Только не зови вслух

Кругом зима, так что холод не кажется необычным. Ползет-ползет под слоями одежды по коже, будто бесконечная многоножка, и щекочет сотнями лапок; хочется свести лопатки, ссутулиться, поднять плечи в попытках стряхнуть чудовищно длинное насекомое. Порождение мрачного, сонного воображения. Оно живет в разуме, и потому от него невозможно избавиться. Оно всегда возвращается. Раньше помогало одеться потеплее, не стоять подолгу на месте, не подставляться под ледяной ветер. Попить чего-то горячего, принимая тепло в себя всей поверхностью ладоней, губами и горлом. Остановиться на площади, подышать в край шарфа, глядя на украшенную огромными игрушками елку, почти черную в серой вуали дня. Днем не должно быть так холодно. Днем не должно быть так… темно. Хотя воздух прозрачный, а небо – серовато-белое, солнца нет уже который день, даже на закате и на рассвете, и оттого существование ощущается каким-то… тоскливо-безвременным. Абсурдная мысль крутится в голове: а что, если солнце исчезло? Масштаб ее бестолковости и невозможности сравним лишь с необъятными, циклопическими размерами самого Солнца. Оно где-то там, за пеленой снеговых облаков, далекое, сжигающее и сонное, копит жар, чтобы спустя полгода снова ослеплять и опалять. Будешь ли тогда молить о холоде, которого полно сейчас? По спине проносится дрожь. Руки – назад в карманы, сминая мерзнущими пальцами подкладку; склонить голову, зарываясь кончиком носа в змеиные витки шарфа. Шерсть его мокрая, пропитанная водой из дыхания. Что – кто – может быть настолько огромным, чтобы проглотить солнце, и оно исчезло насовсем? Мысль не уходит. Почему-то за ней тянется продолжение, точно кольцо за кольцом, на тяжелой, поросшей ракушками цепи, заржавелый якорь поднимается со дна. Это может быть дракон, змей, кит, парящий в бесцветном космосе; это может быть нечто, чему нет названия в человеческом языке, потому что люди никогда прежде этого не встречали. И каждая из звезд на небе – фонари его пути-лабиринта, а Солнце размером с один его глаз. Кто-то задевает Олесю плечом, и она вскидывается. Кидается следом за прохожим, трогает, привлекая внимание, заледеневшей рукой: – Простите. Вы не знаете, что… – ...Что? – уточняет он, когда пауза повисает тяжестью между ними. – Нет. Ничего. Простите. Пускай даже существо… сущность неописуемо огромна, она все равно может услышать зов, ощутить на себе направленный луч ищущего разума. И может… откликнуться. Так глупо, но солнца по-прежнему не видать, и параноидный страх заставляет притихнуть и отвернуться, не закончив вопроса. Ощущение чьего-то внимательного взгляда давит, кажется, прямо сквозь облака.

***

Путь, по которому она идет, одновременно бесконечен, тянется в никуда, и может быть завершен в любой момент, замкнуться и вернуть ее в начало. В дом. Он существует сразу везде, насколько она в силах видеть в камерном пространстве сновидения. Заснеженные дороги, расчерченные рыжеватыми колеями, – это абрисы его галерей. Черные безлистные клочки леса – это укрепленные потолки и кровля. Ощущение то же, что и на поверхности, в сознании, над пучиной сна: дом огромен, он уходит глубоко в темноту, и люди не видели подобного никогда прежде. С трудом сквозь плотную вуаль образов протискивается воспоминание. Под большими больницами много подземных переходов. Чем хуже, чем серьезней болеешь, тем меньше дела до того, что творится этажами ниже. Но когда начинаешь ходить самостоятельно, приходится спускаться. Снаружи часто ветрено, грязно, а миновать дорогу между корпусами нужно, не пачкая ноги. Каталки и кресла только для тех, кого не слушаются собственные тела. Будь благодарна, что с тобой всё снова иначе. Переходы под землей запоминаются плохо. Обычно там темно, а шорохи многократно отражаются от стен пустых коридоров. Нет окон. Стены и пол цвета… запустения. Трубы по бокам и в низком потолке так широки, что внутри каждой можно проползти без труда. Трудно отыскать менее дружелюбное место. Тем страннее, что оно – в больнице. Но не здесь ли сталкиваются жизнь и смерть? Не здесь ли и положено быть дружелюбию, помощи, спасению – над землей, и глухому зову пустоты, душной полутьмы, иллюзии погребения – парой метров ниже? Разум как будто ёжится и, спасаясь от глухого отчаяния, осознания своей конечности, ныряет обратно в сновидение. Там Олесю ждет возвращение к началу. Там – в доме, в предвечерней полутьме, – по залу расставлены елки. Раз уж одна ей понравилась, то слишком много не будет, верно? И там кто-то высокий, с цепким, но ласковым взглядом, украшает последнюю, все еще мертвенно-черную, будто вытащенную из холодной темноты. Он никогда не поворачивается лицом. Но она знает, что он такой. Откуда-то просто его знает, хоть и не помнит ничего, даже имени. Это сон, а во снах всё размыто. Так было всегда. Но ей интересно, и она присматривается. Мир переворачивается, будто на корабль, смывая его в бездну, накатывает гигантская волна. Чернильная вода затапливает глаза, уши, рот. Сновидение разрушается, словно оплывает воском в жаре горна, и сквозь дыры проступает глухая пустота. Она кажется космосом. Открыв глаза в утешающе знакомой мгле спальни, Олеся садится, сминает одеяло в мокрых, скользких руках и сглатывает, чтобы вернуть себе слух.

***

С каждым днем делается лишь темнее и холоднее. Это не радует. Олеся не чувствует тяги ни к тьме, ни к холоду. Она не любит зиму за это. Но все равно она выходит из дому и возвращается лишь в самые зябкие и мрачные часы суток. Нет выбора: если не ходить на работу, темно и холодно станет и у нее дома – на последнем островке ее покоя. Впрочем, в последние дни всё заметней, что тень безграничной арктической тоски накрывает всё, что ее окружает. Кажется, тень эфемерной тяжестью накрыла Солнце, поглотила его и вот-вот достигнет Земли, чтобы выдохнуть космический холод прямо на светящиеся под облаками города и пуповины дорог. Чтобы всё остановилось под коркой льда, и неведомое создание могло поближе рассмотреть муравьиную возню человечества. Олесе и в голову не приходит, что тень густеет над ней одной. Точнее, приходит, но это даже нелепее, чем проглоченное чудовищем Солнце. Оно хотя бы большое, и горячее, и яркое – любое хтоническое, прожившее вечность в промерзшей мгле существо мечтает заполучить себе такое! Она бы хотела. Она бы точно заполучила себе все солнца Вселенной, если бы только они могли осветить ее и обогреть. А то она не в силах обогреть даже себя. Сегодня странной мыслью и поделиться не с кем: на улицах почти пусто. Темные, совсем без пятнышек голой кожи фигуры, затянутые белесой дымкой, быстро шагают мимо. Иногда исподлобья поглядывают на небо. Видят ли они тьму? Или просто тревожатся об отсутствии солнца? На елке, одиноко стоящей посреди города, поблескивают не греющие золотые огни.

***

Сырость и невесомость воды – адской бездны под зеркальной пленкой – придают форму неясным тьме и холоду. И это снова сон. Быть может – продолжение прошлого. Корабль, который она ведет через океан, вот-вот пойдет ко дну. На локоть ниже ватерлинии зияет дыра. Металл разорван, точно бумага, пробитая пальцем, и торчит в стороны, вывернувшись лепестками, угрожающе, как ядовитый цветок. Вода еле дрожит, удивительно спокойная даже для сна. Нет волнения, нет непогоды. На зеркально-чернильной поверхности мерцает мертвая зыбь. Не видно даже горизонта. Вода и небо едино сереют в предрассветном сумраке. Вода и небо – везде, куда хватает ищущего взгляда. Земли больше нет. Для реальности это, наверное, немыслимо, но, присев и опустив руку с края палубы, она погружает пальцы в мертвую зыбь. Кажется, что она стоит на мыльном пузыре, который вот-вот лопнет. Вода шелестит и гудит где-то под ногами; почти поет, потираясь о металлические стенки переборок, изгибая их, вдавливая, как сырую глину. Предчувствие каждой следующей секунды как последней – текуче-жаркое, душащее; это предощущение падения. Мгновения идут, но корабль все еще на плаву. Возможно, он просто не причиняет никакого дискомфорта громадине океана: ничтожная соринка в масштабах грандиозного монстра, миллионы лет лениво дремлющего в своем котловане. Неестественность тишины – это лишь признак ограниченности, скованности крошечного живого разума перед потрясающим в своей полноте симбиозом всего времени и пространства. Маленькая точка океана может и впрямь быть неподвижной и равнодушной, пока из невидимой глубины на поверхность катится ужасающая волна. Спасаясь от подступающего к горлу страха, Олеся вновь тянет из памяти отвлеченную ассоциацию-воспоминание. Воспоминания о доме размыты. Но, стоит задуматься о нем настоящем, не о месте, а о состоянии, ощущении, созвучном внутреннему переживанию мира, – и на ум приходят холод и темная вода, а над головой – продырявленный звездами черный космос. Но следом повторяет себя ощущение грядущего шторма. Родители – точнее, их отношения, – были подобны подводной волне. Неизвестно, что именно было сделано не так и когда: скандалы случались много позже, посреди мертвой зыби ровной рутины. И, как любая волна, задевали всех, кто поблизости. Олеся покинула дом в поисках покоя – и оказалось, что холод и тьма на десяток градусов южнее совсем другие. Их оказалось невозможно любить. Влажно, зябко, нет ни полярных сияний, ни оленьих следов на окраинах города, ни бесконечной пустоты над головой. А заснеженные дороги и чернильная вода в сновидениях так похожи на дом… хотя и наполнены присутствием чего-то невыразимо, необъяснимо, необъятно чуждого, которое дрейфует где-то поблизости. Воспоминание тает, и вновь перед глазами встает вода. На зыбкой поверхности расцветают острые блики – белые просветы среди полотна чернил. Они кажутся глазами, смотрящими из космоса, и когда-то давно, тысячу лет назад, Олеся уже глядела в них. Она склоняется, ведомая мучительной близостью узнавания; перегибается через покрытый солью парапет борта. Еще, еще ближе. Корабль под ногами скрипит. Словно выдохнув с облегчением, он выпускает из себя разом тысячи пузырей и уходит под воду. Воронка вскипает шипящей пеной. Точно жаждущая пасть с многорядным оскалом, она распахивается и сразу смыкается. Вода на поверхности возвращает себе спокойствие. Падение недостаточно резкое, чтобы выдернуть Олесю из сна, и достаточно мягкое, чтобы заглушить желание вырваться из него. И, окутанная невесомостью, будто бы вложенная в чьи-то бескостные мягкие объятия, она уходит всё глубже. Вода вокруг совершенно чистая и пустая. Ни водорослей, ни косяков рыбы, ни медуз, ни россыпи пластика на поверхности. Над головой постепенно тают блики света. Весь мир заволакивает мягкая чернота. Олеся медленно открывает глаза и смотрит в синеватый потолок. Тоска от пробуждения ощущается чуждой и не поддается простому описанию, но из человеческих ощущений ближе всего к ней – послевкусие китовой песни.

***

Тень кажется почти живой и совершенно настоящей – точно грозовые тучи сгустились в небе посреди зимы. А под ногами – снег, и, даже синеватый в повисшем сумраке, он вызывает иллюзию неправильности. Он слишком светел. Как будто небо теперь под ногами, а земля оказалась над головой. Но на самом деле земли нет больше нигде, а над головой темнеет обнаженный космос. Воздух всё гуще и тяжелее. Олеся не успевает миновать любимую площадь с елкой, когда внезапно что-то меняется. Из небес извергается град – прямо на головы рабочим, снимающим с елки гроздья гигантских фонариков, – и те испуганно ругаются, пряча головы под еще пустой мешковиной. Куски льда сыплются, точно обломки стеклянного потолка. Точно кто-то решил сбить все сосульки с небесного свода разом. Они пугают – разве такое бывает зимой? – но и немного радуют: елку не продолжат разбирать на части прямо у нее на глазах. Она не останется в памяти обезглавленным, неприглядным существом, возрождающим горечь обо всем ушедшем. Олеся бросается прямо к ней, вступает под разлапистую крону и слушает, как льдинки скатываются к ее ногам. Тьма сгущается над головой, затем – на земле – и вдруг осязаемо трется о сапоги. Кожа скрипит и щелкает. Звучит, как речь на неизвестном диалекте, недоступном ни человеческому горлу, ни людскому пониманию. Это не упавшая игрушка. Это… сама тень. Олеся шатается и падает, тщетно хватаясь за колючие лапки. Под ней, под ногами – что-то жесткое, волнистое, дрожащее… Она упирается руками, чтобы встать, – и ее ослепляет. Все органы чувств наполняются холодом, китовой тоской и ощущением дома. Образы снов и реальности перемешиваются, и осознание сжимает разум до крошечной точки света, окруженного величественной бархатной темнотой. Она скрипит и шуршит: не то чешуя, не то плотная кожа, не то роговые пластины. «Ты не забирало Солнце. Ты его заслонило». В ответ – мягкая волна тепла. Олесе кажется, что Солнце уже вложено в ее руки, оно выглядит светящейся бусиной, плещущей оранжевым ярким светом. Солнце – вот оно, бери, забирай, всё твоё. «Но зачем тебе я? Я точно не лучше Солнца». В своем воображении она смыкает ладони, прижимает их к себе и куда-то бежит. «А что, если я не хочу?». Сердце колотится в груди, всё внутри трясется, а кровь кажется замерзшей. Страшно, что это может быть ее безумием – от холода, от одиночества – и ужасающе, что это может оказаться правдой. Колыбель тьмы расступается, уступая место тысячам звезд и голубой песчинке далеко внизу. На мгновение глаза словно бы обжигает чистой красотой – а затем кровь вскипает в венах. Воздух вытягивает из груди, неумолимо, неостановимо. И это – единственное и самое правильное, что может ждать человека в открытом космосе без скафандра. Для безумия страдания слишком реальны. Вспышкой в теле, взрывом ужаса и боли в разуме – Олеся хватается за горло, но руки скользят: под пальцами разрастается иней. Она падает и пытается уткнуться в ладонь под собою в поисках спасения. На пределе сознания она чувствует, как ее вновь обволакивает мягкая, как вода, плоть существа. Странная мысль посещает измученную голову: ладонь, чем бы на самом деле она ни была, казалась жесткой и кожистой лишь потому, что в космосе нет давления, а на Земле оно в целую атмосферу. Точно так же, только наоборот, изнутри, раздавливает на поверхности выловленных глубоководных рыб. И точно так же едва не раздавило ее саму здесь, посреди пустоты. Слишком поздно… для чего бы ни было. Они уже покинули Землю. Так далеко внизу, совсем крошечная, уже незначимая: дом, работа, знакомые и друзья. Что видели они, когда невообразимая тьма упала на город, окруженная свитой ледяных осыпающихся осколков? Осталось ли от города хоть что-то? «И куда мы теперь?». Оно молчит. Оно незримо бредет среди множества образов из ее головы, наконец-то предельно близко изучая язык ее сущности. Оно намеренно избегает слов. Слово – конечная форма, монолит, не способный в момент измениться, чтобы передать мельчайший оттенок значения. Для этого люди прилепляют к словам другие слова, создают и множат хаос без капли настоящего смысла. Белые глаза звезд смотрят на нее, и она понимает: всё это уже неважно. Но здесь по-родному темно, и холодно, и где-то неподалеку (в масштабе космоса) сияют северными огнями переливы Столпов Творения, и еще многое из того, куда может заплыть космический кит-дракон-змей, так до сих пор не назвавший ей своего имени. В голове становится упорядоченно, спокойно – и, с предельно возможным удобством устроившись в сжатом кулаке, Олеся готова отправляться куда угодно. Нет никакого смысла приходить за ней, если только не показать всё, что они захотят.