Похищение Персефоны

Перьевая ручка нарисовала очередной завиток на бумаге цвета слоновой кости. Миф об Аиде и Персефоне. Какой трогательный текст выбрал Джулиан для их домашнего задания. За последние полчаса вьюга за окном только усилилась. Ветки качались из стороны в сторону, как маятник на деревянных часах, висевших на кухне. Часы давно пора было сменить: взмахи тонкой дощечки и тиканье позолоченных стрелок убивало в Генри всякое желание спать, которое и без того нечасто навещало его. Они мешали даже больше, чем желтоватый свет фонарей, который процеживался в щель плотных бежевых штор, расчерчивая пол ровными прямоугольниками; больше, чем ветер, который всегда находил способ просочиться в крашеное окно, насвистывая надрывную, визгливую мелодию, и больше, чем мигрень, навещавшая Генри мрачной тенью в углу, появляясь где-то в глубине зеркала в ажурной раме. Генри поставил точку. С кухни пришёл запах жареного хлеба и топлёного сливочного масла: Камилла готовила тосты. По обыкновению — с ярко-красным, пестреющим миллиардом жёлтых зёрнышек, земляничным джемом. Землянику они нашли возле дома Фрэнсиса. От кустика к кустику, как по хлебным крошкам, ягодный след вывел их на крохотную полянку в лесу, которая полностью заполнилась круглыми зубчатыми листьями. Банни запихивал ягоды в рот горстями, испачкав соком ладони настолько, что казалось, что он только что убил кого-то этими своими руками. «Чарльз, ты помнишь, как мы раньше каждое лето варили джем из земляники?» — шелестом листвы раздался голос Камиллы. Через пару минут нашлись корзинки, и все увлечённо собирали маленькие лесные ягоды. Каждый раз, когда Камилла приходила к нему, квартира будто раскрывала веки, тяжёлые от долгого сна, и медленно, звук за звуком, пробуждалась. Камилла включала свою любимую музыку, разумеется, классическую: Чайковский, Моцарт, Бетховен. Камилла гремела банками, скрипела дверцами шкафов и постукивала посудой об столешницу. Камилла что-то говорила, несмотря на то что Генри, погружённый в свои мысли, отвечал ей очень редко, если не говорить — почти никогда. Торжественная тишина книги, будь то Гомер, Пруст или Мильтон, рассеивалась, когда Камилла входила к нему в комнату, и оставалась упокоенной где-то на тумбочке, рядом с атласами флоры, авторучкой и Платоном в оригинале. Камилла смеялась, когда он снимал круглые очки в металлической оправе, двойники тех, что болтались на носу у Банни, — тёмные глаза Генри, не приближенные линзами, казались ей невероятно забавными. Он удивлялся тому, как нежно она поправляла волосы у него на макушке, а её глаза светились так же, как в тот раз, когда Камилла гладила уличного кота, случайно повстречав того на улице. Генри чувствовал, что впервые за долгое время оживал, когда она касалась бледными пальцами его кожи: проводила по щекам, спускалась по шее, обхватывала ладонями плечи. Белые волосы Камиллы щекотали Генри, как может щекотать первая весенняя травка босые ноги. Она прислонялась лбом к его лбу. Он нащупывал острые, выпирающие из-под цветастой ткани платья лопатки. Камилла целовала его губы, сухие, — от морозов, центрального отопления или от долгого блуждания в царстве мёртвых, их мыслей, образов, книг? — а Генри думал, что с радостью угостил бы её тысячью гранатовых зерён, да вот только Камилла сама выбирала, когда ей есть фрукты. Камилле не нужен был самый прекрасный цветок на свете — знак, чтобы заметить его, нет. Она сама выбрала Генри, по доброй воле вошла в мир теней, и он распахнул перед ней свои объятия. Персефона умоляла о пощаде, когда её тащили в Ад, но Камилла сама хотела разорвать все контакты с реальностью, закрыться в его квартире, сузить весь мир до комнаты, угла возле окна, кровати, переплетения их рук и никогда больше не выходить наружу, закутаться в сотню тёплых пледов, есть румяные тосты и читать пыльные книги из-за его плеча. У Камиллы не было собственной Деметры. Некому было горевать о ней. Поэтому зима, наступившая так внезапно после их первого поцелуя возле стен Лицея, была не более чем неудачной шуткой судьбы. Генри не похищал свою Персефону. Камилла сама пришла к нему, благодаря Хэмпден, Джулиана, Гомера, саму Судьбу и всех богов впридачу за встречу с ним. Снежные хлопья падали на землю, когда Генри, последний раз позволил себе отвлечься от Камиллы и посмотреть на окно. Дальше — её белая кожа, светлые глаза, тёплое дыхание. Рубашка Генри («Почему ты постоянно носишь рубашки, это же ужасно неудобно?») оказалась где-то рядом с её платьем: странный, несколько ироничный контраст строгого чёрного и цветочного зелёного. Поцелуи покрыли её холодную кожу. Камилла — разве её имя не похоже на тот нежный цветок, который летом растёт повсюду? — вздрагивала от прикосновений, выдыхала и с нажимом проводила ладонями по его плечам, предплечьям, будто в тумане смотрела Генри в глаза. Они наполнялись блеском, отражая свет настольной лампы, уличный фонарь, падающий снег и что-то невыразимо прекрасное, сплетённое мойрами и крепкое, как клятва древним богам. Что-то, что было названо у греков множеством имён, но на языке у Генри вертелось одно — «люблю».