***
когда я слышу мелодию дверного звонка второй раз за неделю, мне кажется, что я схожу с ума. уже активнее иду к двери, но всё кручу в голове, что, может, в этот раз меня пришли всё-таки вальнуть. гляжу в глазок, а там пашка. ещё один мой старый друг, умотавший в европу три года назад. я открываю дверь и смотрю на его до ужаса родное лицо со смесью страха и радости. сначала вова, теперь паша… кто следующий? мать наконец вспомнит про сына? — прикинь, — слова летят из моего рта сами собой, будто я понимаю, что нужно говорить, хотя в голове моей настроечная таблица телевизора. — до сих пор боюсь этого города, — видимо, я говорю о том городе, где жил пашка. — есть что-то нездоровое в каждом районе, в каждом новом доме. а он, проходя в квартиру, отвечает мне уверенно, будто тоже понимает, о чём я. — да, ощущения знакомые, — и начинает раздеваться. — но лучше сидеть на берегу, жарить рыбу тобой же пойманную, заворачивать в виноградные листья… он говорит всё в точности, что и три года назад. он до трясучки мечтал о домике на берегу моря. — а я… пишу одно и то же, — боязливо гляжу на пашу, словно он вот-вот улетит куда-то отсюда как жухлый осенний лист. — ну и что? это же твои чувства, типа глас божий… — он вешает куртку и проходит в комнату. — да не пизди! — наконец улыбаюсь я и иду вслед за ним. паша смеётся, заливисто и так знакомо, а затем резко останавливается у зеркала. показывает на моё унылое лицо, мол, погляди, какая рожа.***
я еду на трамвае впервые за последние несколько месяцев. впервые за это время я выбрался куда-то из дома. меня так встряхнули эти встречи со старыми знакомыми, что я взял себя в руки. сидя у окна, гляжу на заснеженный город и на мимо мелькающих людей со своими судьбами. «остановка улица тверитина, следующая остановка…», — твердит зажевавшийся голос. я лениво зеваю, оглядывая остановку, и тут замечаю до боли знакомую фигуру. она сиротливо стоит у стены с авоськами в руках и всё оглядывается. трамвай трогается, но я вскакиваю с места и кричу, что есть сил. — остановите трамвай, там мама! — и держусь за поручень, держусь так, словно тотчас же свалюсь. из кабинки водителя на меня глядят два зелёных глаза. лёгкая тряска вновь тревожит трамвай. он останавливается и я, слыша бурчание пассажиров, выскакиваю на улицу и бегу к матери. она глядит на меня, оглядывает всего с ног до головы, но не двигается. ждёт, что я сам приду к ней. а я бегу, как верный пёс, бегу к ней и как только приближаюсь, обнимаю. но она не тёплая. не пахнет домом. она словно тень себя. словно и не она вовсе. отпускаю и отхожу на пару шагов. мама глядит на меня с прищуром, будто злобно и укоризненно. — сколько вас было молодых и утомительных, — шепчет она, едва шевеля губами, но так, что слова звучат у меня в голове пластинкой. — выпали. вылетели стёкла. высохли родители. вы их выпили. вылепили жизнь, заметелили музыку, что-то позаимствовали… ошарашенно я лишь смотрю на неё. не могу обронить ни слова и двинуться тоже не могу. каждое слово вбивается в мозг голосом-молотком, каждое вызывает дикую жгучую боль. с каждым словом мне всё сильнее кажется, что я что-то упускаю. что-то очень серьёзное. а она всё твердит и твердит уже сказанное, всё не может остановиться. и я не могу. не могу перестать думать об этом упущенном чем-то, что теперь хочет выбраться наружу. в тот день я вернулся домой излишне поздно. шёл пешком от той самой остановки, наверное, надеясь, что меня где-нибудь там заметёт. потому что понял, что упустил. пришедший пару дней назад вова умер пять лет назад в той самой командировке. его забил из-за денег один из попутчиков, а тела я так и не видел. его похоронили в том же городе, где он умер, я от горя не смог приехать, хотя должен был. паша, пришедший ко мне после вовы, умер три года назад в том самом городке, куда переехал в мечте о домике у берега моря. и его тела я не видел. никто из родственников даже толком не понял, как он умер. просто однажды мне позвонили и сказали: «паша умер». я тогда запил. со смертью вовы ещё можно было справиться, но с навалившимся уходом паши — нет. а затем жизнь решила добить меня. год назад умерла моя мама. она часто говорила мне, что наша дружба с вовой и пашей слишком рано закончилась, что они выпили своих родителей своими смертями, а жизни так и не слепили толком. я понял, что все они были лишь моим воображением. я стоял и глядел в окно. в то самое, в которое днями ранее наблюдал детей и взрослых. быть может, я надеялся, что сейчас снова зазвенит дверь? дрожащие руки едва не выпускают верёвку. вслед за руками дрожат тело и ноги. дрожит и табуретка подо мной. — жизнь — это медленное самоубийство, — шепчу я, сделав шаг.