Искуситель

Возможно ли в мире счастье? Что вообще значит это понятие? Я часто слышу: «счастье не в деньгах». В чём же? Если не в самих деньгах, то в их силе, точно. Ни за что не поверю, что я счастливее любого проезжающего мимо аристократа в дорогой карете, запряжённой четвёркой породистых лошадей, коими правит разодетый кучер. Прямо сейчас один такой проехал мимо дома, в котором я нанимаю одну жалкую и обдуваемую всеми ветрами комнату. Он даже не взглянул в мою сторону, не соизволил хоть немного повернуть своё пухлое лицо, чтобы увидеть нищету и бедность. Ты можешь одним словом превратить этот ветхий домик в виллу, в театр, во что угодно. И ты не поможешь таким как я. Зачем тебе? Тебе хорошо, тепло и комфортно в своей повозке, к чему думать о жалких бедняках? На всё воля божья, и раз они бедны — то это по Его замыслу. Так ты оправдываешь свою лень и тщеславие? Я плотнее закрыл окно, но сквозняк все равно проникал в моё убогое жилище. Огонь в печке едва-едва горел. Сырые поленья не желали согреть мою несчастную душу. Я посмотрел на исписанные листы на своём столе. Взял их в руки, выбирая, какие не жалко сжечь. Разлинованная бумага стоила дорого, посему я разлиновывал её сам, и от того тяжелее было расставаться со своим трудом. Чертыхнувшись, я скомкал часть и запихнул в печь. Кое-как огонь разгорелся и охватил поленья. Я наблюдал, как горят мои фуги и прелюдии, этюды и сонаты. Жаль их, очень. На что же бедность толкает людей? Я ненавидел себя за то, что беден. Ненавидел и презирал за то, что сам уничтожил труды, на которые потратил месяцы. Я слышал и помнил мелодии, которые жёг, и утешал себя тем, что как только мне удастся издать хоть одну из пьес, я накуплю бумаги, и воссоздам их. Но в глубине души скреблось отчаяние, которое наводило на мысли, что никогда я ничего не издам, и возможно, совсем скоро умру от того, что нечего есть, или от воспаления лёгких. Меня это даже не удивит, с такими окнами и стенами мне ничего другого не останется. В мою хлипкую дверь постучали. Я машинально попытался создать видимость порядка, быстро спихнув все ноты в одну стопку на столе, и задёрнул шторы, дабы не было видно заткнутых тряпками щелей. Я открыл. На пороге стояла хозяйка комнаты, у которой я нанимал комнату. Добрая женщина, немного робкая, и всегда ласковая. — Мистер Колдуэлл, я зашла проведать вас, — она слегка улыбнулась, и протянула мне тарелку, сверху накрытую другой тарелкой, видимо, чтобы не остыла её подачка мне. — Вот, возьмите, прошу. Мы с мужем решили угостить вас. Я взял у неё тарелку, попытавшись улыбнуться в ответ. — Благодарю, Иммельда, вы слишком добры ко мне, — и это учитывая, сколько я ей должен. — Не стоит. У вас прохладно, я могла бы одолжить вам немного дров. — Не нужно… спасибо, но нет… я только вернулся, — сбивчиво отвечал я, не желая унижаться сильнее и брать дрова у женщины, которая сама едва сводит концы с концами. — Сейчас будет теплее. — Как пожелаете. Приятного аппетита, — снова ласково улыбнулась она, и ушла. Я закрыл за ней дверь. Вздохнул. Наверное, только из-за таких, как Иммельда Гранде, философы не до конца потеряли веру в людей. На тарелке лежала рыба с вареным картофелем и куском тёплого хлеба. Когда я ел, мне казалось, что ничего вкуснее и быть не может. Наверное, это мне казалось от того, что тёплую еду, приготовленную добросердечной женщиной я ел в последний раз очень давно. Тут окно моё распахнулось от порыва ледяного осеннего ветра, и меня обдало холодом, погасив все огарки свечей, что у меня были. Я захлопнул его, запахнув на себе своё ветхое одеяние, и принялся шарить руками по полу, ища спички. Пока я искал, с улицы послышался стук копыт и ржание лошадей. Сначала я не обратил особого внимания, ибо был увлечён поиском единственного доступного мне источника света, как раздались твёрдые звучные шаги на лестнице. Они остановились на моём этаже, и я услышал голоса. Голос Иммельды и ещё чей-то, мужской и властный, спокойный и бархатистый. В мою дверь постучали. Кто это может быть? У миссис Гранде нет привычки приходить ко мне по нескольку раз за вечер. Я поднялся, ударившись головой о стол, под которым находился. Потирая затылок, я впотьмах дошёл до двери и открыл. Передо мной предстало красивое мужское лицо с пронзительными янтарными глазами, отливавшими золотом. Некая бледность выдавала в нём аристократа. Тёмные волосы были уложены назад, но пара прядей падала на его лоб. Он был в костюме и пальто с мехом на плечах. И он улыбнулся, увидев меня. — Киллиан Колдуэлл, полагаю? — сказал он без тени брезгливости или лицемерия, что было бы ожидаемо от него, аристократа, в адрес нищего. — Да, — ответил я, бесцеремонно рассматривая незнакомца. — Мы разве знакомы? — Пока ещё нет, позвольте это исправить, — он снял цилиндр. — Князь Люциус АстЕри, друг вашего покойного двоюродного дядюшки, Джеймса Корелли. — Пардон, покойного? — Ох, вы не знали? Примите мои соболезнования. Не думал, что стану тем, кто придёт к вам со скорбной вестью. — Нет-нет, ничего, только я как-то не ожидал. Я, признаться, даже не помню его. — Жаль. А он вас помнит, — князь загадочно на меня посмотрел, вынул из кармана конверт и протянул мне. — Просил передать вам лично в руки. Я взял конверт, на котором была подпись этого дяди. Распечатав его, я обнаружил там завещание, в котором говорилось, что он оставил мне огромное наследство в десять миллионов фунтов стерлингов. Я пошатнулся и опёрся на стену. — Вам дурно? — обеспокоился князь. — Кажется, да. Это же сон? — спросил я, не веря в происходящее. — Не думаю. Я перечитал завещание. У меня вырвался счастливый и даже немного истерический смешок. Я богат… безумно богат! — Боже мой, неужели? — бормотал я, безумно улыбаясь. — Неужели это правда? — Я полагаю, вы мало ожидали услышать подобную новость, — Люциус прошёлся взглядом по моей одежде и комнате. — Темновато у вас. И прохладно. Я смутился. Было довольно неловко узнавать, что ты богат в холодной комнате без света и в лохмотьях, а тем более — принимать князя. — Я действительно не ожидал, — отвечал я рассеянно, прижимая к груди завещание. — Я растерян и счастлив. — Не удивительно в вашем-то положении, — улыбался он. — Ваш дядюшка всё представлял ваше лицо, когда вы узнаете о наследстве. Я попросил его рассказать о почившем родственнике, которого я, к своему стыду, не помнил и, наверное, даже не знал о его существовании. — Я расскажу, что попросите, но не на пороге. — Ох, да, верно, — сбивчиво ответил я, кивая. — Раз вы теперь миллионер, я думаю, нет смысла оставаться в этой комнатушке. Пойдёмте со мной, я снимаю номер тут в отеле неподалёку. — Вы считаете, меня туда пустят в таком виде? — усмехнулся я, показав на своё ветхое платье. — Дорогой мой, вас пустят куда угодно, едва услышат звон золота в ваших карманах. И мы покинули этот дом. В карете он ничуть не брезговал говорить со мной на равных, касаться, и вообще быть в моём обществе. Я допускал мысль, что это из-за моих денег, однако эта мысль развеялась, когда я узнал, что он на деле куда богаче, что власть его едва не равна власти короля, что в сравнении с его имениями мои десять миллионов — всего пылинка. В отеле на меня косились все, кто только мог, а Люциус шёл, невозмутимо улыбаясь мне. Он привёл меня в свой огромный и роскошный номер, и послал за нотариусом и банкиром. И за два часа я сделался полноправным владельцем десяти миллионов. Первым делом я заплатил Иммельде даже вдвое больше, чем должен был, послав письмо с благодарностью за её доброту и заботу. Затем я заплатил за соседний номер с едой и всеми удобствами, оставив щедрые чаевые. Люциус говорил со мной о том, с каким восторгом меня примут в свете, как почтительно со мною будут обходиться, как мною будут восхищаться. — Это всё очень лестно и прекрасно, — ответил я. — Но я бы хотел сначала сделать кое-что. — Поделитесь? — Конечно. Я хочу издать это, — я вынул из внутреннего кармана рукопись вальса, который был особенно дорог моему сердцу. Он мой любимый, из написанных мною произведений он нравится мне больше всех. Когда я его писал, мне казалось, будто я чувствую присутствие чего-то высшего, светлого, доброго, до боли родного истерзанного несчастьями сердцу. Князь взял у меня ноты на разлинованной вручную бумаге. Он просмотрел все листы и усмехнулся. — Это неплохо, и даже хорошо. Прекрасно. Но вы позволите мне быть честным? — Я другого и не жду. — Он очень сложен. Его не каждый осилит. От этого он вряд ли станет модным и сенсационным, — Люциус увидел мой неопределённый взгляд. — Киллиан, друг мой, позволите называть вас так? — Конечно. — Этот вальс прекрасен и великолепен в своей сложности и фактуре. Я лишь говорю о том, что ожидаемо. Я буду рад, если ошибусь, и вскоре он станет звучать из каждого дома каждого аристократа, но вы должны знать, что если публика не примет вальс, вы не перестанете быть любимцем знати. — Модным часто становится то, что не пробуждает умственной деятельности, я не отрицаю. Но я всё же издам его. — Не смею препятствовать вам, — он улыбнулся. — Теперь же, если позволите, я возьму на себя смелость предложить вам завтра же появиться на приёме лорда Бэнсона. Вам не помешает обзавестись полезными знакомствами. — Вы так любезны, — улыбнулся я. — Я благодарю вас, Люциус. — Не стоит, Колдуэлл, — продолжал улыбаться князь. — Как же! Вы привезли завещание умирающему от голода и холода человеку, хотя могли запросто переделать его и присвоить всё себе. Вы всё так быстро устроили с нотариусом и банком, вы так помогли мне! Если позволите, я был бы счастлив считать вас другом. Он посмотрел на меня, и в глазах его сверкнуло нечто загадочное и печальное. — Тогда мы с вами с этого момента добрые друзья, Киллиан. Но обещайте мне кое-что. — Что угодно, — горячо ответил я. — Едва я стану неприятен хоть одному фибру вашей души, гоните меня. И пусть я покину вас, и больше никогда не встану на пути вашего гения. — Надеюсь, этого никогда не случится, — посмеялся я. — Вы мне очень нравитесь, Люциус. — И вы мне, друг мой, — сказал он с какой-то неясной горечью, но улыбкой на губах. — И вы мне. Выпьем же за наш союз. Князь налил нам вина. От выпитого мне стало слишком весело, и я решил, что стоит лечь спать. — Мефисто! — кликнул Астери. — Отведи мистера Колдуэлла в его номер, соседний. В комнату вошёл высокого роста стройный молодой человек, чьё выражение лица меня несколько волновало и отторгало. Было что-то хищное, плутовское, враждебное в его движениях, глазах, во всём его существе. Он довёл меня до моего номера, и прикрыл дверь, пожелав своим мягким негромким голосом: — Покойной ночи, сир. Я выдохнул, едва он удалился. Затем осмотрелся. Тут всё было как в комнате Люциуса, только мои вещи не заполняли шкафы и тумбы. Неудивительно, ведь вся одежда, какая у меня есть, была на мне, а больше я ещё ничего не имел. Ещё. Как же приятно произносить это слово, понимая, что этот таинственный временной промежуток, называемый «ещё», так скоро пройдёт, и богатство начнёт виднеться в каждой мелочи. Каждой пуговке, каждой ниточке. Опьянённый вином и своим счастьем, я рассмеялся и упал на кровать. Веки были тяжёлыми и закрывались. Засыпая, я мечтал, как стану жить, не зная ни в чём отказа, издавая каждый этюд, слушая лицемерную лесть аристократов… и женюсь. Да, непременно женюсь! На красивой благородной девушке из древнего английского рода.