Картонное стекло

Заблудших по путям утроба матери щенят принято оставлять в коробках с тонкими, картонными стенками, что превращаются от каноничного ночного дождя в требуху. Они просто рождаются не в том месте и не в то время – не у тех хозяев. Под стеной из шершавых, выточенных условной непогодой стен, холодные руки размещают оплот из пяти-десяти пульсирующих сердечек. Обладатели последних поскуливают, тычутся высохшими от долгого пребывания на улицах носами друг другу в шею и скребут ломкими, как рисовая бумага, когтями по стенам из разлагающейся бумаги. У Айзека нет метафорических братьев и сестер, подмышками которых можно спрятаться от давящего чувства обреченности, что ломает ребра и оплетает любые другие кости, поверх нароста обретенной силы, шершавым отчаянием. Пока нет, как говорит Дерек. Дерек, к слову, мало говорит. Он предпочитает приучать новоиспеченный помет к пониманию жестов, невербальному общению, распознаванию взглядов. Нельзя не согласиться, подобные навыки пригодятся в тот самый момент, когда нельзя будет позволить ни единому звуку сползти с губ кровавой плацентой, зато можно будет схваткой зрачков передать на ломаной азбуке Морзе «сейчас». Но не в данный момент, когда мировоззрение вытекает через трещины абсурдной пластмассовой кружки с нелепым рисунком в граненый, хрустальный бокал – нет, в данный момент такая молчаливая междоусобица восприятия явно лишняя. Как Бета, Айзек не может не знать, что его Альфа знает; не чувствовать, что Альфа чувствует, не ощущать, не окунаться, не надеяться. Неверие обещаниям всплывает ограждающими буйками, предупреждая о возможной лжи. «Я научу тебя быть необходимым», - юноша жмурится – долгие полчаса сна урывками между второстепенным бодрствованием всю ночь – и тянет пропахшую мокрой сажей простыню ближе к подбородку. «Я покажу тебе, что такое настоящая семья», - если кто-то скажет, что слабые всегда ведутся на преумножение собственной силы, он соврет. Законы математики вопят о том, что, во сколько крат ноль не преумножай, он останется тем самым, пустым овалом. Слабые, болезненные щенки, на которых садились, не замечая, невнимательные суки, те, которых кусали за хребет их отцы-кабели, в большинстве своем ведутся только на обещание стакана молока к овсяному печенью под рождественской елкой. Дерек знает, насколько тяжело вырастить новые, вырванные от рождения клыки. А еще он знает, что если приласкать брошенного в той самой коробке щенка, потрепав его за загноившемся ухом, тот вильнет хвостом и покорно примет ошейник и клетчатое одеяло у чужих ног. Охотников растят зовом. Им подвывают, беря самые сладкие, хрипловатые октавы, их зовут, и просто смотрят за тем, кто из десятка сможет перемахнуть через кажущуюся китайской стену, дабы орашить свалявшийся мех на лапах дождевой водой из глубокой лужи. Айзек понимает, что у него, несмотря на обретенные волчьи способности к регенерации, с дикой, чешущейся болью садит горло. А все потому, что вымаливая прощения из примостившихся на, к удивлению, сухом деревянном потолке демонов, юноша бежит, не в силах в третий раз произнести «Аминь». Бежит и прячется в темноте скрипучих коридоров, что неизменно ведут на кухню. Должна же быть у Беты какая-то цель этих ночных поползновений. Стакан остуженной воды подойдет. «Может, стоит оставлять графин около плиты, кутая его в плед», - успевает подумать Айзек до того, как всю его сущность, целиком, пронзает сахарным чувством пресловутой защищенности напротив одной из обшарпанных дверей. Если нажать на алую, сигнальную кнопку обострения восприятия кнопку, что спрятана где-то около бедра, то можно услышать чужое дыхание и почувствовать его мясной привкус – говядина на ужин смотрится сюрреалистично в этих стенах. Нет, он вряд ли когда-нибудь рискнет провернуть почерневшую от хронометра времени ручку на двери в чужой спальни, но вот избежать соблазна того, чтобы просто сесть, портя одни из немногих мягких, как шкура теленка, штанов прямо на пол рядом с ней – это практически невозможно. Айзек вдыхает глубже, как-будто это в его животе копошится рой четырехмесячных щенят, и прижимает ладони к лицу: кожа теплеет от разошедшегося дыхания, напуганное кровообращение улучшается настолько, что ногти перестают отдавать болезненно серым цветом. Юноша знает, что Дерек знает о подобных сменах локации с первого раза. А так же знает, что тот верит, что подобные всплески инфернальной сентиментальности исчезнут за неделю. К сожалению, луна набирает обороты и на восьмую ночь, когда худощавые бедра уже накрепко срастаются с соскочившими с гвоздей досками на полу около _той самой_ двери. Айзек просыпается – выходит из сонного транса – быстро, машинально пряча очередной толчок кислорода в легких за тихим рычанием, когда на его босые стопы приземляется квадратный клок покрытой катышками ткани. Вроде бы и одеяло, но такое маленькое, под ним не спрячешься почти-что-бабочкой в коконе. Зато на него можно лечь, притянув остроугольные колени к груди. «О боже», - думает совершенно отрекшийся от религии и кар господних юноша, плавясь под жгучим румянцем на щеках, когда чужая ухмылка обнажает не только ряд заостренных зубов, но и его собственную стыдливость. «Спасибо», - юмористически искренняя благодарность сочится гноем из глаз, когда услужливо приготовленный – совершенно не обогащенный протеинами – завтрак подают в тарелке, а не в собачьей миске, что так хорошо сочеталась бы с небрежно кинутой ночью подстилкой. На самом деле, это похоже на соблаговоление на грани фола. Когда признанный ни единым советом профессор обсерватории позволяет нерадивому студенту смежного факультета тихо созерцать созвездие Кассиопея на шероховатостях досок над кучерявой головой. Айзеку и правда внутренне тепло там, на этом хреновом лоскутном собачьем покрывале. Он стынет, кости ломит после подобных ночевок так, что нет сил выполнить очередной замысловатый прыжок на тренировках, но ему тепло. В прочем, это ощущение быстро приедается. Когда юноша давит омертвевшими пальцами на руку _о да, все еще той самой_ двери, у него внизу живота образуется десяток злокачественных уплотнений, которые невыносимым страхом за собственную рациональность давят по ободку головы. Изучающий, холодный в своей любопытности взгляд конденсируется вокруг чертовым ящиком, провоцируя приступ клаустрофобии. «Это я и моя стая», - юноша считывает как мантру с окаменевших губ эти несколько слов. – «Часть стаи имеет право на то, чтобы быть в ней». Мягкий хлопок выкроенных без усилия прямоугольных лоскутков по чужому матрасу сбивает восприятие с ног немелодичной туши. - Плюс сколько-то там миллиметров в осадках на сегодняшнюю ночь. В коридоре промозгло, - Бета не смотрит на свою Альфу, стараясь занавесить боязливость тонкой марлей из наглости и назойливости. Возможность лежать рядом кажется упоительной, ее вкус щелкает на кончике языка озорными пузырьками накрахмаленной газировки. Щенок тянется к создавшей его суке, как издыхающий от голода волк к глотку крови, так непрозорливо сочащегося в острую осоку из куска плоти только что убиенного зверя. Бете хорошо рядом с Альфой, как можно ближе, но без нарушения границ, выписанных в конституции-личных-пространств. Айзек засыпает крепко впервые за две недели, под колыбельную из рычащего смешка и скрипа матраса под горячей прародительной плотью справа. Ему впервые за две недели иллюзорно не хочется пить. Когда еще через непозволительный миллион пируэтов минутной стрелки вокруг себя, Айзек видит две мрачные под давлением революции инстинктов тени под _и снова той же дверью_, он тянет губы в понимающей улыбке и не швыряет, повторяя витки истории, подстилку им в ноги: просто покачивает перед лицами, как манком зазывая за собой, в другую комнату, туда, где новоиспеченным Бетам _их_ стаи не будет промозгло. Забытое в своем не существовании чувство: аллегорически – или не очень – спрятанный между острых лопаток молодой волчицы Эрики нос, так же, как и ее, в свою очередь, между пары выступающих костей Бойда, обитых темной мышечной тканью, выжигает в костном мозге уверенность. Ту самую, что, так и не сгорев, перерождается в более стабильную свою форму под внимательным взглядом красных от силы и обретенной ответственности глаз. Наверное, это и есть панацея их жизни, медленно сбрасывающей кожу существования.