восьмиклассница с гранатой

— Босс, может, с вами пойти? — спрашивает Вика и хмурится. Она всегда строит такую мрачную гримасу, когда Силко влезает во что-то непонятное, и так смотрит, будто уже втихую планирует, как будет его с почестями хоронить. Силко только презрительно фыркает, дергает ручку дверцы, вдыхая горький осенний запах гнилых листьев. За ржавым забором — всего-то школа, а Вика косится на серое здание так, будто Силко собирается в одиночку залезть в логово каких-нибудь Поджигателей. Не то чтобы он так не делал в лучшие свои годы… — Это ненадолго, — говорит Силко. — Подожди тут. Вика кивает. Она всегда знает, что нужно делать, но Силко любит приказывать. Контроль превыше всего. Осенний ветер холодно облизывает лицо; Силко невольно прячет руки в карманы черного кожаного пальто. В глубине души он любит осень, но яркую, светлую, цветную — сентябрьскую и свежую, а эта тяжелая хмарь кого угодно вгонит в тоску. Грязно-бурая, мерзко-невзрачная. Листья, которые Женька в детстве собирала для поделок, превращаются в перемолотую кашу. Смотреть, как окраины темнеют и жухнут, чувствовать, как среди посеревших панелек становится нечем дышать… Больше поздней осени Силко ненавидит только промозглую зиму, отдающуюся болью в кости. На него почти не обращают внимания. Родители разбирают шумных младшеклассников, кто-то носится по двору, заполошно крича, и Силко издалека останавливается понаблюдать. Сам не хочет являться слишком рано, выдавая тревогу — он взрослый занятой человек, он, может быть, убивает там кого-то, а тут звонок из учительской срывает его к школе. Силко вздыхает, проходит к дверям, когда толпа рассеивается. Над входом в школу несколько старых барельефов — Пушкин, Толстой, Достоевский, конечно, — и выглядит это так, будто пресловутый гранит науки вот-вот упадет кому-нибудь на голову. Охранник его узнает — один из его людей, который предпочел жизнь попроще, потише. Но, как всегда, склоняет голову перед Силко и что-то бурчит в качестве приветствия, пока тот стремительно пересекает коридор. Стеклом проблескивают огромные зеркала, повешенные в конце, а дальше поворот, дверь, в которую можно нырнуть, чтобы сначала оказаться в душной приемной, где сидит наштукатуренная шумная секретарша, вечно болтающая по телефону, а дальше — директорская. Он натыкается на дочь как раз у этого поворота. Женя стоит, привалившись к колонне, обняв себя руками и болезненно жмурясь. Силко приходится наклониться, чтобы понять, пытается она не разревется или в ярости скалится. — Ты пришел… — шепчет Женя. — Конечно, я пришел, — хмыкает Силко, привычно обнимая ее и утыкаясь носом в крашенную синим макушку. — Что ты натворила в этот раз? Я не заметил разрушений снаружи. Школу не эвакуировали… Она бессильно смеется, качает головой. Женька кутается в какую-то разорванную тряпку, в которой Силко с трудом узнает белую рубашку; сквозь прорехи видно разукрашенную татуировками руку. На рубашке явно можно различить уже подсохшие розовые разводы чьей-то крови, и Женя виновато отворачивается. — Ты сегодня без повязки? — замечает она. Силко рассеянно проводит рукой по лицу, оборачивается на огромное зеркало. Шрам на половину лица, безжизненный протез янтарного глаза. Странно, что за ним уже не выстроилась очередь детишек, но родители их наверняка знают, кого подвозят до школы на джипе с тонированными стеклами, а ученики постарше и сами видят, что тут незачем связываться. — Торопился, — усмехается он. Директор встречает их с таким скорбным выражением, словно готовится рассказать о чьей-то смерти, и кровавые пятна на рубашке Жени только подтверждают эту мысль. Кассандра смеривает Силко опасливым, но и одновременно — презрительным взглядом. — Александр Иванович, — вздыхает Кассандра. — Мне казалось, наконец-то настали хорошие времена, и мы больше не будем встречаться. — Взаимно, — холодно кивает Силко. — Что произошло? Он в этом кабинете когда-то бывал чуть ли не каждый день, но в последнее время вот — затишье. На дворе уже конец октября, а Силко только теперь вызывают к директору, и это значит, что Женя очень-очень старается. С легкой улыбкой он вспоминает, как дочь только начинала ходить в школу. Прежде Силко не замечал, что Женя ведет себя как одичавший волчонок, но тогда это стало очевидно — вечные драки, свары с одноклассниками, пронесенный в школу нож, который она аккуратно стащила у Силко из стола. Обычный такой перочинный нож. Силко еще смеялся, что Женя могла бы не стесняться и уволочь у него сразу «Макарова». В средней школе его постоянно призывали, когда Женя начала красить волосы в вырвиглазный синий цвет, якобы нарушая общественный порядок. Силко до сих пор смутно помнил изумление Кассандры, когда он втолковывал ей, что сам красил длинные Женькины волосы, весь по уши перемазавшись в синьке. Силко еще пытался рассказывать про самовыражение, но это было, похоже, бесполезно. Беда была в том, что после Жени в школе начали появляться другие девчонки и с синими, и с зелеными волосами… С тех пор Кассандра считала Женю кем-то вроде врага народа, вдохновившего учениц на неформальную революцию. Женя просто хотела быть собой. В прошлом году Силко уже раздраженно отмахивался от новых жалоб на синие волосы, матерные выкрики на переменах, поцелуи с девочками за школой… Потом пришел новый учитель химии и физики, Виктор, калечный на одну ногу и, по слухам, побывавший в Афгане совсем мальчишкой, и Женя ненадолго прониклась учебой. Виктор показался Силко вполне приличным юношей, а еще он делал так, чтобы безумные поделки Жени не взрывались мгновенно. И вот теперь, после лета, которое Женя посвятила, к изумлению Силко, учебе, и мирного начала осени, он снова стоит в кабинете Кассандры Иннокентьевны, мрачно выслушивая что-то про драки и возмутительное поведение. Женя, нахохлившись, прячется за ним и нервно разглаживает руками красную клетчатую юбку. — Она подралась с мальчиками! — возмущается Кассандра. — Ужасное поведение для девочки. Она должна извиниться… — Моя дочь не будет ни перед кем извиняться! — подаваясь к директорскому столу, шипит Силко. — Это унизительно… — Не представляю, по каким понятиям, — с выразительным презрением выдает Кассандра, похожая на разъяренную кошку, — вы живете, Александр Иванович, но в приличном обществе принято улаживать конфликты словами. Я с самого начала говорила, что из девочки ничего путного не выйдет!.. Женя вздрагивает, болезненно ежась, и Силко чувствует, что мир перед ним немного темнеет. — Довольно! — рычит он. — Я не собираюсь это выслушивать… — Я подумала и решила, что ученица с такой репутацией никак не может представлять нашу школу на региональной олимпиаде! — чеканит Кассандра. — Это просто немыслимо! С ее… видом, с ее поведением! Надеюсь, это научит ее быть сдержаннее… Какой-то жалобный всхлип вырывается у Жени, она пошатывается навстречу Кассандре, не успевает Силко ее отстранить. Руки сжаты в кулаки, нос гордо вздернут, а вид у нее такой, будто Женя готова кинуться на нее и вцепиться в высокую прическу. — Вы не можете так поступить! — выкрикивает она странно ломко. — Я столько готовилась… — Не может быть и речи! — отрезает Кассандра. — Все уже решено. Она всегда ненавидела Женю — даже не за то, кто такой Силко. За то, какая она наглая, вздорная и невыносимая, как она воплощает все то, что терпеть не может Кассандра, привыкшая к строгим правилам. — Возможно, мы сможем договориться… — осторожно начинает Силко. — Нет, когда речь идет о чести школы, я не стану ничего слушать. Простите, Александр Иванович, у меня много дел… Вылетая из кабинета, Силко едва не сталкивается с юной учительницей литературы — Марией, помнится. Изящная, как и всегда, с идеально уложенной прической и золотыми украшениями, слишком богатыми для простой учительницы. Силко кажется, что она одна из немногих, кто ни разу не пытался втолковать ему, что Женя ужасно успевает по всем предметам. — Передайте Виктору, что мне очень жаль! — восклицает вдруг Женя, хватая ее за рукав. — Я передам ему все свои… наработки. На случай, если это поможет… Со стороны это выглядит так странно: прилизанная, как с глянцевого журнала, учительница — и Женька, встрепанный вороненок. Но Мария осторожно кивает и даже одаривает Женю улыбкой, прежде чем упорхнуть по своим делам, постукивая шпильками по блестящему кафелю. Женя растерянно застывает в пустом коридоре. После уроков в школе всегда стоит неприятная гробовая тишина. — Идем, не хватало, чтобы ко мне еще кто-нибудь привязался, — ворчит Женя, юркая в раздевалку и возвращаясь с джинсовой курткой. — Там похолодало, ты так замерзнешь, — быстро говорит Силко, но она лишь закатывает глаза. Правда в том, что Женю бы выгнали из школы давным-давно, если бы не знали, кто ее отец. Силко не старается казаться пугающим именно здесь — в конце концов, он отчетливо разделяет работу и родительство; но слухи бегут далеко вперед. Когда по телевизору опять рассказывают про то, что милиция накрыла сеть каких-то наркоторговцев, любопытные одноклассники Жени неизменно спрашивают, не знает ли она что об этом. Когда в лесополосе у МКАДа или в Гольяновском пруду находят очередной труп, они и вовсе предпочитают не задавать вопросы. Меньше знаешь — крепче спишь, как говорится. А Силко заботится о том, чтобы излишне настойчивые никогда не просыпались. Они не спешат идти к машине, а направляются к тренировочной площадке. Она отгорожена сеткой, будто клетка; Силко рассматривает размытое покрытие с наполовину стершейся разметкой. В тени деревьев здесь, снаружи, есть несколько скамеек и ржавые турники. Женя запрыгивает на один из них — двумя ногами на одну половину. — Что произошло? — мягко спрашивает Силко, глядя на кровь на ее рубашке. Ветер взметает листья, но Жене, кажется, не холодно. — Они говорили… просто болтали всякое, — скривившись, признается она. — Узнали, что мы с Виктором будем участвовать в олимпиаде… Думаю, они мне завидуют. Да точно завидуют! Да! Но они стали говорить, что я сирота, что я никому не нужна… Что тебя арестуют, и я останусь одна… — У меня куплена вся милиция в округе, — иронично напоминает Силко. — Я бы посмотрел на того, кто попытается меня арестовать. Она все равно глядит исподлобья, как-то опасливо. Самый большой страх, еще из детства, — друг друга потерять. Силко и сам уже не помнит, когда забота о приемыше стала такой необходимой и важной; когда вытаскивал перепачканную сажей девчонку из пожара, в котором схоронил брата, он и вовсе не думал. А потом что-то стало иначе, может быть — лучше, может — уязвимее, но Силко больше никогда не сомневался, называя Женю своей дочерью и мысленно обещая подохнуть за нее, если потребуется. — Я думаю, ты правильно поступила, — говорит Силко. — Но с возрастом постепенно понимаешь, что, если каждого убивать, кто тебе слово против скажет, могил не напасешься. Я всего лишь хочу, чтобы ты жила спокойно… — Напомни, что случилось с тем мужиком, который пошутил про вилку в глаз? — Никто его не видел, — тонко улыбается Силко. Он закуривает, прекрасно зная, что, если постараться, их можно увидеть из окон учительской. Пусть смотрят, ему плевать. Это его район, его земля, и все здесь подчиняется его правилам, сколько бы Кассандра ни огрызалась, хватаясь за свои устаревшие совковые устои. Иногда он задумывается, правильно ли поступил, отправив Женьку учиться — он, дитя улицы, выгрызавшее себе дорогу. Силко помнит только начальную школу, а потом все сливается в какое-то мелькание пионерских галстуков, побегов с уроков, беспробудного родительского пьянства и попыток как-то заработать себе на жизнь, что сделали его тем, кто он есть. И не хочет он такого для дочери, помня, сколько раз выживал назло и не знал, куда идти. Женя слезает с импровизированных качелей, подбирается ближе, под тяжелую полу кожаного пальто — все-таки замерзла. Крутит в руках кончик растрепанной косы, забавно хмурясь. — Я дралась — ну, как Вика меня учила, — хвастается она. — У меня отлично получается! Наверно, надо ей рассказать, пусть порадуется. — Еще бы она не порадовалась, — вздыхает Силко. Время как-то незаметно бежит. Еще недавно Женька была маленькой совсем, они с ней таблицу умножения эту проклятую учили. Силко приходил домой за полночь, усталый как собака, но Женя ждала его с тетрадками в обнимку, тщетно штурмуя задачки по математике; он заваривал очень сладкий чай, садился с ней рядом и пытался думать не о том, как его люди ногами выбивали долги, а о каких-то там купленных яблоках. С точными науками у Жени всегда были проблемы, она ненавидела, когда ей говорят, что делать, и назло выдавала, что дважды два равняется пяти. Ей нравилось рисовать и изобретать, и поначалу Силко считал, что это все сказки, выдумки, рожденные покалеченным детским сознанием, а потом оказалось, что по этим схемам можно и впрямь собрать гранаты, которыми его люди теперь пользовались. Гранаты, которые выдумала восьмиклассница. Подумать только. — Я очень тобой горжусь, — говорит он. — Ты самая талантливая. Вот и Виктор это подтвердит. Но всегда будут люди, которые не захотят, чтобы ты выделялась. — Ага, никому тут нахуй не нужна твоя личность ебаная. Разочаровываться в жизни — это всегда неприятно. Силко ласково треплет ее по голове, улыбается. — Идем домой? — предлагает Женя, болтая ногами в разношенных кедах с развязанными шнурками. Силко бы купил ей новые, да только ей эти нравятся, пока не развалятся — будет носить. — Жаль, что так получилось с олимпиадой, — искренне говорит Силко. — Ты столько времени на это потратила. — Ничего! Их проводят каждый год, — уже вспыхивает Женя, нетерпеливо носится вокруг, пока они идут мимо школы к воротам. — Вот только мне теперь будет скучно, ты возьми меня на стрелку, а? Я слышала, там Измайловские что-то наглеют! — Опять Вика болтает? — встревоженно допытывается Силко. — Я не уверен, что это подходящее место для тебя… Ладно, я подумаю, — почти что не врет он. Женя улыбается очень по-лисьи коварно — знает, что может добиться чего угодно, когда вот так смотрит на Силко. И пользуется совершенно нагло и беспардонно… А ему каждый раз одновременно хорошо и плохо от того, что у него, оказывается, есть сердце. В конце концов, стреляет она куда более метко, чем Силко, так почему бы и не попробовать?..