Невыносимая лёгкость бытия

— Уинстон. Голос, казалось, прозвучал прямо над его ухом. Растерявшись, Смит огляделся — но рядом никого не было, только в отдалённых углах кафе сидели люди. — Уинстон! — теперь это было явно, ему точно не мерещилось. — Уинстон, проснись! «Кто-то» тряхнул его за плечи — он узнал, кто это, узнал, чей это беспокойный голос, чьи это руки, крепкие и сильные, с мозолями на пальцах и ладонях и с нежной кожей на запястьях. — Уинстон, чёрт тебя дери, просыпайся! «Под каштаном» окончательно растворилось в темноте и он почувствовал, что лежит на всё той же огромной кровати в комнате над антикварной лавкой, а Джулия его отчаянно тормошит. Когда Смит открыл глаза, в них сразу же бросились две вещи. Первая — Джулия была в платье. Видимо, всё же, успела исполнить свою маленькую мечту. Чёрно-серое, в дурацких блёстках, с двумя тесёмками вместо нормальных рукавов, оно, несмотря на явную дешевизну и поношенность, прекрасно на ней смотрелось. Вторая — свет из окна. Необычно яркий и мягкий для часа сумерек, он подкрашивал собой муслиновые занавески, падал на пол широкой розоватой полосой, бросался в пресс-папье и рассыпался по столу множеством солнечных зайчиков, резвился на потолке, отражаясь от налитой в котелок воды. — Наконец-то! Вставай, посмотри, что творится! — Испуганная и растерянная, Джулия вскочила с кровати и бросилась к окну, и Уинстон, подавшийся было следом, замер. Дешёвые блёстки вспыхнули в лучах заката, одна из тесёмок упала с плеча, и девушка, тяжело дышащая, с всклокоченными чёрными волосами, показалась в луче света какой-то древней богиней: вечно молодой, невыразимо прекрасной, в одеянии из звёздного света, на которую нельзя даже смотреть простым смертным. Бросив быстрый взгляд в окно, она снова обернулась на кровать — и рассержено вздохнула, увидев, что Смит даже не пошевелился. — Вставай! — На этот раз и на лице и в голосе отображался не столько испуг, сколько растерянность — растерянность и веселье. Поднявшись, он медленно подошёл к окну, из которого веял лёгкий ветерок. Небо, нежно-розовое на западе и постепенно темнеющее к востоку, было невероятно чистым, будто бы стекло, в которое сто лет назад залили розовый коралл, и правда стало небосводом. Сквозь каменные плиты во дворе прорастали цветы — какие-то совершенно неизвестные Уинстону, огромные и прекрасные, в окно доносился их тонкий запах. Женщина, развешивающая пелёнки, непонимающе, но с добродушным интересом смотрела на клумбу, возникшую прямо у её ног. Всё, абсолютно всё, от мягкости неба до отблесков в луже на дворе, вдруг внушило ему спокойствие и уверенность. Им больше не грозит полиция мыслей, им больше не грозит боль или расставание — остались лишь цветы, нежный ветер и небо, с которого лился вечерний свет. — Ты тоже это чувствуешь? — Джулия посмотрела на него, и Смиту показалось, словно её глаза тоже сияют. — Что именно? — Смерть, — произнеся такое страшное слово, девушка вдруг улыбнулась. — Я не знаю, как ещё назвать. Просто… Всё вокруг стало замечательным, как будто кто-то щёлкнул пальцами. Как будто все умерли и оказались в раю. — Но мы же не умерли. Я ещё дышу и у меня бьётся сердце. — Да, но мы… Как будто бы мы умираем. Не знаю, — она покачала головой. — В любом случае, мне весело. Пойдём! Улыбаясь, она выскочила из комнаты, и Уинстон, на ходу запрыгивая в комбинезон, побежал за ней. Чуть не свалившись на лестнице из-за спущенной штанины, сбив по дороге пару пыльных рам для картин, он выскочил во двор, уже совсем заросший, будто бы здесь никто не жил последние лет пятьдесят, а только разрастался огромный, запущенный сад, и чуть не налетел на Джулию — всё ещё весёлая и сверкающая, она молча смотрела на отряд полицейских в чёрной форме, а те смотрели на неё, сотканную из радости и света, воплощённую молодость и красоту, совсем ничего не боящуюся. Странно, но Смит тоже ничего не почувствовал: мыслепол, так долго его пугавший, не дававший спокойно вздохнуть, ни на секунду не уходивший из мыслей до конца, сейчас выглядел как простая нелепица. — Ребята, — девушка не удержалась от смеха, расхохотавшись посреди фразы, — как же вы глупо смотритесь в этой форме! Уинстон расхохотался следом: чёрные фигурки и правда смотрелись ужасно нелепо в цветах и в розовом свете. Схватив его за руку, Джулия отбежала в центр двора, но полицейские даже не двинулись, чтобы схватить их — были слишком ошарашены происходящим. Каменные плиты, оставшиеся под зелёным покровом, приятно холодили босые ступни, восхитительные цветки плавно покачивались на ветру и нежно пахли, знакомо, но он не мог сказать точно, где слышал этот запах. — Погляди, какие огромные! — сорвав что-то, похожее на белый пион, девушка засунула его Смиту в нагрудный карман комбинезона, а затем, сорвав такой же цветок, только красный, заложила его себе за ухо. — Ну как, мне идёт? — Красавица! — Вместо Уинстона ответила прола, стиравшая пелёнки — она всё ещё стояла на своём месте, любуясь похорошевшим двором. — Одного цветка мало, тебе корона нужна! — А ведь правда. Опустив руки, девушка начала рвать цветы, с невероятным изяществом, будто была рождена для того, чтобы ходить по лугам в сияющем платье и плести венки. Откуда-то с улицы влетела стайка детей — радостно визжащие, бросающие друг в друга лепестками, они притихли, увидев Джулию. — Это жена твоя? — прола, нежно улыбающаяся, посмотрела на Уинстона. — Это… — он растерянно посмотрел сначала на женскую фигуру, пытающуюся причесать волосы руками, а потом на полицейских в другом конце двора. Несколько из них всё ещё нерешительно топталось у входа в дом, не понимая, что делать. — Это моя невеста. — Повезло тебе, — женщина доброжелательно ткнула его локтем в бок. — Будь у неё белое платье, была бы вылитая Королева мая, такая хорошая. — Королева мая? — Вот так! — Джулия не дала ему расспросить подробнее — она закружилась прямо перед ними, показывая цветочный венок. — Мне идёт? Дети радостно засмеялись, прола молча захлопала в ладоши, и эти гулкие хлопки эхом разнеслись по дворику. — Очень. — Ты немногословен, дорогой, — девушка засмеялась вместе с детьми. — Я просто устал удивляться. Он ещё раз окинул взглядом нежное небо, которое даже не подумало потемнеть, множество цветов, детей, во все глаза смотрящих на Джулию, и саму Джулию — она отошла подальше от них, оправила юбку и встала, раскинув руки, словно ожидая чего-то. — Я почти не умею танцевать, но мне так хочется. Вы же меня не засмеёте? — Не засмеём! Не засмеём! — дети загалдели в один голос с Уинстоном. — Смотрите! А то отниму у полицейских дубинку и поколочу вас. И она правда начала танцевать, неумело, немного неловко, но всё равно прекрасно в своей искренности, в невероятной радости, в свободе — наконец-то Смиту в голову пришло нужное слово, — в долгожданной свободе. — Вот, возьмите, хорошие мои, — прола, непонятно куда пропавшая, вернулась с блюдом, на котором горой лежали жареные пирожки. От них тяжело пахло подгоревшим маслом, но вид был всё равно аппетитный. — За весь день набегались, сейчас надо хорошо поесть. Только оставьте этой плясунье немного — когда устанет, проголодается ведь.