you are my sunshine

Месяц будет долгий В округе только злые-злые волки А ты для них заблудшая барашка Напугано бежишь

Георг никогда не видит кошмары. Они непонятны его сущности. Войны, травмы, смерти, заговоры — это настоящие кошмары. Сны пусты и серы, словно тени, поджидающие по углам, однако они невольно расступаются, преклоняясь перед авторитетом. Бэрроу — Кромешник. Ужас для других людей, сам для всех кошмар. Ему не нужно ни колдовство, ни оружие, чтобы заставлять бояться. Хитрость, мудрость и проницательность — сильные черты. Он мог бы вырезать этот девиз на фамильном гербе, увековечить статус семьи, но его семьи нет. Да и самого, некогда честного и инициативного кригскомиссара, уже нет. Иссушение, тёмным песком просачивающимся в душу, приходит негласно. Словно и не спит совсем генерал Бэрроу. Может быть, если бы он закрыл глаза, то видел бы себя на троне? На посту канцлера? Разумеется, нет. Если бы он закрыл глаза, он бы видел отсечённую голову Человека. Он бы не позволил разрушить свою семью, свою репутацию и имя. Он бы не позволил своей фамилии быть забытой, слиться в чужую могущественную ветвь. Его главный морок — это любовь дочери, шипами запястья колющая, связывающая и заставляющая преклонить колено перед Человеком, носящего терновый венец вместо короны. Кристиану Августу фон Брокдорфу не снятся кошмары. Ему снятся сны, которые душат и терзают сильнее любого кошмара. Его ужасы — сладкие пилюли, дурманящие и заставляющие забыть реальное положение дел. Его сновидения — несбыточные мечты, которые напоминают о том, что он сделал. Или чего не сделал. В его снах каждая змея отливает серебром, смотрит ледяным и бездушным взглядом, оплетается вокруг шеи Человека. Кристиан всегда спасает Человека от вероломной змеи, обретая взамен нечто большее. Но, когда просыпается, этот Человек всегда с Серебряной Змеей. Яд у неё гораздо смертоноснее, взгляд у неё всегда пустой, отливающий лишь насмешкой каждый раз, как только она замечает его хмурость. Брокдорфу хочется защитить Человека, как это происходит в его снах, обрести в иной ипостаси любовь и признание. Но Змея не сцепляет кольца, Змея охраняет Человека лучше любого пса. И ядовитые клыки словно прячутся, а чешуя становится гладкой и нежной. А любое прикосновение — как же камергер хочет, чтобы они были фальшивыми! — преисполнено нежностью для Человека. Кристиан ненавидит зависть, но он не может ничего поделать. Остаётся думать о том, как бы было хорошо, если бы Змея была настоящей змеей. Просыпаясь, он зажигает трубку, ёжась в своих покоях. Дурно не ото сна, а от мысли о том, на что позарился, что считает своим. Дурно, что старается забыться в компании медикуса, поскольку недостаточно силён, чтобы достигнуть своей цели. И вой собачий, и мерзкий скулёж, таится где-то в душе, скребётся изнутри, изрывая ногти в мясо. Степан Журавлёв не видит кошмаров. Он изнеможён. Медикусы, впрочем, никогда не видят кошмары. На их веку было столько человеческих страданий, что любые сны, даже совершенно плохие, выглядят как отдушина. Но он столь устал, что не видит ничего. Впрочем, что-то преследует его похуже подкроватных монстров. Костлявая рука Смерти постоянно касается предплечья, трупным воздухом обдавая лицо, склоняется над ним. Но бережёт. Гладит, как ценную зверушку и любопытное сокровище. Не страдает медикус ни от чёрной оспы, ни от чумы. Не возьмёт его и Смерть. Только, кажется, не благословение это. И не подарок судьбы. А наказание какое-то. Почему-то ему кажется, что он будет последним. Журавлёв ненавидит быть последним. Он хотел бы уйти первым. Всё будет хорошо, Софья. Всё поправимо. Его страх — это реальность. Его кошмары — это беспомощность. Врачевание столь бессмысленно, столь поверхностно. Медицина движется, но недостаточно быстро, чтобы он чувствовал себя хоть на толику полезным. Его ужасы — стеклянный взгляд и холодная кожа.

И хочется скулить И нечего искать И снится снегопад

Пётр не верит в кошмары. Он отмахивается от Брокдорфа, когда тот спрашивает его про усталость. Кого ж впечатлить сны могут? По большей части, наверняка, это от волнения. Император за всю свою жизнь научился избегать, чего угодно. Игнорировать проблему и пытаться адаптироваться под неё, словно под жизнь при тётушкином дворе. Он действительно считает, что всё хорошо. Утыкается сильнее в длинную шерсть борзых, пытается подвинуться ближе к жене, а, просыпаясь с дико колотящимся сердцем, осуждает себя за излишний драматизм. Его кошмары — это прошлое. Он считает себя оптимистом, он верит в наилучший исход, но он не может переписать прошлое, бьющее исподтишка. Пётр тревожит Софью каждый раз, когда в порыве попытки успокоиться, её вырывают из омута. Кладут руки на тело, обхватывают, прижимают, словно впитать хотят. Пальцами исследуют кожу, мягко сжимаясь на тёплой груди. Но императрица всегда делает вид, что спит. Хоть и до чёртиков хочется закатить глаза, цокнуть языком и насмешливо произнести, что супруг хуже ребёнка. Отчего-то, впрочем, ей кажется это неуместным и слишком злым. Боится оттолкнуть его своими подколками. Они обсуждали его прошлое столько раз, что попытка поговорить посередине ночи вызовет больше неловкости от того, что супруг разбудил её. Вся правда давно произнесена, ищется лишь успокоение. И хоть никого невозможно не потревожить такими хаотичными действиями, да и Пётр, утыкаясь ей в волосы, сопит, как стадо ежей, она подыгрывает. — Ты ужасный слюнявыш, Пётр. Как щенок. Я хочу вымыть голову. — Зараза к заразе не липнет! А ты… Ты вообще храпишь. — Я не слюнявлю людей! Уже к утру он кладёт свою голову ей на плечо, прикрыв глаза. Софья изучающе смотрит на его лицо, проводя рукой по кудрям стремительно засыпающего мужа. Утренняя перебранка никак не сказывается на атмосфере. Скорее, расходует запас сил на какие-либо ранние разговоры. Ей кажется, что лучшей идеей будет отменить приказ слугам набирать ванну. Отсрочить на час или два. Никто из них не высыпался из-за ночного шабаша Петра. Но она не может осуждать. Софью истязают кошмары. Всю её жизнь она тревожится. Она всегда тревожится. Императрица чувствует дурные сны, как животные чувствуют приближение грозы на своей шкуре. Ей страшно, ей всегда страшно. Привычка бояться взращена исключительно при императорском дворе. Её кошмары наполнены взглядами. Она ощущает миллионы чужих взглядов на себе, чувствует ненависть и презрение. Софье кажется, что где-то среди этих мириад незримых взоров людей скрывается самый ненавистный. Императрица ненавидит Императрицу. Но она вынуждена признаваться себе, что не испытывала большего страха ни перед кем. Её кошмары наполнены присутствием. Мерещится толпа людей, льстивых и подобострастных. Софья знает, что это ложь. Софья пытается понять, у кого из них нож, кто является изменником. Она хочет обличить раньше, чем её пронзят. Ей ниоткуда знать, что ножи есть у каждого из них. Её кошмары наполнены прикосновениями. Незримая рука Императрицы ложится на шею Софьи, сжимая до хруста костей. Вспоминается, как в день венчания та закрепляла ей шпильки в волосы. В кошмарах, почему-то, ей всё равно не удаётся раздробить череп золотым украшением. Её кошмары наполнены страданиями. Софья не видела, когда и как заболел супруг. Но она всегда представляла это по-своему, задыхаясь от нехватки воздуха. Каждое её движение причиняет Петру нестерпимую боль, а его взгляд, некогда тёплый, превращается в ненавистный. И Софья со слезами умоляет простить отсутствие, даже не осознавая, за что именно извиняется. Но её ни разу не простили. Её кошмары наполнены предательством. Отец, всю жизнь смотрящий свысока, чьи руки окрашены кровью. Отец, который ради положения был готов подставить её, чтобы заполучить власть. Но может ли она осуждать? Она — цареубийца. Её кошмары наполнены сомнениями. Софья не может отвести взгляд от своего супруга, который с толикой вины объясняет ей, что в мире куча несправедливости. Что он ужасно любил и, вероятно, любит её, но она попросту перестала быть яркой и манящей. Кривится, произнося имя Журавлёва, когда напоминает, что даже сейчас-то, из-за осложнений при рождении Анны, она не может быть ему настоящей женой. Потому что следующая беременность непременно убьёт её.

Не на что сослаться Мне хочется любить и не бояться Мне хочется забыть об этом сходу Заклеить изнутри

Софья просыпается каждый раз, хрипло дыша. Она закрывается руками, боясь закричать или расплакаться. Прикусывает тыльную сторону ладони, пытаясь боль душевную переместить на физическую, оставляя лишь красные следы. Рёбра будто трещат от сдерживаемых слёз. Бесшумности ей не хватает тоже. Пётр проснулся. Борзые шевелятся, а особо наглая, желающая разорвать тишину, спрыгивает с кровати, объявляя всеобщую бодрость. Она шмыгает носом. Супруг касается губами её щеки, чувствуя солоноватый привкус. Софья вздрагивает лишь на мгновение, поворачивается к Петру и несколько раз моргает, чтобы убрать ненужную влагу, заставляющую всё расплываться в глазах. — Я в порядке! — она моргает пару раз, пытаясь напомнить себе, что это всё — дурман, — я уже проснулась. — Я знаю, — поспешно соглашается супруг, всё равно привлекая Софью в свои объятия. Она молчит до того момента, когда тишина становится неуместной. Затем медленно рассказывает свой очередной кошмар Петру, каким бы он ни был. Император не обижается, когда слышит что-то нелестное в свой адрес или занимает главенствующую роль во сне. Доверие Софьи к нему неисчерпаемо. Она действительно любит этого человека и не сомневается в том, что он чувствует то же. Софья осознаёт, что кошмары — лишь кошмары. Большинство людей, желающих им плохого, мертвы. Большинство проблем, нависающих над ней, преодолены. Привыкшая к паранойе, ей тяжело даётся отпускать происходящее, хотя, признаться честно, ночных потрясений становится меньше. Софья — очень нервный человек. Она не сирота, потерявшая обоих родителей. Она не изувечена жестокой болезнью. Она никогда не испытывала горе потери. Но почему-то Софья была самой сломленной из них. Загнанным в ловушку зверем, который решился на убийство самодержавной императрицы, имеющей абсолютную власть, из-за страха за своих детей. И всё же она была счастлива и любима. Софья прекрасно осознаёт и понимает это, сбрасывая остатки сна, принимая очертания комфортного для неё мира, но, кажется, что организм, привыкший к стрессу, не желает мириться с происходящим. Приходится устало лежать в объятиях супруга, пока тот трещит как сорока, пытаясь вывести диалог на более комфортную ноту. — Осенью всегда сны странные, — задумчиво протягивает тот, поглаживая рядом сопящего щенка, — твой муж из сна какой-то неприятный. Софья издает смешок, опуская голову, словно стараясь спрятать улыбку. Петра совершенно не смущает, что он и является её мужем во сне. Только, разумеется, тот отрицает это, повторяясь, что это всё обман и клевета. Словом, ужасная неправда. — Не распыляйся, — зевает она, — ты-то уж точно найдешь тысячу способов доказать любовь. Я понимаю, что это просто сон. — Это же хорошо! — довольно подводит итог Пётр, — знаешь почему людям снятся кошмары? — Потому что они измучены своими ошибками прошлого и мыслями об иной жизни, — тихо отвечает Софья. Если бы она не облокотилась на него, то точно бы поймала скептический взгляд супруга. Но последнему оставалось лишь тяжело вздохнуть Софье в макушку, пытаясь вспомнить мысль, к которой подводил. — Я хотел сказать, что это от сна на голодный желудок, — разрывая неловкую тишину, обмолвился он, — хотел предложить пойти поесть. — Тебе просто нужен повод! — оглянулась через плечо Софья, концентрируя взгляд на муже. — Ну да, — хмыкнул Пётр, — помнишь, как я рассказывал, что меня довольно скверно кормили?.. Журавлёв назвал бы это переработкой проблемы. — Проработкой. — Я так и сказал, — невинно заметил он, не желая признавать свою оговорку, — так ты пойдёшь или будешь сидеть, пока не уснёшь? Софья не похожа на супруга: ей не удастся заснуть после неожиданного пробуждения. Особенно такого неприятного. И император это знает: специально даёт ей повод прогуляться в стенах ночного дворца. Тени кажутся тонкими и слабыми, не имеющих никаких прав. Они пытаются схватить Софью за ноги, когда та делает шаги. Только при свете свечей не чувствуется ничего, кроме ледяного камня, обжигающего ступни. Пётр задумчиво смотрит в окно, а затем, будто озаряясь какой-то забавной мыслью, оборачивается к ней. — Знаешь, почему нам снятся кошмары? — снова спрашивает он, очевидно, подготовив другое объяснение. Более интересное. — Почему? — чувствует глупую подводку, но с радостью ожидает развязки его шутки. — Потому что у нас не было серединки, — с видом эксперта заключил Пётр. Софья снисходительно взглянула на него. Что ж, разумеется, все их проблемы в жизни от того, что, будучи выращенными родителями из светского общества, они никогда не спали вместе с ними. Как, например, это делается в крестьянских семьях, когда маленькие дети спят вместе свои родителями, между ними — в самом тёплом центре кровати. — Значит, никто из наших детей не будет видеть кошмаров? — участливо интересуется Софья. — Нет, — качает головой муж, словно это совершенно очевидная вещь, — это работает лишь до тех пор, пока ты в серединке. — Тогда почему тебе и мне снится всякая дурь, если мы спим вместе? — засмеялась Софья, поражаясь логике Петра. — Один из флангов не защищён, — также легко выдал ответ он, словно ожидал такой вопрос. — А ты положил бы собаку с той стороны, где боишься, что тебя волк укусит за бочок, — императрица безвольно переходит на такую же абсурдную ноту, — так тоже будешь, в каком-то роде, в серединке… — Собака слишком маленькая! Вдруг ей самой кошмары сниться будут? Я не переживу! — Думаешь, у собак есть свои собачьи кошмары? — Софья уже знала ответ супруга, но всё равно спросила, незамедлительно получая кивок в ответ. То ли они долго занимались бесполезной болтовней, то ли виной всему сквозняки, но свечи уже давно потухли. Темнее от этого не стало: сквозь пелену серых облаков пробился бледный луч луны, освещая своим сиянием коридоры дворца. И ощущение какого-то спокойствия зародилось в душе, а сумрак, голодный и ревностный, впервые за всё время, отступил. Кошмары принимают разное обличие, надавливая на болезненные точки каждого человека по-своему. Софья боялась, что они намертво впитались в неё, неотступно будут преследовать всю жизнь. Она хочет считать иначе, она знает, что всё уже иначе, каждый раз, когда сон не заканчивается всепоглощающим страхом. Ведь ночь чем-то сродни этому неприятному дурману: рассвет приходит лишь перед кромешной тьмой. Рассвет наступит, каким бы он ни был. Даже если на это потребуется много лет.

Но сердце не простит такой измены Пылали города, стучали вены Мне кажется, достаточно на это Потрачено любви