you are my sunshine

— Между прочим, в Голштинии не такая скверная погода, как здесь! — Ты сам-то был там давным-давно, — усмехнулась Софья, кутаясь в шаль, — но я бы с радостью согласилась туда поехать. Зима заставляет чувствовать тебя неуютно. Хотя раньше, кажется, мне она нравилась. Пётр засмеялся. — Как можно не быть уверенной в том, нравится тебе что-то или нет? — Боишься, что я не уверена насчёт тебя? — остро ответила она, хоть и не без весёлых искр в глазах. Император наклонился к супруге, сидящей в кресле, и мимолётно поцеловал, чувствуя на языке вкус крови. — Если бы я сказал, что хочу отречься от престола, то ты бы поверила? — неестественно бодро, словно пытаясь скрыть волнение, спросил он. — И куда ты собираешься? — потянулась Софья, — действительно в Голштинию? Анечке всего десять лет, это жестоко бросить своих детей на произвол судьбы! — Да, точно-точно, — поспешно согласился он, неловко улыбаясь, — нельзя же просто всех забрать и слинять куда подальше, верно? — Нельзя, — согласилась императрица, — кто же государством управлять будет? — Нельзя, — повторил Пётр, будто не уверенный в значении слова, — этого не случится. — Может быть, если Дима покажет себя с хорошей стороны… Я думаю, у него есть кандидатура в жёны… Может быть, тогда не в Голштинию, а куда-нибудь в другое место. Не столь далёкое. Она погрузилась в размышления вместе с мужем насчёт этой глупой незатейливой идеи. Жизни не во дворце, а где-то в более умиротворённом и тихом месте. Где-то, где не столь много слуг. Где нет интриг и опаски за свою жизнь. Софья раз за разом шутила, что придётся вместе с Брокдорфом взять и Журавлёва, а Пётр раз за разом пытался найти аргумент, что Журавлёв такой великолепный медикус, его нельзя забирать… Разумеется не потому, что император на дух Степана не переносил.

***

— Ваше величество? Пётр вздрогнул, покосившись из-за плеча на Брокдорфа. Камергер взволнованно поглядывал на него, оборванный на полуслове, он не знал, что сказать императору дальше. А последний выглядел так, словно его застали врасплох. — Ты же принёс цветы? — улыбнулся он. Кристиан кивнул, аккуратно снимая обёртку с букета. Это не способствовало эстетическому виду цветов, но это был единственный способ сохранить их более-менее презентабельное состояние зимой. Пётр взглянул на розы, а затем на камергера. — Ты серьёзно? — Это нейтральные цветы, — извиняющимся тоном произнёс тот, переходя на шёпот: — вы так и не смогли сказать, какие цветы она любит, а цветочную поляну я просто не в состоянии принести в собор… Вдобавок, тут на других… — Гробах? — кисло дополнил его мысль император. — Усыпальницах, — поправил Брокдорф, — везде розы и лилии. — Даже лилии были бы лучше! — ощетинился он, — выгляжу как дурак. Ей даже не нравились розы. Пётр бережно возложил цветы на отшлифованный камень. — Знаю, я виноват, — пробормотал он, — не почувствовал любящим сердцем. Глупая фраза, прицепившаяся во время пустяковых обид на неправильный выбор Петра, будь то еда или мероприятие. Софья во время беременности всегда была столь капризна и плаксива, что неправильный выбор мог привести к тяжелым последствиям, заставляя бесконечно извиняться перед плачущей женой. Пётр уткнулся в макушку жены, позволяя ей облокотиться на него. Он чувствовал, как все её тело горит в очередной лихорадке. Эта зима, казалось, не закончится никогда. Сколько камин не грел покои, сколько одеял слуги не приносили, но Софье всё время было ужасно холодно. — Ты помнишь обещанное? — поёжилась Софья, сильнее прижимаясь к супругу, — мне понравилась твоя затея. Я хочу небольшое поместье с садом, где тепло. Где-то также недалеко, чтобы до нас легко добрались дети и внуки. Император почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев. Они не особо часто обсуждали перспективу внуков, но ведь им почти пятьдесят лет… Разумеется, когда-то, вероятно, очень скоро у них будут внуки. У Петра никогда не было ни живых родителей, ни их родственников. Мысль стать для кого-то дедом, казалась ему нереалистичной. Потому что он сам с трудом мог прийти к мысли, что он, вообще-то, отец аж четырёх детей. И пусть это казалось ему необычным, но он осознал, что ужасно захотел внуков. — Вся надежду на Диму, как и договаривались, — отшутился он. Софья закашлялась столь сильно, что Пётр испуганно подумал, не задохнётся ли она. Императрица устало обмякла в его объятиях, комкая окровавленный платок.       — Я не выполнил обещанное, ты наверняка злишься, — неловко сминая мех на треуголке, признался Пётр, словно являлся маленьким мальчиком отчитывающимся перед разозлённым взрослым, — я не смог помочь, когда ты нуждалась. Пётр довольно перекатился с бока на бок, щурясь от лучей солнца. Софья никогда не любила ранние пробуждения, поэтому император благосклонно дождался десяти часов утра, чтобы прижаться к своей супруге и разбудить её, получая свою заслуженную дозу ворчания на этот бескомпромиссный поступок. Он со всей своей наглостью сгрёб Софью к себе, щекоча дыханием ухо. Её любимая привычка намеренно игнорировать его действия, заставили Петра чмокнуть жену в щёку, чтобы у той не осталось выбора. — Соня?.. — позвал её император, — Соня! Пётр остервенело коснулся её лица, резко скользнул пальцами по шее и шокировано уставился на неё. Он же не медикус, верно? Он может ошибаться. Император рывком схватил с тумбочки маленькое зеркальце, прислоняя к лицу супруги испачканному её же кровью. Гладкая поверхность зеркала осталась такой же чистой, как и была. Он захотел позвать её ещё раз, но не смог произнести и слова. Было ощущение, словно лёгкие слиплись или его придавило чем-то огромным. Пётр склонился над ней, прижимая тело своей жены, будто мог согреть её лучше всех одеял. Казалось, что Софья просто замёрзла. Как какая-нибудь бабочка зимой, которую нужно всего лишь отогреть, чтобы она вернулась к жизни. Но она не возвращалась. — Я ненавижу вашу собачью орду, — выругался Журавлёв, локтем открывая дверь и балансируя с горячей чашкой чего-то ядовитого и дурно пахнущего, — надеюсь, что вы не занимаетесь чем-то… Медикус замер, взглянув на красное от слёз лицо Петра. Поморщился, сжимая в руках чашку, а затем броском разбил её о стену, оставляя на обоях мокрые пятна. Он хрипло выдохнул, опустошённо смотря на безразличное лицо своей подруги. Степан посмотрел на часы, безвольно садясь в пустующее кресло и потирая виски нещадно долго, чтобы её жалкий муж не посмел заподозрить медикуса в слезах.       — К слову! — бодро вскинулся Пётр, заставляя Брокдорфа скептично покоситься на него, потому что разговаривать с прахом умершей жены так долго, стало странным даже для императора, — понадобилось всего три года, чтобы наш олух женился. Я думаю, в следующем году всё же будут внуки. Он замолчал, потому что почувствовал себя недостаточно достойным довольствоваться этим в одиночку. — Знаю, знаю… Мои имена не дурацкие! И вообще, я не собирался лезть с выбором имени. Если только, конечно, Дима сам не попросит, — он взглянул на Брокдорфа, ожидая от него согласия. Камергер снисходительно взглянул на императора, чувствуя себя неимоверно странно. — Да, Пётр Фёдорович тактичный, — смущённый от странного диалога с воздухом произнёс Кристиан. Он осмотрел собор, словно ожидая увидеть хоть какой-то намёк на присутствие императрицы, но кроме как церковнослужителей, пытающихся незаметно подслушать их глупый диалог, никого не заметил.       Брокдорф положил руку на плечо императора, Журавлёв ещё более донельзя растрёпанный и помятый смотрел на него с презрением. — Не заставляй отбирать у тебя Софью, как кость у собаки, — злобно выдал он, — отпусти её уже. Ты не хочешь видеть, что с телом скоро станет, поверь мне. — Она умерла, и я её больше не увижу, — невинного толчка медикуса было достаточно, чтобы заставить Петра зарыдать вновь. Степан резко повёл плечами, схватил графин, пытаясь не поддаться искушению и его двинуть о стену или об императора, а после плеснул прямо в лицо Петру воду. — Хватит скулить, мы слушали тебя на протяжении четырёх часов, — Журавлёв ударил по руке Брокдорфа, который пытался его пресечь, — не ты один потерял жену, кто-то потерял подругу, а ваши дети — мать. Поэтому хватит ныть у нас на виду, сжимая уже, очевидно, мёртвое тело, которое и на жену-то твою похоже не будет через пару часов, потому что его надо забальзамировать, а не разжижать твоими соплями-слезами. И то ли количество выпитой водки, то ли внутренней подавленной злости помогло Журавлёву выдать такой диалог, но он совершенно не раскаивался. Брокдорф побоялся, что дело движется к драке, потому что, очевидно, вспыльчивость Петра в такой ситуации могла сработать как-то неожиданно… Но ничего не произошло. Кристиан, всем видом показывая нежелание своих действий, стащил слабо сопротивляющегося императора с кровати. — Правильно, — ядовито произнёс Степан, выдворяя их с концами, — идите оба отсюда. Позови придворного художника, а папаша пусть идёт докладывать семейству о произошедшем. Журавлёв остался один. Быстро прощупал пульс, с опаской оглядев комнату. Очень глупое действие, как будто очевидных визуальных признаков ему было недостаточно. Просто медикусу было необходимо это сделать. Он не знал почему. — Ты нахрена это сделала? — сиплым голосом поинтересовался он, всё ещё контролируя своё состояние, — оставила меня с этими идиотами ради шутки? А как же твоя сраная политика? Думаешь, твой отец не отлучится от двора? Думаешь, твой тупоголовый супруг будет иметь такие же взгляды? Он усмехнулся, разговаривая с Софьей так, как обычно разговаривают с виновником всех бед. — Твои дети даже близко не умные для того, чтобы жить самостоятельно, — жестоко продолжил он, — твои близкие тоже не особо лучше. Степан не знал, насколько фраза про близких относится к нему самому. Он обошёл кровать к той стороне, где обычно спал Пётр, приседая перед тумбочкой и открывая маленькие ящички. Нащупал что-то овальное в глубине, вытащил миниатюрный портрет императрицы, чуть больше, чем пудреница, и засунул в карман камзола. Медикус заправил белоснежный локон за ухо, а затем пожал плечами. — Не осуждай меня, в отличие от твоего благоверного, ты мне бюсты и портреты со своим изображением не дарила, — оправдал своё воровство он, — у твоего мужа их целая гора, а я унижаться и просить перед ним не собираюсь. Он присел на край кровати, ожидая прихода художника. Осознание неизбежности для человека, который видит смерть чаще других, приходило чересчур медленно. Степан не удержался от глупой фразы, которую бы отрицал до конца жизни, если бы его кто-то услышал: — Я люблю тебя. Но никто не был свидетелем этих слов, а потому и желающих поверить в сказанное. Журавлёв задумался о том, что Софья по-свойски в ответ выдала бы на это: «всего лишь нужно умереть, чтобы услышать от тебя хоть что-то хорошее».

***

— Леночка, не плачь, — бесполезно пытался успокоить её Пётр, потому что, заверяя в чём-то ребёнка, нужно хотя бы не делать это самому, — это... Он не смог сказать избитую фразу о течение жизни, что так бывает, что это нормально. Потому что это казалось минимум несправедливым. Какая-то глупая чахотка не могла так легко забрать его супругу, которая пережила отвратительную императрицу-предшественницу и её террор, а также потери, разлуки и рождение детей. Потеря матери одинаково для всех была тяжёлым испытанием, только Пётр совершенно не знал, что делать в ситуации, когда даже спустя год Лена постоянно плакала каждую ночь. И он не мог увидеть в ней уже взрослую девушку (ведь её мать в этом возрасте уже венчалась), но раз за разом запросто считал её обездоленным ребёнком. Всё, что императору оставалось делать, это выдавать шаблонные успокаивающие фразы, потому что он не чувствовал себя даже вполовину уверенным в происходящем. Во всех романах пишут, как после смерти одного возлюбленного, умирает другой. Но никто не пишет о том, что нужно делать, если у вас есть совместно нажитые дети и накладывание рук на себя будет ещё более несправедливым по отношению к окружающим, чем смерть лишь одного из родителей. Но даже рациональность позиции не утешала Петра. Ему это ровным счётом ничего не давало: он не ощущал себя лучше со временем нисколько. Ему оставалось лишь раз за разом утешать свою дочь, проводя до раннего утра в её комнатах. Потому что не мог проигнорировать её страдания и потому что боялся вернуться в вечно пустынные свои. Брокдорф часто предпринимал попытки сподвигнуть императора избавиться от покоев супруги, вынести её вещи из покоев уже принадлежащих ему. Но Пётр не мог даже позволить себе лечь на ту половину кровати, где лежала она. Почему Кристиан считает, что государь правда в состоянии избавиться от всех вещей, связанных с ней? На самом деле, каждый раз просыпаясь, ему казалось, что всё выглядит правильным. Всё на своих местах. А значит и Софья где-то рядом, просто проснулась раньше него и вот-вот вернётся. Но она никогда не возвращалась, а Пётр всегда поддавался искушению в очередной раз проснуться, ощущая себя безмятежным и счастливым, как и прежде. Единственное, что всё таки изменилось — это портрет Софьи. У них никогда в покоях не висели портреты. Императрица считала это глупым и не любила неживые взгляды. Но сейчас император беспокоился, что если уберёт портрет своей жены, то забудет, как она выглядит. Он постоянно тревожился, пытаясь вспомнить её голос. Пётр не хотел, чтобы он был забыт. Потому что это бы значило, что следовало жить дальше, что это не столь важная для него вещь. А значит помимо голоса он забудет её привычки и неуловимую мимику, оставляя перед этим лишь холодный формальный портрет, последний из нарисованных при её жизни. Император хотел взять коронационный. Они были похожи, но ему принципиально важно было запомнить ту женщину, которая покинула его, а не той, которой она когда-то являлась. — Ты считаешь Дмитрия хорошим человеком? — неожиданно спросил Пётр у Брокдорфа. — Его высочество... изменился в какой-то мере, — задумчиво выдал свою характеристику Кристиан, а затем попытался разбавить атмосферу хоть как-то: — он определённо стал больше думать. — Ты уверен, что он сможет стать хорошим императором? — Конечно, и Софья Георгиевна сказала бы также. — Я хотел бы отречься, — тихо-тихо сказал Пётр. Брокдорф подумал, что он ослышался. Он шокировано взглянул на императора, не в силах выдать какую-то фразу. Собрался с мыслями. — Ваше величество, такие решения не должны приниматься на эмоциях. Камергер искренне предполагал, что дело в соборе. Император всегда казался ужасно расстроенным после того, как разговаривал в усыпальнице с супругой. Он, очевидно, не понимает смысл такого решения. Пётр повернулся к Брокдорфу с каким-то блеском в глазах, словно вспомнил что-то значительно важное. — Она бы оценила, если бы я принёс васильки. — Тогда нам придётся дождаться лета, — смиренно согласился Кристиан. Когда-нибудь эта зима закончится также, как и та проклятая. Тогда обязательно все цветы оживут вновь. Просто нужно дождаться.