Треш

Внимательный взгляд, скользнувший по головам сидящих в зале. Сотни глаз, следящих за ним, десятки телефонов, снимающих онлайн. Все, как обычно, и все же - не так. Посаженные рядами, снабженные ЦУ, послушные и непривычно растерянные - они, его фанаты. И они, и он, и вся группа на сцене - заложники этого нового гребанного мира. Полного абсурдных правил и нелепых норм. Шизофреничного. Бестактного. Тот самый "мудацкий фильм" во всей его красе. - Здравствуйте. Зал радостно завизжал в ответ. Ему все равно. После Москвы Питер казался вымороженным и ледяным, а ведь это лишь начало, впереди - плеяда северных городов... Отчего же так холодно? Еще несколько минут назад он сидел на какой-то поверхности, с минералкой в руке, и не надо думать о чем-то погорячительнее, это не так, вот совсем не так. Впрочем, пусть там считают, что хотят. Плевать. Валера улыбается, он всегда улыбается. Впрочем, сейчас не так, не для зрителей. Одними уголками губ он говорит: "Ты сможешь, давай". А вслух: - Глеб, пора. Это всего лишь концерт, думай так, и ни о чем больше. Полтора часа времени, и мы свободны. - Полтора часа жизни, - хочется крикнуть в ответ. - Вся моя жизнь порвана на эти бездарные, никчемные отрезки, час там, полтора здесь, а что в итоге? Что останется от меня самого?! Но он молчит. Кивает, качается из стороны в сторону и - ни слова. Валера и так понимает. Впрочем, далеко не все. Но и объяснять оставшееся смысла нет. Но вот Снэйк... - Скажи ему, - цедит он сквозь зубы, обращаясь, впрочем к Валере, - что если он сейчас же не поднимет свою задницу и не выйдет на эту гребанную сцену этого чертового клуба, я вытащу его за шкирняк! Сам, да! Палочки в его руках превращаются в веера, как в фильмах с танцами гейш. Все плывет и расплывается, здесь слишком много места и мало воздуха. Глеба потряхивает, и нечем дышать. И, видимо, он хватает ртом ускользающий кислород, как еще живая, но уже явно несвежая рыба... - Глеб, Глеб! - Голос Валеры прорывается откуда-то сбоку. - Тебе плохо? Он машет платком, брызжет на виски водой. На всегда столь эмоциональном лице читается испуг и что-то еще, то самое, что Глеб никак не определит для себя, хотя давно знает. Что, что? - Что с ним еще? - Снэйк тоже беспокоится, злость сменилась беспомощным раздражением и непониманием. - Не видишь что ли? - Огрызнулся Валера. - Ему хреново, вот что с ним! Глеб видит лица, чувствует руки, его что ли поднимают, сажают прямо, тычут в губы горлышком бутылки: - Пей, пей. Он бьет, впрочем, несильно, минералка летит в сторону. Отбрасывает чужие руки, тянет за вырез толстовки, по-прежнему душно, но дышать можно. - Выходим, - бросает, не глядя. Резко встает, в глазах - шальные чертики. Плевать, он давно в аду. - Глеб... - Я сказал, выходим! Парни переглядываются, берут инструмент, идут следом. Граница темени и света, тот рубеж, за которым начинаются сегодняшние полтора часа треша. Все натянули улыбки, он - нет. Нет ни сил, ни желания, ни воли. Последний шаг - как очередное падение. Вниз и вверх. Он окунается в рванный свет прожекторов, хватается за микрофон, поет, понимая, главное - начать, самое главное - сейчас не остановиться. Потом станет легче. Всего лишь полтора часа жизни. Для этого зала, этих людей. Песня заканчивается, и он говорит: - Здравствуйте.