What could have been?

      Я смотрю в искрящиеся глаза моей Джинкс.       Раздался шорох, который не услышал бы никто, кроме меня. Но я хорошо знаю, как звучат эти крохотные бубенчики на кончиках кожаных стертых сапог.       Она одним прыжком оказалась у меня на коленях, и судя по тому, как крепко обхватили мои бедра ее костлявые лодыжки, на этот раз она была не в настроении пошутить.       —Лгун!       Она выхватила у меня инъектор и стала хаотично двигать им вдоль моего лица.       Я устало вздохнул.       Паранойя охватывает девочку так же часто, как и навязчивые идеи, которыми она постоянно одержима. Приходится раз за разом напоминать, что я — единственный, кто никогда не участвовал ни в каких заговорах против нее. И никогда не смогу поучаствовать.       Голубые глаза мечутся от одного угла комнаты к другому, как будто кто-то закрыл их в ее черепной коробке и хорошенько встряхнул. И, вообще-то, это самое красивое зрелище, которое я видел в своей жизни.       —Моя сестрица жива! Ты это знал!       Я вспомнил, как застала меня врасплох новость о том, что Вай не погибла в тот замечательный день. И день сразу перестал казаться мне настолько замечательным. В сердце поселился страх за мою девочку, которая была так уязвима и так неопытна... Если этой грубой варварке, в чьей голове все поделено только на радикальную жестокость и слепую оборону собственности, что-то нужно от моей Джинкс, ей не составит труда притвориться любящей сестрой. Любящей сестрой, которая тихонько сидела в тюрьме десять долгих лет и черт знает, на кого она вообще теперь похожа и в альянсе с кем работает.       О нет, я больше не дам ей причинить боль этой девочке!       —Я не знал. Мне соврали, сказав, что девчонка мертва. Она сидела в тюрьме.       —Ну хорошо, хорошо! Но ты не сказал, что она вернулась! Лжец!       Я перехватил ее руку, когда она попыталась снова уколоть меня иглой инжектора:       —Джинкс.       Она заметалась, как пойманная за крыло птичка, бормоча что-то себе под нос.       —Джинкс.       Она яростно взглянула на меня из-под ресниц, недовольно кривя свой красивый ротик.       —Джинкс, ты забыла, кто был рядом с тобой все эти годы? Кто помогал тебе стать лучше, кто позволял тебе все, кто улыбался при виде тебя? Чье сердце теплело каждый раз, когда ты становилась сильнее и сильнее? Я никогда, слышишь, никогда не предам тебя. Я хотел защитить тебя, и это единственная причина, по которой я молчал. Сестра снова разобьет тебе сердце. Почему ты так отчаянно...       —Заткнись... Заткнись! — на половине слова она извернулась из ее груди с торчащими туда и сюда ребрами вырвался измученный взвизг.       Напряженная, окостеневшая, она так и сидела, обхватив меня тоненькими ножками, слушая чей-то голос из прошлого, а может, заново проигрывая мои слова, а может, формулировала свою собственную мысль. В конце концов, лучшее, что в ней есть — это то, что она не такая, как другие мыслящие существа. Я так устал от предугадыевымости этих крыс, жрущих друг друга в грязи за остатки чужих помоев, что Джинкс, мой ангел хаоса, кажется мне яркой вспышкой на ночном синем небе. Она никогда не будет похожа на них, алчных, рвущих пасти друг другу. Она всегда будет другой. Они не достойны ее. Она — хранительница того, что я называю своей верой в людей. Такая иная, такая хрупкая, такая красивая.       —Ты такая красивая, — говорю я ей, нежно касаясь ее мягкой щеки своими загрубевшими пальцами, поворачивая к себе ее прекрасное лицо с облаками наворачивающихся на ясных глазах слез. — Ты самая настоящая. Ты самая чистая. Ты самая достойная. Ты идеальна. — я случайно задеваю мочку ее уха, тут же испугавшись, что могу как-то навредить ей, добавив в ее сердце той жестокости, которую пришлось ей терпеть с самого детства.       Нет, Джинкс, я никогда не привнесу своей капли в этот океан. Для меня ты будешь надеждой.       Она, рыдая, с воплем обхватывает меня всего: руками и ногами, как маленькая обезьянка, и я осторожно провожу пальцами по ее выступающим позвонкам. Я не позволю, чтобы с ней что-либо случилось, до самого последнего удара моего сердца.       Джинкс прижимается ко мне все сильнее, пытаясь спрятаться, или укрыться мною, или переломать мне все кости — кто знает. Я и не хочу, ей лучше знать, что правильно.       Она снова всхлипывает и еще одним рывком в мою сторону опрокидывает кресло на пол, и хотя висок больно ударяется о мраморный пол, я смыкаю руки вокруг нее сильнее.       —Прости меня, прости, прости... Прости меня... — шепчет она в бреду.       Ее глаза блестят от слез, острый подбородок перестает впиваться в мое плечо и виноватый взгляд озабоченно направлен на ссадину на моем виске, которую она тут же начинает целовать, словно ее поцелуи могут помочь. Это смешно, и я издаю смешки, которые больше похожи на хрип, потому что в моей жизни смеяться обычно не над чем.       Я больше не боюсь сломать ее, и обнимаю так крепко, как позволяют силы, и пробивающееся под мою жесткую кожу тепло ее бьющегося в истерике тельца успокаивает лучше созерцания вырванного сердца кровного врага.       Она с закрытыми глазами продолжает целовать без разбора мое лицо, шею, пыльную поверхность пола, холодную металлическую спинку кресла, словно не сумев решить, что именно из нас заслуживает больше ее любви.       И это тоже смешно. И я смеюсь снова.       Я касаюсь губами ее тонкой шеи, хотя уже сотню лет никого не целовал и слышу, как плач медленно стихает. Боясь, что она снова ступит в черную бездну отчаяния, я стараюсь целовать каждый сантиметр ее нежной кожи, выступающей из-под ее оборванной майки, которую я отодвигаю, чтобы она ни в коем случае не почувствовала себя обиженной, чтобы ни один кусочек ее прекрасного тела не почувствовал себя нелюбимым.       Вся она сжимается как пружина, и смотрит на меня с такой надеждой, что мне хочется передать словами все, что я чувствую — и не могу. Такая маленькая, такая хрупкая в моих руках, которые отняли уже так много жизней.       Ее холодная грудь все еще сотрясается от беззвучных рыданий, которых, мне казалось, уже и след простыл. О, если бы все эти жизни я мог передать тебе. Если бы я только мог — думаю я и глажу ее небольшую грудь, пытаясь почувствовать, как же бьется там, вглубине, это крохотное сердечко.       И она перестает трястись, замолкает совсем, что бывает с ней на удивление редко.       Она поддевает носом мою скулу, разворачивая лицо к себе и целует мои губы, так жадно, словно пытаясь вложить в этот жест все то, на что не способна и все то, чего ждут от нее окружающие. О, милая, не надо, не стоит таких усилий быть похожей на них. Ты прекрасна сама по себе.       Но я целую ее в ответ, с таким чувством, которое не возникало и не возникнет у меня больше никогда. Наши зубы щелкают друг об друга, от чего неприятно сводит челюсть, но мы только сильнее прижимаемся друг к другу, стараясь сказать все несказанное.       —Я тоже, я тоже, — кажется, разбираю я в шелесте, срывающемся с ее губ, хотя точно сказать нельзя, — я тоже буду тебя защищать, правда, я никому не дам тебя... Никому! Да?! — переходит она на крик.       И я свистяще смеюсь снова.       Она расстегивает мой пиджак, пуговица за пуговицей, но такие занятия не нравятся ей больше всего, и вскоре ее пальцы сжимаются на краях моей рубашки, и пуговицы громко стучат, отскакивая от пола в разные стороны. И я чувствую, как прижимается ко мне этот изящный животик, и острые ключицы, и маленькие холодные соски, и я никогда не ощущал свое сокровище таким настоящим, я никогда не чувствовал, что она находится в большей безопасности, чем сейчас.       Джинкс кусает меня, сразу после этого зализывая язычком место укуса, разглаживая его маленькими холодными пальчиками, которые беспорядочно подбираются к застежке моего ремня.       Я резким движением спускаю ее брюки на колени, и это так похоже на связывание крыльев, что я тут же опускаю их ниже — чтобы она могла сбежать в любой момент, повинуясь одной ей известной истине.       Но она не сбегает, она, кривя лицо от негодования, стучит ноготками по пряжке моего ремня — такая нетерпеливая и беспомощная в этом бессмысленном деле, даже не замечая, что она теперь абсолютно нагая.       И я напоминаю ей об этом, выцеловывая дорожки на ее узкой груди, впиваясь пальцами в ее твердые тощие бедра, гладя ее напряженный живот и любуясь ей: такой, какая она есть, со всеми своими изъянами, которые мне кажутся прекраснейшими украшениями, которые девушка только может носить.       Наконец, раздается звон пряжки, и моя Джинкс с рыком, доведенная этим долгим ожиданием до гнева, спускает с меня брюки, и кажется, что я слышу треск швов.       Мне нравится, что ей все равно на то, существуют формальности или нет, мне нравится, что она ко всему относится иначе, и она, с, как и каждый раз, абсолютно новым выражением на лице, изгибчатой радугой откидывает свои косички назад, приподнимаясь надо мной на коленях, и, не дожидаясь разрешения, я вхожу в нее.       В этот момент остановилось время, испуганно застыло перед ее невероятной красотой.       Я не отрываю своего взгляда от нее, а она не может сосредоточиться на чем-то одном больше секунды, поэтому ее глаза скачут туда-сюда.       Ее челка касается моего лица, когда я двигаюсь наверх, входя в нее насколько могу, когда я чувствую бедрами ее теплые ноги, ее небольшие ягодицы. Я держу ее за талию одной рукой, чувствуя, как напрягаются ее мышцы, а другую мою руку она прижимает к своей мокрой щеке, и ее лицо размазывается от постоянных скольжений наверх и вниз, вниз и наверх.       Наконец она смотрит мне в глаза, и я вижу все то, что хочу сказать ей — я вижу, что она не говорит не потому, что безумна, не потому, что ей это недоступно, а потому, что не считает это нужным, и это то, в чем она абсолютно права.       Я сажусь, чтобы быть ближе к ней, и целую ее в шею под подбородком, когда она от удовольствия закидывает голову назад, царапая меня своими ноготками. Я осторожно обхватываю зубами ее сосок, тот, вокруг которого колечком расположились вытатуированные облака, прислонясь лбом к ее груди с тонкой кожей, под которой чувствуются кости.       —Ты же знаешь, Джинкс, как сильно я люблю тебя, ты мое единственное сокровище, Джинкс... — говорю я, опускаясь рукой ниже по ее телу, нежно обводя большим пальцем влажную горячую кожу между ее ног, которая то и дело соприкасалась с моим животом.       Она обнимает меня, вскрикивая, и ее острые локти впиваются в мои плечи, когда она пальцами обхватывает мой затылок, взъерошивая мои волосы.       Она зажмуривается, когда я добиваю ее своими сильными движениями, и я надеюсь, что она слышит, как тяжело бьется мышца в моей груди, переправляя кровь.       Кровь капает на пол, и эти капли звучат оглушительно громко.       —Прости, прости... — почти неслышно шепчет она, обхватив мое лицо руками.       Собирая последние силы, глядя в две светящихся пурпурных радужки, которые единственные не потемнели для меня на фоне остального мира, медленно теряющего цвет, я вздыхаю, чтобы сказать ей, что она совсем не виновата и что я люблю ее больше всего на свете, я говорю только:       —Ты идеальна.