Драбблы

      Пробивает руку ножом и шепчет, шепчет...       Глупый план, глупые братья, дура сестрица. И она - дура. Поверила, что будет лучше - всем. И ей. Всем - ха!       Люди видеди лишь пробегающие тени от факелов. Кто-то - двоих, разбившийся сосуд. Она - рвущиеся связи. И неужели она лишь? Ах, и младшенький явно чувствовал что-то. Да только так - еще тошнее, что знал. Что глупо, по-человечески так, полюбил не своего даже сына - племянника всего-лишь. Пешку. Что ради него добровольно дал себя превратить в жалкий, агонизирующий огрызок. Что - понимал получше прочих, на что себя обрекает. Что, по-видимому, привык.       Что в безумии разлетался-размывался по ветру, по воде, пытаясь сбежать, исчезнуть с карты Кемета, что засуха лишь остановила это саморазрушение. Что не хочет почувствовать даже, как под слоем песка растут плодородные земли, темные и влажные, что не текут сквозь пальцы, подобно отцу-песку, что готовы зазеленеть... да все он знал. Младший не так глуп и Исида не думала, что труслив. Думала, что истерика, что пройдет. Что капризы.       Она видит, как его созвездие с грохотом падает, вздымая пыльные облака. Она видит, как часть ее брата сливается с пустыней, в попытке восстановить разорванное и брат становится еще меньше, еще бледнее и в нем орет истошно от боли что-то неумолкающее. Губы его сомкнуты. Она видит... И задумывается, знал ли Осирис.       Она бежит. И вновь. Гор, маленький, хрупкий, так чем-то похожий, тянется к чудовищу, бывшему некогда зашитником Египта, тянется, чтобы подобно отцу, подобно ей, заболеть им. Исида грустно качает головой, обнимая сына: еще не понимает, но чувствует. Обнаглевшая пустыня, будущее поле, полное спящего семени, удобренное кровью самого воплощения песка, такой же алой, как у людей. Только вот много ее надо, очень много. Неподъемно. А из брата хлещет, струями, ручьями, жирная, теплая, курящаяся аппетитным парком, как у жертвенного животного, напитывая влагой тяжелеющий с каждым годом песок. Столетиями. И словно не замечает живая пустыня, пески ее так и эдак алы.       Исида говорит сыну: "убей его". Пока не заразился, пока не понял, как это, смотреть на кончину бога, созданную своими руками. Пока в глаза не успел взглянуть и увидеть это ужасающее принятие за маской яростного веселья.       И орать хочется. От стыда, от боли, от всего сразу и так легко ненавидеть. И спасти хочется, пусть болью, пусть ужасом, но это же стоит? Что для бога столетие? Что значит одна встреча среди миллионов? Что?..       Сет сам идет навстречу Маат. Он (в отличии от Исиды) не надеется. Иногда ей кажется, что он понял. Что мстить будет, ей, Осирису, несчастной Нефтиде, заточенной в зеркале уже какую тысячу лет (но что значат годы для богини? Нефтида поймет)...       Что уже отомстил предельно жестоко, заставив себя, так по-человечески, полюбить. Что знать заставляет исподволь, что любил в ответ. По-человечески. Жертвенно и для бога Египта - глупо. Опасно, о чем говорила Ра.       Что плети зеленые вспахивают на живую, что в глазах рядом снова что-то отмирает, что кажется, будто его, при суде прямо, режут: Нефтида, Анубис... Исида. Что уверен - так и должно быть. Что шут, игрушка, помеха - не защитник - никогда не был. Что верит в это. Что даже не пустыня и не война - лишь оболочка телесная, одно из воплощений воли фараона, вдруг вообразившее себе право выбора. Что лишь скверный раб фараона наказанный за противление его воле.       Фараон ведь может все. Совсем все. Потому Осирис и взял эту часть на себя - он ни в чем не виновен и не может быть в принципе, он - фараон, и что бы ни творил - в своем праве.       Что верит, как дурак, всякой глупости, потому что родные, потому что как же иначе? Что прямолинеен до жути и поймет все не так совсем. Что и сама Исида не понимает уже. И слышит, как звенят-звенят-звенят вновь связи, лопаясь, такие тонкие, слабые, и брат, вот он, рядом, только руку протяни, все тоньше и дальше будто бы. И опутывает письменами, стряхивает песок с тела, слабого, человеческого, - не брата. Бывшего бога войны, предателя, раба, осужденного, пока существует солнце. Желавшего добровольно соединиться со своими поддаными, навеки укрытыми песками.       И воет царица, распустив губы, как смертная девка, в тиши своего храма, по себе, по брату, по мужу, по этому гнусному: "славься, в веках, царица", а не "сестра", по заученному, но так и не сказанному "я не разрешаю тебе...". По воплю "спаси его", задушенному, к мужу ли, к сыну... лишь бы смогли. Она говорит ему: "Если хочешь, победи. Проиграй, если хочешь." То же, что он сказал Анубису. Она видела почерневшую руку, обвившую запястье, ей ли не замечать проклятий? Ей ли не знать, что принято оно добровольно, так же поступил Гор в свое время, думал, глупый, что мать не узнает, не догадается... Она помнит суть своего, привыкла выкручиваться. Если желаешь власти, отдай ее, а если брат пожелает смерти, вовек ее не увидит. А если муж пожелает мести, ее не получит. А если сестра пожелает покоя - то вырвет ее из зеркала, навстречу изменчивому миру. Она знает, как работать с подобным.       Когда сын вылетает, ведомый чувством пути, она прижимает к груди фиал с силой брата, такой без него бессмысленной, и молит судьбу о милости к ним ко всем.