ромашки на запястье

♪ oops "Ночь"

      Нурлан не особо понимает, почему в столь технологичном мире до сих пор есть место такому дерьму, как ханахаки, но злится лишь больше, когда ловит себя на мысли, что кашель, дерущий горло, отнюдь не из-за гриппа, который ему указали в больничной справке.       Верить в это не хочется, точно также, как и в то, что у Щербакова всё же есть мозги, которые он прячет от чужих глаз. К слову, Лёха, словно чуя что-то неладное, бросает на него мимолётный вопросительный взгляд, не имея возможности в лоб спросить: «всё ли хорошо?». Нурлан едва заметно положительно кивает, а после отвлекается на Харламова, задающего ему вопрос. Тот ужасно глупый и тупой, поэтому Сабуров стандартно отшучивается, чувствуя как неприятные ощущения, словно кто-то наждачкой водит по горлу, не думают останавливаться.       Ему не хочется верить своим мыслям, он отгоняет здравый смысл и доводы куда подальше, но вибрирующая боль в легких второй месяц никуда не исчезает, лишь набирает обороты, вводя в ступор не лишь его, но и жену, которая с потерянным неодобрением каждое утро глядит на окровавленную раковину. Догадывается, понимает, но ничего не говорит. В такие моменты Нур даже не знает что хуже: её молчаливое разочарование или то, что диагноз туберкулёза не подтвердился.       — Как по мне нет ничего тупее, нежели подохнуть от цветка, перекрывшего воздух. Это ж, блядь, каким ебланом нужно быть, чтобы влюбиться невзаимно, — со смешливым подтекстом издаёт Бебуришвили, пытаясь выглядеть как можно безмятежней. И это усмехает Нурлана, знающего, что его уверенный образ «нарцисса в отношениях» разбивается об то, что тот нихуя не чувствует из-за давно сделанной операции из-за безнадёжной любви. Знают об этом лишь близкие, но и этого уже достаточно, чтобы видеть всю грусть за светлыми чувствами парня. — Но, даже если вышло так, что какая-то красотка…       — … или красавец…       — ... или красавец — спасибо, Лёха, — сумели вскружить мне голову, — «уже, Бебур, уже» — невесело думает Нурлан, внимательно слушая, — и, к сожалению, безответно, то я бы сделал операцию, не раздумывая.       — Жить без любви и положительных чувств? — более серьёзно интересуется Гарик, подпирая подбородок ладонью. Он-то тоже в курсе ситуации Андрея, пусть лишь и поверхностно.       — Ну это уже как минимум «жить».       Все лишь соглашаются, ничего не добавляя. Быстро переводят тему, ускользая в другую сторону, и больше не желают возвращаться к «ханахаки». Нурлан вновь кашляет, чувствуя, что внутри тянет всё болезненней и болезненней, отчего в уголках глаз собираются слёзы. Он быстро их смаргивает под подозревающий взгляд Щербакова, лучшего друга, которому раз плюнуть, чтобы понять, что с Нуром уже что-то не то.       Очередной приступ заставляет остальных странно покосится на него, но ему настолько сейчас хуево, что Сабуров вскакивает на ноги прямо посреди съёмки шоу, и на всех парах несётся в сторону мужского туалета, на ходу снимая микрофон и оборудование. Недоумевающие взгляды проводят его к двери, а Лёха, отрицательно маша рукой ассистентке, сам направляется за лучшим другом, кусая губы от нервозности.       Подозрения есть, но как же ему хочется, чтобы они остались лишь подозрениями.       Нурлан едва ли успевает добежать до умывальника. В туалете никого нет, но даже если бы кто-то был, то ему посрать, ведь неприятный комок, стоящий всё это время в горле с приступом кашля окрашивает белоснежную раковину в алый. Среди красных разводов можно заметить что-то ещё, но взгляд парня плывёт, а слёзы безвольно скользят по щекам, срываясь вниз на болотное худи, уже тоже с пятнами крови.       — Бля-я-ядь, — разочаровано произносит кто-то со стороны и закрывает дверь туалета на замок, чтобы обезопасить от посторонних глаз блюющего кровью известного комика. — Блядь, — более кратко повторяет тот, словно подводит итог всей ситуации.       Нурлан ничего не говорит, не может. Измывается в приступах кашля и блевоты кровью, болезненно отдающихся в горле и легких. Такое чувство, словно он может и их выблевать от давления, желания подсознания и Высших Сил.       — Как тебя только угораздило? — тон то ли заботливый, то ли изумленный — разобрать невозможно, как и посмотреть кто это. Лишь по шершавым рукам, бережно убирающим отросшую чёлку с его лба и глаз, осознает — Лёха, лучший друг, свои. — Это она, да?       Щербаков редко когда лезет не в своё дело, точнее вообще никогда не лезет. Он понимающий, может посидеть рядом, когда тебе плохо, но не будет ни шутить, ни пить с тобой (и пускай сок), не будет пытаться залезть в душу. Просто разделит тишину, в которой ты сам осмыслишь происходящее. Так всегда, но, видимо, не в этот раз.       Леше сложно молчать, сложно смотреть на разбитого, умирающего друга. Леше страшно потерять близкого человека — уж слишком трудно привязываться и открываться новым.       — Нур, не молчи, это ведь она? Правильно?       — Ответ и без того того очевиден, Лех, — кряхтит он, чувствуя, как немного легчает. Наконец-то Сабуров может рассмотреть нераскрывшиеся маленькие бутоны лечебной ромашки среди крови. Маленькие, хрупкие и прекрасные, как она.       Они молчат, оба тяжело дыша, и словно заколдованно глядят на кровь, превращающую белоснежную раковину в кровавое месиво маньяка-мясника. Молчат долго, минут десять, пятнадцать. Им дважды стучат в двери и спрашивают: всё ли нормально? Нурлан всё также молчит, а Леша, срывая голос, орёт оставить их, блядь, в покое.       Боится. Страшно. До одури.       Щербаков услышал то, что не хотел, убедился в своих раздумьях, а теперь не знает, что ему делать с этой информацией, не знает, как помочь другу. Ему страшно представить себя на его месте, чтобы вот он однажды проснулся и понял, что запястье покрыто цветами, а Лена, в которую он безумно влюблен, просто признается, что разлюбила. Он искренне верил, что это осталось лишь в глупых преданьях и в редких случаях — его это ни в коем случае не заденет. А сейчас его лучший друг на тропе смерти.       — И… кхм… что будешь делать? — созревает, чтобы задать этот вопрос. Глядит в упор, скользит по копне тёмных волос, по сгорбленной над умывальником спине, дрожащих руках, замечая небольшой лепесток, торчащий из-под рукава худи, и взволновано сглатывает — боится.       — Не знаю, — честно отвечает Нурлан. Прислушивается к своим внутренним чувствам, понимает, что новых порывов не предвидится, и медленно моет руки, тщательно убирая кровь — ему кажется, что она успела пропитаться под кожу. — Не знаю… — зачем-то тише повторяет он и ополаскивает лицо холодной водой, глупо надеясь, что это поможет прийти в себя.       Но это, блядь, не помогает.       — Ты же понимаешь, что можешь умереть? — тихо интересуется Щербаков, стараясь не давить. Он зол. Он ужасно зол на Нура, что тот так глупо упал в любовь к девушке, которая не его жена. С самого начала он говорил, что это пиздец какая дерьмовая идея и ему не стоит этого делать, не стоит увлекаться связью на стороне, но это же Нурлан Сабуров — ему всегда плевать на последствия. — Понимаешь, что это финальная, блядь, трасса? — голос Щербакова дрожит от эмоций, глаза метают молнии от безрасудности друга. — Ты должен…       — Что ты хочешь от меня услышать, Лех?! — не сдерживается и повышает голос он, сильно ударяя ладонями по краям раковины — злится и на себя. — Да я понимаю! Я понимаю, что меня развели на любовь, как последнего лоха! Я понимаю, что я сглупил, что я ебанат, который решил хоть раз в жизни пойти на поводу в своих чувств, а не рациональности! Я понимаю, что мою любовь растоптали и переключились на меня и не отпустят, пока я не захлебнусь кровью и блядскими ромашками нахуй… Я всё понимаю, мне тридцать, а не три, Лех…       Голос стихает также неожиданно, как и срывается на крик. В карих глазах слёзы, они мечутся по интерьеру, пытаясь зацепиться за что угодно, но лишь не за сочувствующий взгляд лучшего друга, который хочет всего лишь помочь.       — Раз ты понимаешь, так что будешь делать? — не сбавляет оборотов, гнёт свою линию Щербаков. — Решать ситуацию нужно быстро, ты видишь, что уже на третьей стадии…       — Второй, — намекая всего лишь на бутоны в крови, исправляет Нур, глупо веря в тупость друга. Но Леша отнюдь не глупый, не дурачок, коим себя выставляет.       — Третья, — уверенно стоит на своём Щербаков и, грубо хватая друга за левое плечо, оголяет запястье, на котором проросли ромашки. Маленькие, белоснежные и такие, сука, идеальные, что радуется глаз, несмотря на адскую душевную боль. Нурлан лишь сдавленно сглативает — ему нечем крыть и не знает, как врать. — У меня есть знакомый хирург. Сделает всё тихо, без огласки, качественно и в скором времени — я могу договорится, — он говорит уверенно, негромко, без давления, показывая, что стоит прислушаться.       — Я не вижу смысла без чувств…       Голос звучит обречённо и едва слышно — Сабуров едва ли шевелит губам, пронзая взглядом какую-то точку на синем кафеле у кабинок. Прострация — лучшая блокировка мыслей в неприятных ситуациях.       — А дети не видят смысла жизни без своего отца, — тверже напоминает о смысле жизни Леха. — Ты должен в первую очередь подумать о них, Нур, а не о себе. Ты итак сделал выбор в пользу себя, когда между любовницей и семьёй поставил её на первое, — презирает и это слышно. Нурлану не обидно, не стыдно… Ему… Ему пусто. — Сейчас же, будь добр, соверши правильный выбор.       — Дай мне день, — негромко просит Сабуров, наконец-то возвращаясь в реальность. Ловит безэмоциональный взгляд друга, игнорирует в его глазах нотки презрения, разочарования и страха, но ничего не комментирует. — Я должен с ней поговорить.       Леша лишь едва заметно понимающе кивает головой, а после протягивает другу швейцарский, карманный нож, чтобы тот срезал свои ромашки с запястья.       Никто не должен узнать.

***

      Когда дверь квартиры хлопает со слишком выраженной злостью, Оля понимает — конец.       Впрочем, она давно уже собрала свои вещи, половину которых перевезла обратно к себе на квартиру, порвала и сожгла половину картин, нарисованных с его, отменила заказ на щенка ньюафаундлена, и морально готовилась к тому, когда он поймёт.       Поступать, как сука, её научила жизнь, но и тут она пыталась сместить всё к нулю. Ольга искренне пыталась вновь полюбить, вбить себе в голову тот факт, что Нурлан — её половина. Но трудно это сделать, когда понимание того, что эта самая половина уезжает к жене, оставляя тебя одну в холодной постели, словно от неё требуется лишь одно.       Нурлан заходит молча, откидывает ключи на полку и смотрит исподлобья, словно пытаясь испепелить, но в то же время в глазах скользят нотки нежности, любви, которые ей так не хватало эти месяцы. Он знает, что будет дальше, замечает, что квартира опустела от вещей, замечает её пустой взгляд.       Не спешит начинать разговор, наслаждается чувством странной эйфории — точно, цветы не так растут и бушуют около объекта любви. Присутствие их успокаивает, жаль, что не Сабурова. Он скользит взгляд по её фигуре, виноватым глазам, рукам, которые она сжимает от волнения. Пытается запомнить её такой навсегда. Откладывает чувства в дальний ящик, прекрасно понимая, что от них останутся лишь воспоминания.       Выбора нет.       — Ничего не хочешь мне сказать?       — Звучишь, как герой мыльных опер…       — Оля, — требовательно обрывает он, сам не зная, чего от неё ожидает.       — Что? — рвано спрашивает она, делая шаг вперед, и только сейчас Нур замечает дорожную сумку, которая стоит за подлокотником дивана. — Что ты хочешь от меня услышать?       «Действительно, Сабуров, а что? То что, она тебя не любит? Не знал, что я такой мазохист…» — ехидно интересуется внутренний голос, и он на мгновение спешит прикрыть глаза. Невыносимо больно смотреть на девушку. В полумраке комнаты, Ольга выглядит, как фантазия какого-то писателя Англии из семнадцатого века: маленькая, хрупкая, с бледным цветом кожи и темним-темним взглядом.       — Что между нами происходит? — не выдерживает он и злобно ударяет кулаком по рядом стоящей поверхности. Фарфоровые фигурки подскакивают, желая упасть и разбиться на множество осколков. Но девушка и бровью не ведёт на этот выпад, смотрит сухо и как-то устало, не выражая ровным словом ничего. — Оль…       Нурлан ждёт. Терпеливо и молча. Глядит в упор, не отпускает её тёмных глаз, наконец-то желая узнать правду. Он чувствует, как горло неприятно саднит, как чешутся цветы, точнее то, что от них осталось на правом запястье, но не даже дергается, стоит, словно статуя и ждёт.       Ольга тоскливо хнычет, на мгновение уводя взгляд влево, а после кивает, на одном дыхании произнося:       — Я не люблю тебя. Всё очень просто.       Это ощущается, как удар под дых, выбивающий дух, как неожиданный хук справа, встряхивающий мировозрение, как резкое удушье, дающее ощутить «мир на грани», как нож в сердце — кажется вот-вот и приступ.       Он молчит, не останавливает её, когда та, подхватывая дорожную сумку, медленно спешит к выходу из давно не их квартиры. Ей нечего больше сказать, нечего больше сделать. Ольга месяц провела в попытках поверить себя в том, что она любит Нурлана, сейчас же — это финиш, жирная точка в их истории.       — Ты хоть когда-то меня любила? — тихий вопрос доносится ей в спину ровно в тот момент, когда её рука дотрагивается ручки двери. Ольга замирает и сдавленно сглатывает, едва ли поворачивая к нему голову. Не может, чувствует вину.       Сабуров не оборачивается, спиной прекрасно ощущая всю вину, исходящую от неё. На девушку больно смотреть, как бы не хотелось вновь увидеть её глаза. Она — причина его цветов, причина кризиса жизни, причина боли в сердце, причина всего, что было и есть в его жизни.       — Да, в начале я невероятно сходила с ума, и едва ли могла делить тебя с женой, — голос тихий, спокойный, с нотками грусти и приятной тоски, — а потом… в потом мне стало всё равно, где ты и с кем ты. Ты дарил мне свою любовь и уют, и этого было достаточно.       — Выгода? — с болезненным смешком нервно спрашивает он, склонив голову налево, но всё также не решаешь взглянуть на неё в последний раз. Не может поверить в то, что его так легко развели, что он не заметил холода с её стороны. Ебучая романтическая пелена, застилающая глаза.       — Нет. Умиротворённость — спасибо тебе за неё, — её голос надломленный, но она ничего не можешь поделать со своими чувствами, — прости за всё и прощай…       Дверь закрывается тихо, с едва слышным неприятным скрипом, на который раньше бы он гаркнул что-то на подобие: «аккуратней». Сейчас же ему плевать. Внутри дыра, которую нельзя ничем заткнуть, по телу цветы — которые убрать можно лишь отказавшись от эмоций и чувств.       И Нурлан не знает, что хуже: подохнуть, как скотина, всего лишь от невзаимной любви, или же сделать блядскую операцию и просто существовать, не ощущая абсолютно ничего. Впрочем, в любом случае, жить не хочется. Точнее тупо просто не будет «зачем».       Он пишет Лёхе краткое: «третьего операция — можно?» и падает на диван спиной, предчувствуя очередную волну нераскрывшихся бутонов, лишь больше разбушевавшихся после её ухода.       Смешно, в современном мире всё ещё выигрывают чувства.       И, увы, не Нурлановы.