда не подвели. Только вот как смириться с таким прошлым? Как смириться с тем, что ничего не можешь сделать для самого дорогого человека на свете? И как смириться с тем, что ей пришлось пережить? Как загасить ярость, ненависть, острое желание поднять ту мразь из могилы и придушить ее собственными руками?.. — Прости. Прости… Горячие дрожащие пальцы коснулись ледяной щеки, Сомйинг вздрогнула. Нежно, мягко, лишь самыми кончиками, скользнули они по скуле, пробежали по подбородку, упали на шею, а затем вдруг зарылись в волосы, притянули ее к нему, и крепкие объятия сжали ее так сильно, что могли бы переломать кости, если бы не боялись причинить боль. — Прости, что не был рядом. Не защитил, не помог… Прости. Слезы брызнули из глаз ярким водопадом. Сомйинг всхлипнула, вцепилась в его футболку, и впервые за этот месяц разрыдалась. Отчаянно, горько, вырывая из души всю боль, ненависть и ярость. Как отпустить, как забыть, как простить? Никак. Попросту невозможно. Но на душе станет светлее, если рядом будет тот, кто захочет забрать твою боль, чтобы ты улыбнулся. Она стучала его в грудь, сжимала футболку и рыдала, рыдала, рыдала, а он покачивал ее из стороны в сторону, крепко обнимал одной рукой и поглаживал по спутанным волосам второй, приговаривая, как мантру: «Прости». За что он просил прощения? За невозможное? За то, чего не мог исправить, за то, что не приехал сюда прежде? За то, что разбередил рану? За всё сразу и много за что еще. Вот только она его не винила, а он бы уже не сумел простить себя — никогда. И Сомйинг вдруг крепко обняла его за шею, а странно горячее, невозможное дыхание обожгло еще щеку. — Я думала, таких не бывает. Таких добрых, заботливых… настоящих. Спасибо, Канпимук. Спасибо, что ты есть. Я думала, все мужчины одинаковы, но ты… ты был другой. Ты слушал мои песни, и я видела в твоих глазах не похоть, а тоску, понимание, принятие. Ты слушал меня и слышал, и просто приходил, чтобы пережить эти мучения вместе, сделав их на тысячную долю легче. А потом заговорил со мной, и… я подумала, что это из-за виски, но ты и впрямь был таким, каким показался в тот вечер, даже таким же болтливым, хотя думала, ты молчун, ведь ни разу до этого не проронил ни слова. Ты был таким… настоящим. И уже не могла тебя потерять. Просто не могла. Сама не заметила, как ненависть ко всем мужчинам обрела одно исключение. Я снова поверила… Никогда бы не подумала, что сумею, но ты совершил невозможное. Сотворил чудо. И сегодня… Я испугалась, что зря поверила… Прости. Такая дура. Совсем дура, полная. Ты ведь не такой. Ты удивительный, особенный, совершенно невероятный! Смешной и серьезный, улыбчивый и грустный бормотун, у которого есть шутка на любой случай и тысяча ответов на любой вопрос. Ты… ты должен быть счастлив, Канпимук. Это единственное, чего я хочу. Теперь — только этого. Сердце забилось раненой птицей, и он прижался губами к ее щеке, вдыхая соленые ароматы моря, чтобы прошептать, уже зная ответ: — Почему? — Потому что… — она замолчала, застыла, не смея сделать вдох, а затем вдруг прижалась к нему всем телом и выдохнула в самое ухо: — потому что я тебя люблю. И всегда буду любить, вечно. И здесь, и на том свете. Всегда. Он улыбнулся — всё шире, счастливее, ломая стены правил и законов, снося их на своем пути, будто карточные домики, а затем вдруг вскочил, схватил Сомйинг за талию, поднял и закружил, смеясь во весь голос, искристо, переливчато, так, как никогда прежде. И она смеялась в ответ, зарывшись пальцами в его волосы, осветленные, но потемневшие у корней, вечно вызывавшие шутливые споры о том, стоит ли краситься снова, ведь ей нравилось это несоответствие, а он повторял, что красавчики должны быть идеальными парнями, а не облезлыми котами. И сейчас они смеялись, кружа по камням, забывая обо всем на свете, даже о чайках, разлетевшихся с валунов, ведь счастье было так осязаемо… и столь мимолетно. Канпимук опустил ее и прижал к себе, бережно, нежно, как величайшую драгоценность, а она прильнула к нему, будто кошка, и казалось, на всем свете нет никого кроме них, да им никто и не был нужен. А он вдруг прошептал: — Я буду с тобой. Всегда. Не знаю, как, но я… Рывок, и его рот закрыли ладонью, а синие глаза снова заволокла тоска. Он хотел было возмутиться, но Сомйинг покачала головой и улыбнулась. — Не нужно. Не стоит. Не давай обещаний, которые не сдержать. Ты же знаешь, я… я мертва. И этого не изменить. — Но я могу построить тут домик, и мы будем жить прямо здесь, на этот дурацком пляже! — отчаянно, остервенело, цепляясь за последнюю нить надежды. Сомйинг улыбалась. Она уже приняла решение, он знал это, чувствовал, но не мог поверить, что воздушный замок рухнул так просто. В один момент, будто его и не было. — Зачем? Зачем ты это делаешь, почему хочешь меня оставить?! — надрывно. Боль не алая. Она черная. Удушливая. Липкая. Как бездна… — Я не хочу. Я хотела бы остаться с тобой навсегда, построить домик и ловить рыбу, но ты ведь знаешь, это невозможно. Я проклята. Один поцелуй, и ты утонешь, но даже если сумеешь сдержаться, будешь вынужден вечно жить радом с живым трупом, холодным, нестареющим, неспособным родить ребенка и поехать с тобой к родным. Когда местные узнают, что здесь происходит — а они узнают, они всегда узнаю́т, — они придут и сожгут наш дом, «богохульное святилище темных сил». Тебя убьют, ведь все здесь невероятно суеверны, а ты… ты продал душу чудовищу. Нас не оставят в покое, и я буду рыдать над телом, которое даже не похоронят. Я знаю, так будет, и ты тоже это знаешь. Люди жестоки, и хотя боятся потустороннего, не испугаются уничтожить того, кто лишен этого страха. А я не могу тебя потерять. Только не так. Я хочу, чтобы ты был счастлив, Канпимук. Молчание. Тишина. Шум прибоя. Закат догорал, обещая скорое появление первых холодных звезд. Если прыгнуть в пропасть, придется долго лететь?.. — Но я не буду счастлив без тебя. Просто не смогу. — Но у тебя есть друзья, музыка, родные. Сблизься с ними вновь, как мы хотели, пой те песни, каких просит душа, пусть хотя бы по одной на альбом, а потом всё больше и больше — попытайся завоевать ту аудиторию, что полюбит нового тебя. — Я не смогу, — безжизненно. — Теперь… Без тебя я не буду счастлив, даже если исполню мечту, потому что у меня появилась новая. Куда важнее. Она улыбалась, а в глазах стояли слезы, и Канпимук подумал, что этот контраст всегда притягивал его, как магнит. Но кто он такой, чтобы останавливать ее? Она хочет двигаться дальше, идти вперед, пусть даже без него, так разве он… — Я всегда буду с тобой, — холодные пальцы скользнули по его щеке, ласково, бережно, словно пытаясь уберечь ото всего мира. — Я отдам тебе самое ценное — мелодию. Ее мне подарил тот голос в темноте, чтобы сделать еще притягательнее для людей, и это — идеальный инструмент, что не знает осечек, но только если поешь душой. А я знаю, ты будешь петь ею, теперь будешь, как всегда пел мне. Поэтому не останавливайся, иди вперед, достигни мечты, а я буду присматривать за тобой с той стороны облаков и когда-нибудь встречу, чтобы сказать: «Ты справился, я так счастлива!» И, может, ты найдешь женщину, куда более достойную того, чтобы быть рядом, и станешь куда счастливее, чем надеялся. Как ножом по сердцу. Как солью по ране. Зачем она так, почему, за что? Неужели не понимает, что вся его жизнь — в ее ладошках, таких маленьких, тонких, слабых, неспособных даже камень плоский кинуть так, чтобы он по воде пропрыгал! Неужели не понимает, что другие ему не нужны?! Она понимала. Он увидел это в ее глазах, за пеленой слез, и подумал, что слова — вода. Главное — мелодия. На сердце вдруг стало пусто, душу словно заволокло паром, будто кто-то плеснул кипятком на глыбу льда. Она права, он не может остаться. Даже став бедным рыбаком, не сумеет превратить их жизнь в сказку, потому что жизнь куда страшнее, чем хочется о ней думать. Она бьет тебя наотмашь, а когда падаешь, придавливает голову сапогом, погружая лицо в лужу, и ждет, пока захлебнешься в грязи. Но если сумеешь найти на дне, в тине и иле, жемчужину, можно умирать счастливым. Канпимук свою жемчужину нашел. У нее был невероятный голос и огромные синие глаза, невозможные для Таиланда, привезенные из Швеции туристом, исчезнувшим так же стремительно, как появился. И так хотелось бы ее поймать, обернуть в бархатный платок и никогда не отпускать… Но что он может? Маленький человек в грязной луже жизни. Такой же как все. Что стоят его деньги, связи, известность перед проклятием, не дающим ступить хоть шаг за границу острых камней? И как сделать сказку былью, если принцесса давно мертва, а рыцарь попросту не успел? Он опоздал, во всем опоздал, и теперь поздно собирать осколки. Их смыло прибоем. На душе было поразительно пусто, не осталось даже боли, лишь темнота да могильный холод. Он безжизненно улыбнулся и привычно пошутил: — Тогда ты тоже найди там себе какого-нибудь ангелочка, с которым скоротаешь время до нашей встречи. Она рассмеялась, так же пусто и обреченно. — Непременно. А потом я спою тебе вновь. И уже никогда не замолчу. — Обещаешь? — Клянусь. Улыбки стали искреннее, живее, души расцарапало острым наждаком надежды, а Сомйинг зарылась пальцами в его волосы, приблизилась и прошептала: — Только тебе. Тебе одному. Я подарю настоящий поцелуй, а не воду. И он подумал, что хотел бы в ней утонуть. — Это прощание? — Нет. Объявление антракта. Потому что… если я не уйду, ты навсегда останешься пленником этого пляжа вместе со мной, а я просто хочу, чтобы ты прожил богатую, полную жизнь, понимаешь? — Без тебя — не смогу. — Сможешь. Ты себя недооцениваешь, всегда недооценивал, но я знаю: ты исполнишь мечту, и это сделает тебя счастливым. А я не могу сломать жизнь человека, которого люблю, и убить его своими руками. — Лучше бы убила… — едва слышно. — Нет, Канпимук. Не лучше. Потому что у тебя есть то, что нельзя терять, что нельзя оставлять без твоей улыбки. Семья и друзья, те, кому ты нужен — как воздух. Без тебя они не смогут, ты же знаешь. — А почему я должен «смочь» без тебя? — почти беззвучно, и губы задрожали, вторя дрожи век. — Почему? И как?.. Скольжение пальцев по коже, нежное, словно пытающееся забрать в себя его боль. Он инстинктивно прижался щекой к ее ладони, и Сомйинг приблизилась вплотную. — Потому что нас разделило время. Между нами слишком много стен в этой жизни, и я… я не смогу сделать тебя счастливым, — голос дрогнул, улыбка померкла, но разгорелась вновь, будто ее заставили воспылать. — Я знаю, что не смогу. Это сладостное наваждение разобьется о скалы реальности, и не потому, что ты меня разлюбишь или я тебя, вовсе нет. Просто жизнь — сложная штука. И таким, как мы, вместе не быть — не дадут. — Тогда почему я не могу уйти с тобой? — надрывно, сжав ее запястья так, что оставил бы синяки, будь это вообще возможно. — Потому что тебе еще рано. Твое время еще не пришло, — ласково, не обращая внимания на боль. — Ты напишешь множество чудесных песен, создашь вещи, что сделают счастливыми тысячи людей, подаришь им улыбки, как всегда мечтал. Ведь это и есть твоя мечта — делиться тем, что в душе, так, чтобы это делало других людей чуточку счастливее. — Но у меня останется лишь боль. Чем я смогу поделиться? — Ею. Ведь когда плохо и слышишь печальную песню, отражающую твою душу, становится немного легче, разве не так? Он улыбнулся, вспоминая их первую встречу. Как давно это было… совсем недавно. Пять недель назад. А может, целую жизнь? Только сердце рвалось на части, а душа шептала, что Сомйинг права — он не имел права уходить, исчезать, сдаваться. Должен был идти к своей мечте и создавать музыку, что тронула бы души людей, только вот как же справиться с собственной агонией? Как?! — Ты сможешь, ты ведь у меня сильный. Ты со всем справишься, Канпимук. Столько заботы, нежности и любви было в ее словах, что он просто не мог им не поверить. А земля уходила из-под ног, и колени подгибались, обещая скорую встречу с острыми камнями, но он стоял, недвижимый, несломленный, клянясь самому себе, что всё перенесет — ради ее улыбки. — Ты ведь будешь наблюдать оттуда? За каждым моим шагом. И никогда не отвернешься? — Никогда. Обещаю. Разве что когда ты будешь принимать душ. Он прыснул, провел рукой по лицу и покачал головой. Стало легче, а еще стало ясно — пора. И, наверное, он не сумел бы сказать, почему. Возможно, потому, что, промедли она еще секунду, и он бы уже никогда ее не отпустил. Так почему отпускал сейчас? Потому что она хотела уйти. Не для себя, вовсе нет. Для него. Верила, что ему так будет лучше. Глупая… Но разве он мог сказать «нет»? Она рвала себя на куски не меньше, чем рвала его, а может, и больше, ведь у нее не останется вообще ничего, а у него — семья, друзья и музыка. Так как же он может сказать ей «нет» и заставить плакать на своей могиле, а потом еще вечность в одиночестве на про́клятых тьмой камнях?.. Убить себя ради того, кто дорог — возможно, единственное убийство, которое Канпимук готов был совершить. Ведь это казалось до невозможности правильным. — Дождись меня, ладно? — Я дождусь. А ты стань счастливым? — Стану. И они оба не знали, лгали или говорили правду, но отчаянно хотели в это верить. Сомйинг приподнялась на мысочки и потянулась губами к его губам, а Канпимук склонил голову, обвил рукой ее талию, второй зарылся в такие мягкие, такие родные волосы, но замер. Дыхание застывало на губах обжигающим саваном, и можно было закрыть глаза, отдавшись иллюзии жизни. Поверить, что рядом простая девушка, совсем не волшебная, было так просто, и так отчаянно этого хотелось… — Забудь обо всем, — прошептали ему прямо в губы. — Просто чувствуй. И он закрыл глаза. Наваждения больше не было, как не было ни сомнений, ни страхов, ни ожидания скорого ада. Он просто рванулся вперед и прижался губами к ее губам, растворяясь в собственных чувствах. Губы пришли в движение, мягко, ласково, но настойчиво, и им ответили — робко, несмело, но постепенно входя во вкус, всё более порывисто, страстно, безудержно. Два дыхания в одно, дрожь ресниц, скольжение ладоней — где его тело, где ее, где чья кожа, где чье сердцебиение, и есть ли разница? Он погружался в нее без остатка, растворялся, чтобы стать чем-то новым, поразительно цельным, и она отдавала всю себя, обращаясь чем-то невыразимо прекрасным, совершенным, идеальным. Танец губ, скольжение языка, пальцы, пытавшиеся вобрать в себя такое родное тепло и холод, что смешались воедино, неразрывно связав два тела, которые уже не могли разъединиться. Счастье. Незамутненное, безграничное, сладостное, как нектар богов. Эйфория. — Люблю тебя, — прошептала она. — Всегда буду любить, Канпимук. — И я тебя люблю, — растворилось на ее губах. — Всегда… Ему не дали договорить, сорвав последний легкий поцелуй. А затем от ее дыхания отделилась блистающая ярче тысячи бриллиантов жемчужина и впиталась в его голос. Сомйинг улыбнулась. — Теперь ты сможешь петь так, как хочешь. Так исполни нашу мечту. Сделай счастливыми множество людей и стань счастливым сам. — Я буду петь. Для тебя. — Прости, Канпимук… — Не надо. Лучше скажи что-то по-настоящему важное. Тишина. А затем единственно верный ответ. — Ты — моя мелодия. Губы к губам, сладостный вдох, а затем холод. Она обрушилась вниз соленой морской водой, будто русалочка из старой сказки, и умчалась в океан, к горизонту. Закат догорал. На губах были лишь соль, влага да одиночество. Веки задрожали, ноги подкосились, Канпимук осел на камни и коснулся мокрых острых краев, будто пытаясь собрать пену воедино. Но пальцы лишь скользили по соленым краям, принимая на себя новые капли, столь же соленые, но слишком горячие. Канпимук почувствовал, что замерзает. — Эй… Согрей меня. Согрей своей улыбкой. Тишина. — Еще хоть раз. Хоть один раз… Напоследок… Шум прибоя. — Хотя бы раз… Скажи мое имя. Крики чаек вдалеке. — Я не смогу, я… «Ты сможешь», — прозвенело в памяти, и он закрыл глаза. Хотелось ударить кулаком по камням, а затем еще раз и еще, и еще, но Сомйинг так переживала, когда он поранился в первый раз — как же он мог вновь себя ранить?.. — Я смогу. Смогу, слышишь? Ради нас. Ради тебя. Я исполню мечту и дождусь финала, а потом расскажу тебе, как ждал, как шел к этому, и что пережил на пути. Только дождись и ты… Нет, ты дождешься, я знаю. Ты умеешь ждать. Ты ведь моя маленькая звездочка. Нет, ты мое солнце. Звезды холодные и безразличные, им на нас наплевать, именно поэтому ты их не любишь. Лучше сгорать в свете солнца, чем замерзать в их безразличии. И я сгорел. Ты меня сожгла. Но я не жалею. Слышишь? Я не жалею. И не виню. Поэтому… только дождись, ладно, Сомйинг? Никто не ответил, но он знал: там, далеко-далеко, в неведомой выси, она рассмеялась, радуясь, что он не забыл ее имя. Закат догорел. Звезды окутали пляж мерным, едва различимым светом, и Канпимук сел, обхватив колени, чтобы посмотреть на море. Оно было черным и таким манящим… Но пока не время. Еще не время. Он ведь обещал. И сдержит слово, чего бы ему это ни стоило. Он не жалел, что приехал на этот остров. Здесь он потерял свое сердце, свою душу, но обрел надежду. Ведь там, за облаками, куда не светят холодные звезды, его ждет та, от кого он готов принять что угодно. И даже стать счастливым — только для нее. Он запел. Голос лился рекой, срывался в пропасть, будто горный водопад, клокотал водоворотами, обращался мирным ручейком, но не произносил ни слова. Впервые в жизни Канпимук пел так, как мечтал, выражая всё, что было на душе, чистым, незамутненным звуком. А затем рассмеялся и прошептал: «Спасибо. Теперь я всегда буду петь для тебя. Но ты и так это знаешь, ведь ты теперь поешь только мне». А волны шумели под ногами, вбирая остатки сказки, но он знал: сказка бесконечна, пока в нее веришь.