когда?

Мороз озорливо обжёг ноздри, едва Оскар высунул голову наружу. Холод пробежался по всему его телу, звеня каждым позвонком. — Оскар, что ты стоишь! Тонкий мохеровый шарф на чужой тонкой шее собирал на себе осколки изморози, а Готика пыталась спасти совершенно несчастных существ — вздрогнув от холода, Оскар насквозь почувствовал себя жутко-живым. — Прости, — подросток осторожно подмял губы, делая несколько шагов вперёд. — Помоги мне перенести всё внутрь, — произнесла Готика, повернувшись к нему лицом. — Они весь день стояли на морозе. Заморозки взаправду ударили слишком неожиданно. Синоптики в газетах обещали похолодание только к концу месяца, а сейчас только восьмое число. Оскар поморщился от того, насколько холодной ощущается глина даже сквозь перчатки — из горшка на него погрустневше смотрел аконит. По большому счёту, Оскару было наплевать на все эти мандрагоры, кусачие лилии, призрачные мяты и саженцы дерева-душителя. Что-то было в том, как смотрела на них Готика. Оскар перетаскал все горшки на веранду, пока девушка укрывала кусты с кричаще-красными цветами отрезками какой-то ткани. Почему-то, глядя на Готику сквозь тонкое запотевшее стекло веранды, юноша замечает под тёмными кругами у глаз напряжённое беспокойство. Нет, обычно это называется всеми нормальными вампирами заботой. Она заходит внутрь, стряхивая с вязаных варежек клочки инея, на подоле её юбки — земля вперемешку с сухими листьями, а на щеках — морозный румянец. — Что ты так смотришь? Оскар смущается и отводит глаза. — Ничего. Просто задумался. Может, следует в следующем сезоне подарить ей кровоцветы.

***

Доктор был прав. Молочные зубы смягчают вампира, делают его характер похожим на сахарный пудинг, а его самого слишком чувствительным. Или это не в зубах дело, и это просто-напросто детская пугалка от взрослых (хотя больше похоже на метафору): Оскар повзрослел. У Питера Пена ещё не выпал ни один молочный зуб, и он пребывает в стране вечного детства. Оскар усмехается самому себе. — Чистая вода — ключ всего процесса, — голос Готики отражается от каменных стен утробно и размеренно. — Лучше всего подойдёт родниковая. Девушка наливает в подвесной чугунный чайник воду из дубового ушата — она переливается, сладко журча пузырьками. Оскар аккуратно подаёт Готике глиняный заварник, пиалы — на двоих, и сливник. Чайник греется над трепещущим огнём, отпуская невесомую струйку пара. — Когда чайник вскипел, надо прогреть посуду, — девушка бросает взгляд на Оскара. — Ни в коем случае нельзя первой водой заваривать чай. Юноша снимает с огня чугунок, передавая в чужие тонкие руки завёрнутую в тряпочку ручку. Готика садится, поливая кипятком чайный набор, заливая воду в заварник, закрывает его. — Теперь, будь добр, отломи мне чай. Оскар повинуется, и слабо отдаёт себе отчёт в том, что ему нравится следовать указаниям Готики. Тонкая железная пластинка откусывает нужный кусочек, и юноша палочками перекладывает его на чужую раскрытую ладонь. — Отлично. Кусочек незаметно исчезает где-то среди складок девичьего рукава, когда Готика поливает остывшей в заварнике водой пиалы и сливник. — Теперь нужно промыть чай. Вливать воду нужно аккуратно, не направляя кипяток на листья. От этого они портятся и горчат. Девушка изящно кладёт чай, заливает его водой и тут же её сливает, чтобы наполнить заварник заново. — Второй пролив, — теперь от травяного аромата у Оскара колышутся крылья ноздрей. — Можно пить. Она переливает чай из заварника в сливник, и из него — тут же по пиалам. — Угощайся, Оскар. Подросток дотрагивается кончиками пальцев до тёплой посуды и подносит чашу к губам. Почти соломенный вкус приятно бьёт в голову, напоминая чем-то эффект растёртого корня женьшеня. Оскар смотрит на Готику всего секунду, чтобы потом опустить глаза. За стенами замка бушует вьюга, но внутри Оскар по-обыкновенному для нежити спокоен. Он смотрит в чужие рубиновые глаза и не понимает, почему люди развязывают войны.

***

Готика дарит жизнь, ни разу её же не отнимая — Оскара сводит с ума её архетипичность; она живее любой человеческой девушки, человечнее любого деннорождённого существа, хотя была рождена под Луной, а взращена при свете звёзд. Врачи говорят, что вампирам вредны сладости, Готика утверждает, что для него опасны женщины, дядя предупреждает о соблазнительно блестящих осиновых кольях — сам же Оскар уверен, что ничего опаснее содержания собственного черепа для него нет. На улице свежо и тепло — настоящий субботний май, и Оскар, вспоминая морозный октябрь, щурится. Взросление — младший фон Ужасающий понимает, что уже не воротит нос от железистого запаха крови, заедая нехватку феррума яблоками — а он их смерть как любит. Понимает, что всё меньше кажутся очаровательными людская бытность и суетность, и начинает осознавать, что дядя, профессор и сотни людей в его поколении до этого никогда ему не лгали: на пиршестве человеческой жизни его никто не ждёт. В руке пышет последними жизненными импульсами распустившийся цветок, а по левую руку от него стоит самая прекраснейшая из небесных тел: в макабре звёзд перед рассветом она — нежно тающая Луна. — Я обещал вырастить тебе кровоцветы, — улыбается Оскар, вертя жёсткий стебель между пальцев. — А я не верила, что у тебя что-то из этого получится, — пожимает плечами Готика, принимая поражение всецело и полностью. Он вплетает цветок в аккуратно собранный хвост девушки и говорит, что ей очень идёт. Оскар нисколько не лукавит, когда сцеловывает с её призрачно-тонких век перламутр ночи. Её же губы напоминают ему утреннюю росу на хвойных иголках, или найденную спустя тысячу лет затерянную в библиотеке книгу. Он держит чужую руку и понимает, почему художники пишут картины. Оскар фон Ужасающий полностью и всецело осознаёт, что влюблён в Готику ровно тогда, когда все его детские мечтания безвозвратно сыплются прахом.