Дьяволу морскому отдайся

— Скажи, чего хочешь? — спрашивает морская бездна, вся толща вод под ликом дьявола, живущего среди штормов и обломков кораблей; глаза у него только цвета изумрудов, древесных крон весной, а вовсе не лазурных волн. Но вся жестокость стихии растекается от чернильных зрачков, переливается всеми оттенками зелёного. — Жизни, — хрипит Адди, цепляясь пальцами за скользкие в воде предплечья, твёрдые, словно отвесные скалы. — Смерти. Дьявол хохочет. Смех его не схож со штормами, терзающими нежную кожу морей; скорее то шёпот прибоя ласкает слух. Но в груди у Адди Ларю сердце заходится от ужаса пуще того мига, когда поймавшие на корабле девицу пираты решили утопить её. Выбросить за борт балластом, знаменем беды. — Смерти? — повторяет волн морских демон, пробуя слово на вкус, как соль, что щиплет язык, разъедает глаза и оседает на коже бисером серебра. — Или мести? — Коль мести, — продолжает он, — то я помогу тебе. Но готова ли ты заплатить? У Адди за душой — ни гроша, ни платья, варварски отобранного грубыми мозолистыми руками. Она дрожит и увядает в волнах, и ей чудится, что не небо над её головой чернеет вовсе, а беспроглядные воды, куда её утянул морской дьявол и тяжесть обёрнутых вокруг лодыжек кандалов. Выглядит он, как страшнейший кошмар, ведь каждая черта лица когда-то была ею, Адди, нарисована-вырисована-зарисована в мечтах о дальних землях, о волшебных приключениях, разделённых со своим идеальным незнакомцем. Тем, кто не стал бы требовать её руки силой; кто не усадил бы в клетку, будь та золотой али железной. Адди Ларю мечтала увидеть шпили легендарных соборов, попробовать рахат-лукум среди восточного зноя и стереть след сахарной пудры с идеальных губ того, кто смотрит на неё ныне и в его малахитовых глазах переливается вся бездна. У него нет рыбьего хвоста и нет щупалец, но соткан он из черноты глубин и молитв, возносимых Адди за каждый шаг, сделанный по доске в объятия холода и смерти. Она молила о спасении. Она молила о жестокости. — У меня ничего нет, — шепчет хрипло, едва различимо. Кожу обжигает волной тепла, стоит мраку склониться к ней ближе. Он пахнет солью, ветром. Свободой и пленом. — У тебя есть сердце. И есть замечательные ноги, — произносит он, и от самого тона внутри узлом скручиваются внутренности. — Я не заберу твоего дыхания и научу жить среди волн. Ты станешь служить мне и почитать море, сама им станешь, а коль найдёшь своих убийц — делай с ними, что пожелаешь, сила у тебя на то найдётся. Адди выдыхает, но в лёгких свистит, как и в голове: грохот увеличивается, и она в самом деле не может определить, где вода, а где — бескрайняя чернь небес; где она сама, а где жесточайший из богов, внушающий страх всяким морякам, дабы в каждом плавании приносить жертву, — дань памяти и того, что когда-то могли назвать почтением. Только отдать девицу на съедение рыбам милее выброшенного за борт награбленного золота. — А раз в десять лет, — мрак касается ладонью её щеки, и каждое его касание даёт возможность дышать, — на один день ты вновь станешь человеком, способным выйти на сушу. Но как только солнце сядет... Он шепчет ей практически в губы — обещанием первого украденного поцелуя: — ...лучше тебе быть рядом с морем. Ведь как только исчезнет последний луч, ты не сможешь сделать следующий вдох. Адди уже практически не видит, способная только слышать и цепляться за этот голос. Голос, обещающий ей жизнь; обещающий ей месть. Один день в десять лет? Видят все боги, милосердные и нет, она бы согласилась и на меньшее, желая вдохнуть полной грудью. — Я согласна, — слова слетают взмахом птичьего крыла. Адди с трудом открывает веки, чтобы увидеть, как морской дьявол улыбается, и рот его полон клыков. — По рукам, — практически мурлычет он и тянет её в свои объятия. С первым касанием чужих губ на Адди обрушивается вся мощь морской бездны.