Dieux le veut

Несмотря на географическое положение той гористой страны, что однажды стала перекрёстком всех европейских дорог, зима в Швейцарии совершенно непредсказуема. Каждый год не похож на предыдущий, предыдущий – на предшествовавший ему. Погода нередко играет ключевую роль в человеческих жизнях: в особенности тогда, когда речь идёт о марше стотысячных армий, растянутых на многие мили вдоль границ враждебного государства. Пожалуй, сие роковое непостоянство перекликалось с настроением отдельных швейцарцев, сурово и молчаливо взиравших на то, как союзные войска попирали нейтралитет страны, поддержанный тремя монархами после Битвы народов. Благо что в Базеле, столице самого северного кантона Гельветической республики, царило относительное спокойствие. В своё время его горожане избежали печальной участи бунтовщиков Нидвальдена; их не коснулись волнения, последовавшие за тщетными воззваниями эрцгерцога Карла к благоразумию жителей Цюриха. И всё же революция, Великая революция, взбудоражила умы вольных жителей гор, а крыло Бонапарта – тогда ещё первого консула – вскоре накрыло их вместе с войсками, призванными водворить спокойствие в лоскутном государстве, раздираемом внутренними противоречиями, которым, казалось, не будет конца. Акт посредничества подарил истощённой республике избавление от новых волнений и беспорядков. Одиннадцать долгих лет восстанавливало силы её население, разорённое бесконечной сменой правительств, пока в тени медленно, но неотвратимо зрела реакция… Сколько воды утекло с тех пор, когда нога имперского солдата свободно ступала по швейцарской земле. Но этот день вновь настал. Ведь ярость испанцев и снега далёкой России доказали Европе, замершей в томительном ожидании - или, быть может, восторженном предвкушении, - что император Наполеон совершает ошибки. Что генерал Бонапарт не всесилен. Канун григорианского Нового года будто вздумал отдать честь русской кампании, столь знаменательной во всех отношениях. Базель, с его старинными домами, трактирами, кафедральным собором, чьи стены пылали при наступлении нового дня, казалось, застыл во времени и пространстве. Все деревья, редкие кустарники заново зацвели. Вот только на сей раз их ветви покрывал полог искристого, ломкого инея вместо зелени листвы и душистых цветов. Снежная дымка укутала дремлющий город, казалось, переводивший дух перед тем, как разразится очередная гроза. В самом деле, жители должны были почувствовать облегчение: основные силы Богемской армии, наконец, переправились через Райн. Дело оставалось за резервными силами русских, при которых лично присутствовал царь. Гнев Александра, узнавшего о попрании нейтралитета родины его драгоценного воспитателя, целиком и полностью принял на себя министр иностранных дел Австрийской империи, новоиспечённый князь Меттерних. Его суверен в лице добродетельного императора Франца вовремя отстранился от обременительной тяготы по умиротворению вспыльчивого нрава царственного брата. А потому все гневные восклицания и угрозы, сыпавшиеся из царя как из рога изобилия, Клеменс воспринял с должным хладнокровием и смирением. Как он сам, так и главнокомандующий князь Шварценберг отдавали себе полный отчёт в том, сколь бурная реакция последует от российского самодержца вслед за любым намёком на возможность проведения операции. К их великому счастью, заранее продуманный план по сохранению в строжайшей секретности передвижений всего австрийского контингента окупил себя в полной мере. Меттерниху оставалось с независимым видом расплатиться за подобную выходку, заверив Александра в доброжелательном отношении швейцарцев к новоявленным интервентам, а после - вернуться к тщательному наблюдению за ситуацией как на территории Франции, так и за её пределами. Впрочем, на глаза царю в ближайшие дни князь старался не попадаться, а когда настало время для продвижения обеих армий – Богемской и Силезской – вглубь французских земель, улучил подходящий момент для срочной поездки. Да и повод нашёлся нешуточный: последняя личная встреча с главнокомандующим перед тем, как Рубикон окажется позади. *** Им следовало обсудить многое: начиная успешной оккупацией Женевы войсками фельдмаршала Бубны и заканчивая угрозой нехватки продовольствия, о которой Шварценберг забеспокоился, отметив первые признаки голода уже на подходе к избранной переправе. Фасад дворца - впрочем, вернее было бы назвать его замком, - предоставленного главнокомандующему одним из лояльных представителей старой аристократии, спускался к самым водам беспокойного Райна. Ломкий лёд недавно сковал его бурные воды впервые за зиму. Белоснежная лента вилась между набережными и домами, подступавшими вплотную к реке, придавая Базелю вид ещё более чарующий и притягательный. Впрочем, ни Меттерниху, ни генералу Радецкому, прибывшему вместе с министром из главной квартиры союзных монархов во Фрайбурге, увы, не было дела до природных красот. Неутомимый начальник штаба Богемской армии, невзирая на часы, проведённые в седле на морозе и показавшиеся самому Клеменсу вечностью, тут же отбыл на смотр всех австрийских полков, расквартированных в пределах старого города. Сей почётный эскорт вскоре должен был сопроводить его и главнокомандующего вплоть до прибытия к основным силам, обязанным своевременно наладить коммуникацию с не менее многочисленными и разрозненными частями Силезской армии Блюхера. Вопросы снабжения также отныне находились в его руках. Распрощавшись со спутником, министр торопливо поднялся по крутым лестницам замка прямиком в покои фельдмаршала. Утомительная дорога пагубно сказалась на самочувствии Меттерниха после стольких недель, проведённых в постоянном напряжении. Даже рождественские балы и праздники, скромные на фоне тех скудных возможностей, каковые предоставил монархам и их многочисленной свите провинциальный Фрайбург, не принесли и толики обыкновенного удовольствия. В такие моменты Клеменсу отчаянно не хватало семейного уюта, живительного для его страстной души: тоска по детям и Лорель усилилась в разы после того, как в канун Рождества камердинер Жиру передал князю посылку, полную конфет и прочих очаровательных безделушек. На следующий день у всесильного министра всё валилось из рук. От подобных сентиментальных глупостей не спасал даже труд. Упорный, тяжёлый труд, высасывавший все жизненные соки из него, министра, исписывавшего сотни, тысячи листов всего за один месяц работы. Того требовали обстоятельства, та критическая ситуация, в которой находилась Европа и коалиция, по мере приближения к Франции грозившая разойтись по швам. Пускай на фасаде сего шаткого сооружения пока залегли одни трещины, их глубина – вопрос времени. Ведь государственный интерес каждой державы превыше всего. И если согласие не будет достигнуто, чьи представители поставят, наконец, точку в истории Первой империи? Подобные теоретические головоломки порой обременяли практика-Меттерниха настолько, что, вернувшись к делам насущным, он не мог отмахнуться от них окончательно. Так и теперь сведения из докладов разведчиков и шпионов, которые Шварценберг, пригласивший министра продолжить переговоры в рабочей обстановке, коей служила небольшая, но уютная гостиная на третьем этаже замка, протягивал Клеменсу одно за другим, в какой-то момент начали вызывать у Меттерниха подлинное головокружение. Что происходило затем – в следующие секунды, минуты или, быть может, часы, Клеменс помнил до крайности смутно. То ли память вдруг подвела, то ли он в самом деле провалился в некое подобие забытья. Остатки сомнений развеяло прикосновение к плечу. Лёгкое, почти невесомое, будто его… потревожить боялись? С величайшим трудом приоткрыв один глаз, министр различил перед собой чужие размытые очертания. Столько же усилий потребовалось на то, чтобы шевельнуть хотя бы мизинцем. В следующий миг сползшая по телу ткань коснулась ладони, безвольно свесившейся с мягкого подлокотника. Шерсть. Плотная и колючая. Сознание возвращалось вместе с приливом бодрости, заметном на фоне слабости от внеурочного пробуждения. Благоприятные перемены наверняка окажутся скоротечными и сменятся куда большей усталостью, однако в данный момент подобная рациональность имела мало значения. — Дурной сон, mon ami? – голос фельдмаршала доносится до слуха подобно шелесту опавшей листвы в осеннем лесу. Ещё минута, а затем и другая требуется на окончательное осмысление происходящего. — Что вы, князь, – вкрадчивый, бархатистый голос Клеменса звучит как из бочки. – Скорее почти полное отсутствие каких бы то ни было. — К этому можно привыкнуть, я вас уверяю. Горький смешок непроизвольно вырывается из груди. — Сколь незавидная участь, однако! — Военные не выбирают. Так и вы теперь тоже. Даже нотации из уст Шварценберга звучат по-отечески мягко. Такими их, наверняка, привыкли слышать его подрастающие сыновья. Схожим тоном уговаривал он всех, кто бы перед ним не предстал: будь то император, король или могущественный министр. Самолюбие Клеменса, раздутое непомерно, тем не менее, способно выдержать многое. Нынче Меттерних держит язык за зубами. Возможно, из-за переутомления потерял хватку. Или попросту нуждался в чём-то таком всё это время. По-своему памятная минута покоя среди бурлящего моря политики и придворных интриг. Документы государственной важности, разлетевшиеся по ковру и паркету, заботят так же мало, как и тот приём, что ожидает его завтра на главной квартире. От него, несомненно, потребуют полный отчёт о текущем положении дел, о планах главнокомандующего. И не дай Бог императору Александру вновь придётся не по вкусу какое-либо суждение... На это Клеменс только губы презрительно поджимает. Промеж тёмно-русых бровей залегает морщина. Лоб сорокалетнего вельможи весь испещрён их тонкими нитями, едва заметными, но дающими о себе знать. Издержки профессии – перед ними бессилен даже «красавец Клеман». Новые перемещения в пространстве замолкшего собеседника мало заботят Меттерниха до тех самых пор, пока носа не касается терпкий аромат дыма. Клеменс поднимает глаза почти удивлённо. С тех пор, как в главную квартиру прибыл российский самодержец, все вельможи среди свиты австрийцев стали отказывать себе в удовольствии лишний раз продемонстрировать окружающим красоту своих табакерок, изукрашенных золотом, эмалью и бриллиантами с ноготь мизинца. В какой-то мере Клеменс отвык и от курительного табака. А вот едкий запах пороха и крови он уже никогда не забудет. Турецкая трубка Шварценберга слабо вспыхивает, высвечивая его полнокровное лицо. Пламя камина даёт света немного, отчего княжескому денщику, наверняка, приходится часто менять свечи в позолоченных канделябрах, расставленных вдоль обтянутых бархатом стен. После пары минут молчаливого созерцания Клеменс неодобрительно склоняет голову на бок. — Князь, подумали бы о здоровье… В глазах фельдмаршала искры весёлые пляшут: он беззаботно отмахивается, выпуская ещё несколько ароматных колечек. Впрочем, дрожь в чужих руках министр подметить более чем в состоянии. Меттерниху на краткий миг чудится, что он имеет дело с очередным капризом Виктора, упрямо вцепившегося в игрушку, больно пришедшуюся сыну по нраву. — Ради Бога, mon cher, даже если вас лично это не беспокоит, я должен быть уверен в добром здравии главнокомандующего, – ворчит он почти по-стариковски. – Да и представьте, что бы сказала Нани! На сей раз Шварценберг вздрагивает почти лихорадочно, смотрит глаза в глаза печально, тоскливо до тошного. Не в силах справится с самим собой, поднимается на ноги и отходит подальше, к дверям балкона. — Она… – голос фельдмаршала с такого расстояния едва различим. – Она тоже любит. От привычек, пристойных скорее для века минувшего, по всей видимости, не так просто избавиться. На подобное откровение Меттерних только воздевает глаза к потолку, а после откидывается на спинку кресла, то и дело поглядывая на пламя, мерно гудящее за каминной решёткой. — Скучаете? — Безусловно, – моментально отзывается Шварценберг, повернув к нему свою косматую, черноволосую голову. – А вы? Клеменс не привык сорить чувствами в личном общении. Для такого под рукой всегда есть бумага, впитывающая все тайны, пороки и слабости человеческого сердца. Потому Меттерних загадочно улыбается одними уголками губ и картинно разводит руками. Шерстяной плед, достойный украсить собой плечи любого знатного горца, окончательно сползает ему на колени. — Это, знаете ли, вопрос философский! Зависит от места, времени и количества дел государственной важности. Даже в полумраке гостиной заметно, как лицо фельдмаршала багровеет, но не от стыда, а высшей степени возмущения. Клеменс привык к тому, что его россказни о высоких чувствах и семейных обязанностях приводят Шварценберга едва ли не в бешенство. Возможно, в глубине души добряк Карл жалеет его Лорель, которую знал с самого детства, проведённого в Вене. Что сказать, наследнице великого Кауница, его ума и дипломатической ловкости достался самый подходящий и в то же время самый ветреный из супругов. Меттерниха подобное отношение заботило мало до тех пор, пока они рука об руку усердно работали на благо австрийской державы. Не хватало ещё, чтобы между предводителем войск коалиции и её первым министром вдруг пробежала чёрная кошка… Да и вряд ли подобная мелочь способна повредить дружеским отношениям, установившимся между ними за столько лет сотрудничества на дипломатическом поприще. К тому же при нынешних обстоятельствах, в кой-то веки не требующих от них напряжения всех умственных, душевных и физических сил, Меттерних не может отказать себе в удовольствии подтрунить над коллегой ещё самую малость. Не хватает финального штриха, какого-нибудь bonmot, на которые он всегда был горазд. И Клеменс бросает его лениво, небрежно, имея начало, но ещё не придумав конца. — Между прочим, мой дорогой друг, любовь так похожа на… Министр вдруг осекается. Нарастающий гул, доносящийся откуда-то из глубин коридора, заставляет насторожиться невольно. Стук каблуков по деревянным половицам приближается быстро, и в комнату, наконец, влетает Радецкий, взъерошенный, раскрасневшийся после долгого пребывания на морозе. В его глазах – огонь бешеной деятельности, а на светлых ресницах искрится полупрозрачный иней. Позади гостя в дверях замирает княжеский денщик Милош, ровняясь благо что не во фрунт. При виде столь живописного зрелища Клеменс ухмыляется донельзя лукаво. — Так вот, князь, любовь совершенно точно похожа на иней на ресницах господина штабного начальника. Эффект его слова производят поистине впечатляющий. Лоб, щёки и даже нос фельдмаршала горят подобно макам на бескрайних богемских полях. Такими остались они навсегда в памяти юного Клеменса, впервые побывавшего с отцом в Кёнигсварте. Прекрасное зрелище, пускай и недолговечное. Схожее предоставляет им декабрьский вечер: хрупкие цветы, изукрасившие морозные стёкла, не потерпят с собой грубого обращения. Так и не удостоив язвительного насмешника взглядом, Шварценберг распахивает балконные двери одним резким движением, отчего цветы осыпаются ледяной крошкой. С губ Меттерниха слетает тихий смешок до того, как пронзительный взгляд Радецкого, не способного взять в толк, свидетелем какой душераздирающей сцены он стал, настраивает на куда более мирный лад. Порыв ледяного ветра, ворвавшегося в гостиную через балкон, пробирает разомлевшего министра до костей, хотя Клеменс не подаёт виду. И всё же лениво поднимается с кресел, подходит к столу, выставленному посреди комнаты. В окружающей обстановке, выполненной в духе позолоченного ампира, это тяжеловесное чудовище из почерневшего дуба кажется инородным. Карты земель германских, швейцарских, французских полностью его покрывают. Поверх них – рапорты, депеши, аккуратно сложенные стопки писем и… бокалы. Три высоких фужера на массивных хрустальных ножках, кроваво красных, изукрашенных позолотой. Они точно отсутствовали до его пробуждения, иначе Клеменс не упустил бы случая полюбоваться искусной работой. Что он и предпринимает теперь, легко подхватывая один, осматривая со всех сторон. В приглушённом освещении комнаты рубиновое стекло мерцает будто бы изнутри. — Бессовестный вы человек, князь, – наконец, вставляет своё слово Радецкий, неодобрительно хмурясь. – Стоило мне задержаться, так вы главнокомандующего до лихорадки доводите… — Уверяю, то была шутка! Не более, – хмыкает Клеменс в ответ, любуясь игрой света на рубиновых гранях. — И всё же ваши слова порой действуют на людей не хуже яда. Презрительная усмешка кривит губы министра, заостряя черты его острого, худого лица. — Об этом можете не беспокоиться, граф. В таком случае фельдмаршал незамедлительно получит противоядие. — На это вся надежда, Ваше Сиятельство. С минуту они сосредоточенно переглядываются, скорее из соображений предосторожности, нежели враждебно по-настоящему. Подобная игра Клеменсу быстро надоедает; он первым отводит глаза, устремляя их на балкон, где возвышалась массивная фигура главнокомандующего, благополучно избежавшего малоприятной светской беседы. Его белоснежный мундир пятном выделяется на фоне неба, давящего на землю всей своей тяжестью. В ближайшие дни следует ожидать нового снегопада. Или же грянет внезапная оттепель... Сизые клубы дыма разрывает шквалистый порыв ветра. Трубка фельдмаршала гаснет почти моментально. Расправив затёкшие плечи, Шварценберг, наконец, поворачивается к ним. На его лице - ни следа от прежнего раздражения. — Каковы результаты ваших наблюдений, граф? Он повышает голос, перебивая рёв непокорной стихии. — Всё благополучно, Ваше Высокопревосходительство! Теперь так точно... Можем отправляться в путь хоть сейчас, – отзывается Радецкий с готовностью, сбросив шубу и двууголку на руки денщику, напуганному едва не до смерти. И чем таким генерал успел пригрозить бедолаге? На губах Шварценберга вновь расцветает улыбка, пускай во взгляде читается беспокойство. — Замечательно, Йозеф. Я вам очень признателен, – вздыхает он, возвращаясь обратно в покои, из которых ушло почти всё тепло, натопленное за время их «переговоров» с министром. – Однако, как вижу, вам пришлось задержаться. — Увы, – пожимает плечами Радецкий, методично отряхивая свой изумрудный мундир. – Несколько господ офицеров, не обременённых умеренностью, обманули доверие простых горожан. Клеменс впервые за время своего пробуждения косится на массивные часы, венчавшие собой каминную полку. Боже правый… — Постойте, князь! – тут же встревает он возмущённо. – Вы хотите сказать, что я… — В этом нет ничего такого, друг мой, – Шварценберг на него даже не смотрит, хоть и улыбается почти виновато краешком губ. – Все срочные новости вы успели мне сообщить. Успокаивающий тон чужого голоса приносит утешения мало. В зимних потёмках трудно определить, день стоит на дворе или глубокая ночь. И если бы его мимолётная слабость стоила им часа, быть может, двух… Но пяти. Пяти часов! Непозволительная роскошь в условиях, когда события разворачиваются с головокружительной быстротой. Впрочем, ничего не попишешь. Клеменс только нервно отсчитывает про себя, сколько лишних часов придётся затратить на согласование всех неразрешённых вопросов. А Радецкий тем временем подступает вплотную к главнокомандующему и, приподнявшись на цыпочки, успевает шепнуть ему на ухо несколько слов. От услышанного Шварценберг судорожно губы кусает, после чего смотрит украдкой в сторону министра. И молчит. Сглатывает тяжело, но молчит. Раз того требуют высшие цели, придётся не скупиться на средства. Даже если успехи вновь достанутся им ценой жертв. Главнокомандующий предпримет всё для минимизации рисков… Однако новых сделок с совестью ему, определённо, не избежать. Когда Меттерних благополучно смиряется со свершившимся обстоятельством, в гостиной повисает неловкая пауза. Собственная уязвлённая гордость не позволяет возобновить разговор до тех пор, пока Клеменс не опускает глаза. — Как вам будет угодно, князь. Да и они, насколько я понимаю, – холёный ноготь постукивает по прозрачной стеклянной ножке, – здесь не для одной красоты. Улыбка Шварценберга становится мягче. — Всё так, mon ami. Я ведь не могу отпустить вас, должным образом не попрощавшись. На подобную честь, оказанную ему, министр учтиво кивает, а после снова оглядывает бокалы с видом знатока-коллекционера. — Богемский хрусталь? — Чутьё вас не подводит! – оживлённо кивает Радецкий, склоняясь над ними. – Первоклассная работа, смею заметить. Знавал я в своё время одного пражского мастера… — Быть может, и я с ним знаком, граф. Нани заказала их летом, во время конгресса. Меня в известность не ставили... до недавней поры. — О, так это подарок? Радецкий едва не присвистывает. — У вашей жены отменный вкус, князь. — В свою очередь спешу отдать должное вашим курьерам, – прибавляет Клеменс, безотчётно прокручивая на безымянном пальце кольцо. – Доставить в целости и сохранности столь хрупкую драгоценность… Такую же хрупкую, как и согласие между державами, которым ещё только предстоит главный подвиг, не уступающий по амбициозности походу Бонапарта в Россию. Остаётся уповать на то, что их устремлениям будет и впредь сопутствовать успех, столько лет пребывавший на стороне французского военного гения. По крайней мере, во всём происходящем Клеменсу видится особенный знак. *** Бутылка шампанского, чудом уцелевшая в хозяйских погребах, возвышается над бумагами живым воплощением истории. Урожай 1809 года. Года, памятного для Меттерниха и Шварценберга, унизительного для чести Радецкого. Благие реформаторские намерения едва не вымостили последнему дорогу в забвение. И если бы не своевременное вмешательство министра иностранных дел, не привыкшего разбрасываться союзниками, Йозеф, несомненно, куда дольше оббивал бы пороги венских гостиных. Зато нынче в их руках – шанс. Драгоценный шанс, который позволит всё изменить. Когда они, наконец, поднимают бокалы, Меттерних чувствует себя так, словно на миг перенёсся в стены Госканцелярии, за несколько лет ставшей ему домом родным. — Ваше здоровье, князь, граф. — И ваше, герр фельдмаршал, и ваше, – кивает Радецкий с усмешкой. – За общее дело, господа! За Австрию! Да не пропадут наши усилия даром. — За общее дело… – эхом отзывается Клеменс, невольно прокручивая в голове события минувших недель. Звон бокалов, пронзительный, дребезжащий, разрывает тишину подобно набату колоколов. Пытливый взор министра падает на лицо главнокомандующего, одним махом осушившего почти весь бокал. — Крепитесь, князь. Это только начало. Пальцы Шварценберга вцепляются крепче в резную хрустальную ножку. — Знаю, друг мой. И на вас полагаюсь во всём. Вместо ответа Клеменс ухмыляется самодовольно, вновь устремляет взор на балкон, туда, где за прозрачными стёклами дремлет заснеженный город. Завтра, уже без Радецкого, он вернётся во Фрайбург через Лёрах. Переговорит в пути с несколькими штабными, составит депеши фельдмаршалу Бубне и генералу Ваттвиллю и по прибытии непременно уделит внимание Гентцу, который в скором времени отбудет в столицу. Пускай высший свет Вены убыл нынче на добрую половину, притихший город будет рад любой весточке с фронта. А такой мастер слова как Фридрих сделает всё для того, чтобы его возвращение стало настоящей сенсацией. Перед ним распахнутся двери любых салонов, и тогда… Тогда он вновь будет докладывать министру о каждом шаге обворожительной герцогини де Саган. Сердце Меттерниха пропускает удар при всяком упоминании этой восхитительной женщины, составлявшей его величайшее счастье и мучительнейшее горе на протяжении минувшего года, вновь возведшего Австрию в ранг ведущих держав континента. Столь же счастливое стечение обстоятельств бросило «первого министра Европы» в объятия восхитительнейшей из красавиц своего времени. В скоро времени она, его благодатный светоч, его муза и верный друг, доверит Клеменсу свой самый дорогой, самый болезненный и деликатный секрет среди прочих. Скорее всего, он уже разгадал его порочную суть. Однако нет подтверждения более сладостного, чем то, что выведено её собственной, подрагивающей от волнения рукой… Мелодичный бой часов над камином заставляет Меттерниха встрепенуться так, будто над ухом разорвалась бомба с картечью. В тщетной попытке сохранить лицо, приличествующее обстоятельствам, Шварценберг прячет улыбку за опустевшим бокалом. Радецкий же ни в чём себе не отказывает, ухмыляется широко, заглядывая разомлевшему министру в глаза. — Замечтались? Ну и слава Богу. Зато на человека стали похожи, а не на бледную тень. На то, чтобы отплатить начальнику штаба той же монетой, Меттерниху не хватает запала. Он только потирает горбинку носа и прикрывает веки, медленно наливающиеся свинцом. Кажется, суждение об усталости оказалось правдивее, чем ему самому того бы хотелось. — Столько дел, граф, тут уж ничего не попишешь. — Тем более славно, что мы есть у вас. Все в одной бочке, а так хоть гору поможем снять с ваших плеч. При иных обстоятельствах Клеменс принял бы подобные росказни за насмешку над своим министерским долгом, однако в солдатской прямоте Радецкого и добродушии Шварценберга двусмысленностей можно и не искать. Уже одно это позволяет вздохнуть посвободнее. Главная квартира не балует такой роскошью, а в особенности скупа на компромиссы. Трудно придерживаться золотой середины, когда авторитет союзного монарха сковывает по рукам и ногам массивным обручем имперской короны. В том, насколько безжалостна её драгоценная хватка, Меттерних убеждается, едва иней на полях Франции, ложившийся вплоть до парижских стен, впервые окрашивает солдатская кровь. Того, что не предотвратили ни Дрезден, ни Прага, ни Лейпциг, увы, не укротил и Шатийон.