Надежды нет — нет страха

      В камере темно. Вообще-то, в ней всегда темно, во всяком случае, в последние два дня — в Париже нынче дождливо. Завтра, наверное, распогодится, но обитатели камеры об этом вряд ли узнают.       — Как вам последняя ночь на земле, мистер Буш? — Хорнблоуэр откинулся назад, опираясь спиной на стену, и с трудом подавил идиотское желание рассмеяться.       — Не знаю, сэр, — Буш равнодушно пожимает плечами. — Душно.       Хорнблоуэр горестно хмыкнул. Душно ему. Завтра их казнят на главной площади Парижа, а единственное, о чём думает Буш — духота. На самом деле, удивительного мало, Буш всегда так делал — прагматично не задумывался о завтрашнем дне. Это была прерогатива Хорнблоуэра — изводиться сомнениями и перерасчётами. Бушу это незачем, у него всегда был Хорнблоуэр и непоколебимая уверенность в его непогрешимости.       И к чему эта уверенность привела? Хорнблоуэр вспомнил, как неделю назад, ещё на шкафуте «Сатерленда», в сердцах сказал Бушу что-то вроде «спасибо, я и сам отлично справляюсь».       Вот и справился.       Хорнблоуэр рассмеялся, закинув голову и схватившись руками за волосы. Буш, привыкший к странностям своего капитана, всё равно испугался.       Хорнблоуэр это заметил, ему даже стало стыдно. Ничего не изменилось — он по-прежнему капитан своей команды, а Буш его подчинённый. Перед подчинёнными нельзя проявлять слабость. Даже если это Буш. Даже если завтра на эшафот. Помолчали. Хорнблоуэру захотелось умереть.       — Вам страшно, сэр? — едва ли это был вопрос.       Да, страшно. Сколько бы он ни думал о смерти, сколько бы не видел её, сколько бы не шёл на смерть, и сколько бы не пытался убить себя.       Да, страшно ждать, когда на шею рухнет гильотина.       Да, страшно знать, что до последнего мига ещё много часов и деться от этого некуда.       — Нет, мистер Буш, — он закрыл глаза.       Даже с Бушем он никогда не будем честен. Хорнблоуэр снова криво улыбнулся — никогда, даже в последние несколько часов.       — Это правильно, сэр. Чего бояться неизбежного, когда выхода нет? Да и надежды нет. А раз надежды нет, нет и страха.       Хорнблоуэр застыл и задумался. Буш редко напоминал о своей мудрости, но в этот раз он был до обидного прав.       Утром, ещё затемно появились французские солдаты с вежливым приглашением.       — Очень хорошо, — сказал Хорнблоуэр, поднимаясь, — иду.