lass mich dein Lakai sein

Барон Александр фон Бренненбург холоден и отстранен, но в голосе слышен лязг металла каждый раз, когда он обращается к своим подчиненным. Он не церемонится ни с кем, но в выражениях всегда сдержан — не хочет доставлять мужичью удовольствие, спускаясь до их уровня. Александр видит — Вильгельму стыдно. Пусть самую малость, пусть его стыд продиктован больше страхом потерять его, Александра, расположение и надежду на хоть какое-то светлое будущее, замечать, как стыдливо Герих опускает глаза каждый раз, когда его отчитывают, как провинившегося ребенка, ему нравится. Нравится чувствовать себя сильнее человека, который выше на голову и мог бы свернуть ему шею, если бы захотел. — Мне противно на вас смотреть, — говорит Александр с отвращением, пока внутри все клокочет от ощущения власти. — Идите прочь и проспитесь. Вильгельм смотрит исподлобья, не смея поднять головы, вечно на одном и том же месте, — на когда-то дорогом ковре уже следы от его сапог, — в одном и том же положении. Всегда уязвимый и виноватый, он, кажется, ни одного поручения не выполнил идеально, как будто нарочно оставляя хоть самую малую, но осечку, не пытаясь даже замести следы, чтобы барон точно заметил. — Я трезв. Всей его смелости хватает только чтобы выдавить из себя одну-единственную фразу, но Александру хватает и этого. Тяжелый комок в груди взрывается обжигающими искрами, заставляет нервно и зло смеяться, пока Вильгельм совсем теряется на фоне тусклой мебели. Он и есть — не больше, чем мебель, игрушка, забавная до поры до времени, но Александр к вещам никогда не привязывался и не жалел, даже когда они ломались. — Я сказал, убирайтесь, — Вильгельм дернулся, когда набалдашник трости острым клювом прошелся по его щеке, опасно спускаясь к горлу. — Вы не смеете ослушиваться моих приказов, Герих. — Я такой же дворянин, — слова эти принадлежат не ему, а кому-то из банды, кто поумнее и считает, будто бы заслужил человеческого отношения. — Вы не можете так со мной обращаться. — Вы забываетесь. Он почти не повышает голос, только сильнее надавливает тростью там, где под кожей проходит артерия. Вильгельма хватает только для короткой словесной перепалки — больше ему не позволяет ни безусловный страх, ни армейская выучка, не дающая перечить больше положенного. Оловянный солдатик, приходит Александру на ум. Увечный оловянный солдатик, который падает, как его ни поставь, во главе роты таких же уродцев. У кого-то они бы вызвали жалость, но Александр быстро избавлялся от игрушек, которые ему надоедали, и еще быстрее — когда они начинали нести в себе опасность. Дерзость Гериха не была забавной и вызывала только желание унизить его так, чтобы он подавился собственным языком. Его ошибки с каждым разом стоили все дороже, и в день, когда их заметил не только Александр, все стало решено. — Вы удивляете меня, Вильгельм. Вы во второй раз стоите в моем кабинете, и мне не за что с вас спросить. Первый был, когда мы с вами заключали наш договор. Не будь он дураком, сверкающим, как начищенная монета, он пулей вылетел бы из кабинета, захватив с собой всех своих людей и забыв дорогу в Бренненбург, но Герих был глупее всех, кого Александр знал. По-настоящему гордый собой, с щенячьими глазами, полными благодарности и обожания, он стоял так же рядом с бароном в погребе, на празднике, организованном для него. На празднике, который он, Вильгельм фон Герих, наконец-то заслужил, вынеся все приготовленные ему унижения. — Сегодняшняя ночь — ваша по праву, — Александр показывает на бочки, где заперт самый настоящий огонь, который сожрет их всех. — Пейте, друзья мои. Вина здесь вам хватит до конца жизни. Он своими руками открыл первую бочку и, в первый и последний раз отсалютовав пьяному от низкого, пошлого счастья сброду, залпом выпил вино, горчащее на губах сильнее, чем должно. Герих, как ему и положено, выпил сразу после барона. — Прощайте, — слова Александра потонули среди голосов. Слушая, как смех за запертой дверью переходит в вопли, барон открыл склянку, которую прятал в кармане камзола. Противоядия хватило бы на двоих — если бы только он решил им поделиться. — Будьте вы прокляты, — раздалось у самой двери, перемежаясь с тяжелыми ударами. — Горите в аду, Александр. — Только после вас, Вильгельм. Барон фон Бренненбург как-нибудь обойдется без погреба — все равно вино он никогда не любил.