Несвоевременные мысли

Я чувствовала себя кружкой. Не просто пустой, а именно выпитой, едва ли хранившей остаток тепла от осушенного содержимого, от которого, впрочем, не осталось ни запаха, ни вкуса. И сколько ни старалась понять: что же из меня вынули, удавалось лишь прикоснуться к остывающему теплу. Да и то оказывалось внешним, принадлежащим другому человеку. Я не могла оставаться одна. Не покидала единственного близкого человека, по возможности, ни на шаг. Иной раз совершенно нарушая рамки приличия и делая вид, что вовсе не должна оставлять ее наедине с другим человеком, даже когда ситуация о том кричала. Я не была уверена, но чувствовала, что отпусти я ее, мне станет совсем холодно. Да и мы почти не говорили. Вернее, молчала я. Только бросала завязки для нее, открытые вопросы с коротким взглядом в сторону, а затем молчала, и в молчании звучала просьба говорить со мной, но не задавать вопросы. Отвечать все же приходилось, чтобы не лишить ее ощущения присутствия в разговоре второго, но я делала это однозначно и дергаными, угловатыми жестами, словно отпугивала, отмахивалась от произнесенных слов. Каждый новый односторонний диалог с ней наполнял меня напряженным ожиданием. Словно она должна произнести что-то, что заполнит кружку, меня заполнит. Или хотя бы подскажет, что в ней было. Но этого не происходило. Отдельные слова, как будто показавшиеся похожими, я бездумно повторяла вслух, пробуя на вкус звуки, затем раздраженно сплевывала их, как гнилые плоды. Не то. С трудом отвечая на редкие вопросы других людей, внутри я смеялась над пониманием абсурдности возникающей ситуации: никто из них не понимал, что со мной происходит, никто не задумывался над тем, что я по какой-то причине проснулась сегодня выпитой. Это просто было не их дело, так что всякий просто подстраивался под зажатую манеру речи и односложные ответы. В итоге я перестала понимать: изменилась я или мир вокруг? Изменилось ли что-нибудь вообще? Может, я сама себе придумала это странное чувство? Или только заметила его, дала ему имя и принялась изучать? Неужели, по их мнению, я такая и есть и была всегда? Я стояла посреди коридора редакции, тупо уставившись перед собой. Свет отбрасывал некрасивые тени на внезапно уставшее лицо с подтеками сине-зеленых кругов под покрасневшими в уголках глазами. Что же это получается? - Думала я, удерживая истерически приподнимающийся уголок губ. - Вот эта выпитая, почти остывшая кружка и есть я? Такая вот я получаюсь? Нет. Нет, не правда. Может и выпитая, может и остывшая, но что-то во мне все равно есть: все эти жирные пятна по стенкам, от которых просто так не избавишься и которые образуются неизбежно. Значит, я не пессимист, не оптимист и даже не реалист. Я просто кружка среди всего этого. Кружка, которой могут пользоваться все желающие и которую могут наполнять всем, чем пожелают. Опускаю взгляд в пол и расслабляю скованную напряжением спину. Что же, если все так и такое мое состояние всех в большей степени устраивает, пусть так и будет. Я не почувствовала себя ни лучше, ни хуже с принятием этого факта, как будто тот и не был принят. Только озвучен. Как несправедливый приговор на суде, который приводится в исполнение, но с которым подсудимый не согласен. — Будет сделано. Какие сроки? Я даже улыбаюсь. Расположившись за столом для обсуждений, вынимаю свой новый блокнот для работы. В нем уже есть наметки, успевшие стать старыми. Пытаюсь найти среди них идеи, проделывая все действия, как мне кажется, невозмутимо, интересуясь привычным: работой. Смутное присутствие мягкого, но все же давления, слегка раздражало, так что я старалась не поднимать взгляда на редактора, боясь лишним делом нагрубить. Ведь это будет зря. Она не виновата в моем странном мироощущении и в том, что не способна принимать мои странности. — Мое любимое оскорбление теперь - журнашлюха, — пытаюсь шутить, все же, из необходимости, поднимая взгляд на коллег. А затем вновь утыкаясь в бумажки с резко возникшим чувством тревоги. Знаете, как чувствуют себя дети, когда родители оставляют их под присмотром других людей? Вначале они безотчетно не хотят оставаться, не хотят отпускать родителей просто потому, что им даже не хочется задумываться над тем, зачем это нужно. Они наивно упрямы, они хотят быть рядом с родителями и они того требуют. Затем детское любопытство берет верх — они соглашаются посмотреть на интересную игрушку в руках чужого человека или попробовать вот эту наверняка очень вкусную конфету. Они добровольно отпускают руку родителя ради чего-то привлекательно яркого. Какое-то время их сознание поглощено изучением нового, но затем наступает момент, когда короткой, но болезненной вспышкой приходит осознание: родителей рядом нет. Руки чужие и голоса, ласковые и добрые, но не те. Им становится страшно, потому что они уже забыли о собственном выборе и о том, что они сами отпустили руку. Им всё равно, как, но родители должны вернуться сейчас, как можно скорее, пока маленькое испуганное сердечко только заходится в неосознанных слезах. Я чувствовала себя точно так же. Единственным отличием здесь был возраст и некоторые роли, в числе которых родителем для меня была подруга, а чужим человеком, отчего-то, — весь этот чертов город. Я поправляла ручку на блокноте и в какую-то из незначительных секунд почувствовала легкий угол в груди. Сразу за этим ничего как-будто не последовало: коллега по-прежнему говорила о естественных для планерки вещах, а я, всё та же, сидела за столом с блокнотом, выполняющим роль тех самых игрушек. И комната была прежней, только, может быть.. Чего-то все же не доставало? Я во второй раз почувствовала короткий укол, но в этот раз прицельный. Теперь мне казалось, что с каждым новым, произнесенным коллегой словом, в моей груди что-то разливается, что-то пульсирующее и холодное. Что-то, что набрасывается на сердце, а затем, схлынув, оставляет жжение, похожее на изжогу желудка. Снаружи я спокойна, только несколько бледна и неестественно молчалива. Я неподвижно и хмуро смотрю в стену перед собой, опустив подбородок на согнутые в локте руки на столе. Понимая, что на слова коллеги нужно реагировать, не теряя связи с реальностью, помня, что мы находимся здесь для двустороннего обсуждения, что мне, черт возьми, есть, что сказать, я молчала. Как ребенок, для которого решительно неважны причины, возможности или их отсутствие, который просто хочет оказаться рядом с родителями, я просто не хотела говорить. И находиться здесь сейчас тоже не хотела. Несмотря на обязанности сотрудника редакции, игнорируя присутствие редактора и коллеги, я просто хотела оказаться сейчас дома. Тихо сесть и молчать до тех пор, пока немые слова не выльются полностью, чтобы затем услышать что-то короткое, но значимое от подруги и, наконец, успокоиться. Мне было почти что больно от неуместного внутреннего смеха. Ведь я игнорировала начальство. Я игнорировала всё то, что было мне дорого, просто потому что всё оно оказалось рядом со мной в неподходящий момент. Когда всё, что мне хочется, это молчать. Молчать как выпитая кружка. Нагнувшись близко к столу, сжавшись, чтобы ощущать биение собственного сердца каждой клеточкой тела, я пыталась заставить саму себя существовать. В какой-то незначительный момент я почувствовала третий укол, который сосредоточил все мои чувства в одной точке, крепко сжал, заставляя тело трястись от напряжения. А когда хватка ослабла, сердце испуганно заколотилось, и биение сердца было единственным во всем теле, что я продолжала ощущать. Ноги и руки словно стали не мои. Пришлось заставить себя сжимать и разжимать пальцы, чтобы убедиться, что те на месте, что тело по-прежнему принадлежит мне. Скованная испугом, я не сразу обратила внимание на коллег, их слова, их присутствие. Опустила голову и широко раскрытыми глазами смотрела перед собой, пристально, максимально подробно повторяя очертания царапин на поверхности стола. Следуя веточкам трещин и следов от ручки, я пыталась направить по таким же сетям собственные мысли, внутрь, по венам воспоминаний и памяти. Но те неожиданно сужались, снова и снова, отбрасывая меня к тому месту, с которого я начала. Испуганная еще сильнее, я больше не могла усидеть на одном месте, а потому наконец приподняла голову и выпрямилась. Коллеги все еще были здесь. Но сознание мое расплывалось, и я продолжала тщетные попытки ухватиться за знакомые звуки и картинки, чтобы найти хотя бы одно доказательство собственного существования. Я не чувствовала опоры под ногами. Я не чувствовал в себе себя. Кружка была не пуста, не наполнена и даже не выпита. Правильный ответ заключался в том, что кружки не было вовсе. Глаза с немым вызовом смотрели прямо, из пустоты в пустоту, а слова не находили отклика. Я осторожно освободила ладонь и спрятала обе руки под стол. Взгляд медленно опустился, словно прошагал по невидимым ступеням вниз и замер. За эти несколько минут я устала настолько, что просто смотреть на коллег для меня было мучением. Продолжая думать о другой жизни, я была предателем здесь и сейчас, настолько убитой собственным желанием оказаться в другом месте, что не могла позволить себе испытывать даже чувство стыда. Я была жалкой, я была страшной. Разве не так? Разве не самое страшное заключается в этом взгляде, встречающем доверие и возложенные надежды, но отвечающим пустотой. В которой нет даже попытки, даже желания отыскать в себе силы на вчерашний энтузиазм и благодарность. Я молчала и почти с физической болью ощущала себя узником доверия, обнадеживающего, но с каждой секундой все больше ненужного, нежеланного. Завтра я буду ругать себя за отсутствие одной крошечной искры, помешавшей дать редактору хотя бы знак. Завтра я, разрушенная, приду в еще большую негодность. Только потому что сегодня решило предать меня. Потому что сегодня мое сердце принадлежит другому месту. Я бы хотела.. О, как бы я хотела, чтобы сейчас в этом городе оказалась другая я, завтрашняя или хотя бы вчерашняя. Чтобы здесь был тот, кто с самого утра забрался в отражение в зеркале и до сих пор не хочет его покидать. Но мои руки прижаты к поверхностям, словно увязнув в них, безнадежно влипнув в навалившееся равнодушие. Усталость убаюкала мои чувства, выжгла дотла успокаивающим огнем, но на месте пепелища не выросло ничего нового. Ответственность, энтузиазм и даже благодарность беззаботно спали под толщей спасительной корочки на сердце. 2018 - 2021