ты резал мои глаза на свечах крови

      эшафотова слабость в винно-липком расплывается острозубой улыбкой пауэр, с бережливой заботой вымученной вегой и альтаиром в мёртвом пространстве лёгких.       девичьи пушистые ресницы кладбище гематом полуприкрытых век прячут, как недоверчиво прятали за невинностью славы чужие проломленные, просверленные, раздробленные головы. едва ли такая же невинная висельница умещается в царапинах изувеченных рук денджи – он целует ласково анемично-бледную кожу засыпающей на острых мальчишечьих коленках, и ведь не глупая, но доверчивая пауэр вместо желания прикоснуться оставляет капли затхлой крови на гниющих, как плоть, надгробных цветах.

мой ангел спит под гильотиной

      – мне снились мёртвые пауки,       и ржавые ложки, и грязные лезвия, демоны, иглы, неслышный стук сердца солнца родного, неопрятно торчащие позвонки. пунцово-медными локонами сквозь переломанные пальцы струилась антропоморфная гниль, не волнуйся, милая, тебе нечего боятся, ведь черви не едят сладости. ведь ты, милая пауэр, от багровых кончиков рог на макушке до босых неосторожных стоп из сахарно-липкой карамели, с крошечными пухлыми губками и крепкой хваткой; но стоит она тошноты лишь от горького, чужого, плотоядного извне взгляда макимы, и как легко человек-бензопила отпускает, и как легко крошатся полуразложившиеся кости в пасти плотоядных псов. ты начинаешь вспоминать, как копошатся в похожих на утопленников паразиты? с такой же лёгкостью в полных ужаса глазах, в полных кошмарах ресницах, становится нежность цвета дымчатой розы агнцом на заклание в когтистых лапах палача.       и просьбой прекратить, пока это не превратилось в сожаление.       едва ли денджи в мгновение между вдохом и выдохом способен поймать в объятия хрупкого демона и прошептать, что всё позади. человек-бензопила холодеет, измученного тела дрожь прекращается, когда макима засыпает. пауэр обнимает костлявую спину, облизывая проткнутое через ладонь лезвие ножа, думает, что макима на вкус не лучше кошачьей шерсти.