минута молчания.

силко кажется, что это бесславная смерть. эгоистично свербит в мозгу — мог и красиво уйти, с фанфарами, фейерверками, взрывами. закончить век под потолком самой высокой башни пилтовера, сияющего позолотой снаружи, гнилого и зубастого изнутри; на глазах тысяч, сотен тысяч людей, чтобы посыпался пепел на головы не знавших забот мучеников. мог подчинить себе весь город, район за районом, пуская корни в каждый закоулок, выстланный камнем. во все окна и двери будто кукольных домиков, за границы их границ, в другие миры. мог погибнуть, как принято мечтать, в достойной драке, на гребне войны или от неизлечимой болезни много лет спустя оглушительной победы, продуманно и славно. но обрывок грандиозной мысли вылетает из головы с глухим стуком коленок джинкс об пол. на улицах будут говорить, что его погубила жалость, что на старости лет он ослаб, озяб и побледнел на фоне прошлого себя — сухого, дерзкого, смелого. сам себе никогда бы не поверил, насколько это не имеет больше значения. весь его завоёванный мир сужается до ядовито-фиолетовых глаз напротив, огромных, до сих пор невыносимо, по-детски честных. и, наверно, именно эта бесконечно нежная преданность — его главное на свете достижение. силко хочется рассмеяться, громко, горько, отчаянно, — он никогда не чувствовал себя настолько настоящим и живым, как в последние мгновения, связанный, истекающий густой кровью. застреленный собственной дочерью. больше нет сил и желания примерять маски, кому-то что-то доказывать и врать; теперь он становится точкой в собственной, трагичной истории, нарушаемой детским смехом, пением, кривоватыми рисунками по стенам. силко выдёргивает из морока последних воспоминаний — он ощущает на щеках холодные, дрожащие ладони с тонкими-тонкими веточками пальцев, которые трут скулы, мажут по загрубевшим шрамам. даже изуродованная половина лица будто острее, ярче отзывается на хаотичные, болезненные движения. — прости меня, прости меня, пап. голос джинкс спускается до шелеста, почти за стуком сердца неразличимого. слёзы катятся, капают с девичьего подбородка вниз, и этот отвратительно жалостливый излом бровей прошивает грудь многократно хуже пули, застрявшей меж рёбер. здоровый глаз норовит закрыться под тяжестью век, а тело — отдать наконец своего хозяина во власть смерти, которую силко столько раз видел, столько раз побеждал. его внезапно накрывает вытащенная из глубины, какая-то абсолютно безусловная любовь к джинкс — самому близкому, родному ему существу во всех мирах. хочется прижать к себе малюсенькую, хрупкую девочку, которой она была, которой для него и осталась; защитить от злодеев верхнего города и героев зауна. расслабиться в её объятиях, зная, что может такую уязвимость позволить; разрешить себе на доли секунды стать просто уставшим, покинутым отцом бойкой девчушки. горькое желание: её волосы, пахнущие дымом, едкой краской и немного металлом, пропустить сквозь пальцы, расчесать гребнем, снова заплести длинные-длинные косы, слушая, как джинкс насвистывает незнакомую ему мелодию, рассказывает о планах, идеях, страхах. силко тоже страшно. после объятий джинкс и её улыбки, страх — единственное, что удерживало на плаву. многие годы он доказывал дочери, подчинённым, себе, что все они — не без уродских голосов в голове, которые напоминают, лают, срываются, рвут на лоскуты, и сам пал жертвой их громкости. силко под тяжестью тела ведёт в сторону, проще задерживать дыхание, чем пытаться вздохнуть, но его милая девочка крепко держит, не даёт уйти, не сейчас. силко помнит всё до крошечных деталей: как первые ночные кошмары стали приходить наяву и, прогоняя их, силко засыпал рядом с джинкс, как безумие начинало хвататься за узкие лодыжки и хрупкие запястья сильнее всего в её день рождения, как она рисовала на чашках, пепельницах, бумагах, его лице, ногтях. силко пытался быть рядом и становиться самым рьяным, разумным голосом в её голове. успокаивал. наставлял. обещал, что всё наладится и, если честно, свято в это верил, ведь она так чутко ловила чужую ложь, так сильно её боялась. силко не мог допустить, чтобы одиночество, грязные трущобы или продажные шавки с кривыми ухмылками наперевес сожрали её заживо. он не мог пустить джинкс, его замечательную, исключительную джинкс на верную смерть. — я бы никогда тебя им не отдал. ни за что на свете. не плачь. ты идеальная. идеальная и никак иначе. быть причиной её горячих слёз — нестерпимо. в ярких глазах проносится столько вспышек эмоционального спектра, что силко впервые не пытается за ними угнаться — видит по тонкому ободку зрачка сожаление и любовь, и этого дотлевающему сердцу достаточно. жуткие крики, стоны, вопли, которые названная дочь озлобленно, остервенело старается вытряхнуть наружу, слышно сейчас будто всему миру, виновному в их создании. «в голове бесам тесно» — иронично скребётся под языком. на выдохе произносит последние слова и говорит от всей души, которая у него оставалась, чистую правду — джинкс никогда не была дефектной, сломанной, ненужной. джинкс училась, ошибалась и старалась бороться, а значит делала всё правильно. она не отрывает взгляда от бледного лица напротив; пальцы и ладони сводит от страха, ужаса, боли; ощутимо колет при касаниях, а джинкс всё хватается за единственное настоящее тепло, которое столько лет от кого-то получала. вокруг и под черепом внезапно настолько тихо, насколько никогда не бывало. каждый голос меркнет перед словами, сказанными силко. её отцом. взгляд, чей, не разобрать, мутнеет и перегорает старенькой лампочкой над верстаком их крохотной, но крепкой семьи; говорят же, родные — те, кто воспитывал, был рядом и отдавал всего себя тебе, и джинкс видела достаточно смертей, чтобы именно эта в мелкие клочья её разорвала. вечно хаотичное безумие болезненными мурашками разбегается по плечам, сливаясь на лице, на мокрых щеках и у губ в едва слышный шёпот сбивчивых, отчаянных извинений. она не хотела. джинкс не хотела! не могла, не могла, не хотела, папа, умоляю, пап. жалость всегда считалась в его системе координат низшим чувством, но силко действительно жаль, что он пропустит триумф будущих побед своей малышки, что больше не увидит новых татуировок, удивительных, взрывающихся изобретений, заботы и тепла в рваных, резких движениях. силко не винит её. конечно, нет, не может винить, это же его маленькая джинкс. чудесная, изобретательная, наивная. умирается как-то от её рук по-особенному спокойно; не предательство, не нож в спину, не громадные клещи дружеских ладоней на горле, а естественный ход событий, истинно верный. с ней началась его новая жизнь, так она и завершится. ни одна принесённая жертва не напрасна, вот, что силко знает наверняка. теперь джинкс, — синие косы, широкая улыбка, острый излом бровей, — вся она станет именно такой, какой силко хотел научить её быть. сильной. непобедимой. потому что больше ей нечего терять.